Воображение – это самое главное,
оно является отражением того,
что мы притягиваем в свою жизнь.
Альберт Эйнштейн

Она любила свой Город, в котором незаметно для других жила уже около двадцати лет, не замечая ход времени – давно приняв для себя новую жизненную реальность и воспринимая её как данность.

Её Город не гнался за модой и потому мало изменился за прошедшие годы, сохраняя свою неповторимость, которая бережно оберегалась и поддерживалась руками его жителей. Похожий на солнце, он разрастался от площади Песочных часов, от которой, улицы, как лучи, расходились в разные стороны. Собственно, от этих часов и началось строительство Города – огромные, в два человеческих роста, они стояли на небольшой поляне, густо заросшей ромашками. Над ними на тонких стеблях в рост человека покачивались от ветра белые пушистые шары одуванов – так прозвали эти диковинные цветы, похожие на обычные одуванчики, первые жители, появившиеся здесь. Они решили ничего не менять и оставить это чудо нетронутым, лишь обложили поляну светлыми булыжниками, словно клумбу, а часы сделали символом Города. Родители, помня свою озадаченность, любопытство и упорство в поиске ответа, посмеивались и не мешали пытливой ребятне уже столько поколений искать объяснение чуду, происходившему каждую ночь. Эти часы ни разу не переворачивались, но никто никогда не видел, куда пропадал пересыпавшийся песок из нижней колбы, и откуда он брался в верхней. Ровно в полночь, а эти часы никогда не ошибались, когда последняя струйка песка ссыпалась вниз, случались два необъяснимых события – верхняя колба снова становилась полной, а в нижней песок исчезал, будто его там никогда не было. Каждый, кто таращился, стараясь не моргнуть в решающий момент, рассказывал свою версию того, что его отвлекло, но все сходились в одном – дрожании воздуха, изменяющего очертания окружающего, и сухом щелчке, после которого из верхней колбы белые, слегка мерцавшие песчинки продолжали своё безостановочное движение вниз. Для Софико, любившей мгновение перехода, этот феномен давно перестал быть тайной. Она знала, что песок просто исчезал с концом предыдущего дня и появлялся с наступлением нового, так же, как с приходом настоящего уходит прошлое.

Еще одной достопримечательностью, необъяснимой с точки зрения науки, но ставшей повседневной реальностью для жителей Города, были то ли феи, то ли эльфы – маленькие человечки с прозрачными стрекозиными крылышками и с остроконечными колпачками на головах. Они появлялись на ромашковой поляне с приходом сумерек, когда ночная роса на парашютиках одуванов начинала светиться. Хрупкие и грациозные светлячки (так этот народ стали называть местные жители) с длинными, развевающимися даже от самого легкого ветра локонами, танцевали на гибких стеблях, или, слегка раскачиваясь, лежали на них и разговаривали с ночными мотыльками. Гоняясь друг за другом, они расшивали ночное небо тонкими серебряными нитями, прятались в цветах, а потом разом, словно по команде, взлетали вверх в облаке светящихся парашютиков.

Светлячки были такими же жителями Города, как прокопченные летним солнцем голопузые мальчишки, звонко щелкавшие подошвами сандалий по брусчатке парка: «Здравствуйте, тётушка Софико!» - весело кричали они, перепрыгивая через ступеньки «кто больше», и спускались на набережную. Там они ныряли в тёплую коричневую воду городского пруда с деревянных мостков, кормили чаек и плавали наперегонки с подросшими утятами.

Софико любила прогулки по дорожкам парка, где яркая красота молодости, уступала дорогу ее сдержанно-элегантной старости, а приветливый старичок-фотограф со своей маленькой лохматой собачкой, выглядывая из-под темной ткани, привычно приглашал сделать портрет. На зелёной лужайке чуть в стороне от дорожки девочка, закрыв ладошками глаза и растопырив локти в стороны, стояла на пеньке и считала «до пяти, не могу до десяти. Раз…», а ребятня, рассыпавшаяся, как горох, пряталась, замирая за стволами старых берез, но ненадолго – то там, то здесь, укрытые низко свисавшим зеленым занавесом веток, выглядывали озорные мордахи, дожидаясь момента, чтобы сорваться и, стукая по пеньку ладонями довольно прокричать: «палики-стукалики!»
С приходом старости, Софико отчетливей ощутила присутствие одиночества, но вопреки опасениям, они втроём хорошо поладили друг с другом. Софико дождалась жизни вне суеты, когда всё время принадлежало только ей – наконец, она могла никуда не торопиться и тратить его по-своему усмотрению. Подвижная в молодости, она заметила, что стала медленней ходить – всё стало медленней, но благодаря этому она начала видеть то, что раньше оставалось вне поля зрения. Увиденное, воскрешало в памяти прожитое, а наличие времени позволяло рассматривать происходившее под разными углами накопленного знания. Улавливая закономерности в цепи событий, она наслаждалась красотой мироустройства. «Так, из знания и жизненного опыта рождается мудрость, - думала она, наблюдая за склонившимся над эндшпилем господином и его белобрысым соперником, слегка неприлично закинувшим ногу на скамейку и сосредоточенно теребившим подживающую на коленке коросту, полученную в сражении, конечно. – Её видят незамутнёнными, чистыми глазами дети, и к ней приходят старики, отбросив суетное и не отвлекаясь на иллюзорное, постепенно подходя к изначальному – ёмкой простоте».

Дорожка вывела её к фонтану, где она часто отдыхала на деревянной лавочке в тени раскидистых лип. Прикоснувшись к шляпе, её приветствовал учтивый немолодой человек, много лет читавший здесь книги. Слегка кивнув ему, как старому другу, она садилась рядом, глядя, как в фонтане на спине большой черепахи счастливые мальчишка с младшей сестренкой, взметнув руки вверх, круглый год ловили то яркие радуги, то золотые кораблики листьев, падавшие в потемневшую воду. «Старость – это любование мелочами, которые пропускает молодость в стремлении освоить новые пространства», - думала Софико.

Осень в Городе начинала прорастать золотом опавших листьев на еще зеленом газоне. В ней Софико любила покой и тихие моросящие дожди. Взяв свой большой прозрачный зонт, она уходила гулять по безлюдным улицам, где темный от дождя асфальт был укрыт ярко-желтыми листьями тополей. «Ещё немного и они потемнеют, постепенно превращаясь в слой земли, сквозь который весной пробьётся молодая зелень, вбирая в себя их опыт прожитой жизни, - размышляла она, слушая неспешно текущие мысли под тихое шуршанье капель по куполу зонта. - Так в глубине глаз старости светятся ответы для неискушенной молодости, что торопится в неизведанное».

Тонкая пелена дождя, несмотря на зонт, оседала бисером водяной пыли на ее одежде, волосах, ресницах, неуловимо меняя очертания Города. Стоило чуть пристальней всмотреться сквозь дрожащий от капель воздух в большие светящиеся окна домов, как Город оживал, наполненный историями своих жителей. В небольшом доме, сложенном из розового кирпича, увитом еще изумрудной зеленью, за обеденным столом, взявшись за руки, сидит дружная семья. Закрыв глаза, отец произносит молитву благодарения, а старшая дочь не сводит с него восхищенных глаз. Сегодня утром по просьбе отца она полезла за плоскогубцами и нашла в ящике с инструментами сложенную вчетверо старую записку, написанную за месяц до ее рождения: «Я алкоголик с криминальным прошлым, которого выгнали из колледжа, но ради своей не родившейся дочери я изменюсь и стану лучшим отцом – таким папой, которого не было у меня».
На втором этаже дома с высокой башенкой и флюгером-драконом, забыв о полотенце и тарелке, которую только что протирала, совершенно седая старушка вспоминала выпускной бал. Нет, на свой она не попала, потому что тогда, много лет назад, её никто не пригласил. Прошлой весной вечером в дверь позвонили. Открыв, она увидела внука в смокинге, который пришел пригласить её на бал выпускников.
В доме, с балкона которого ветер по всей улице разносил аромат цветов, ждала любимого молодая женщина. Уезжая, он оставил заказ в цветочном магазине, чтобы каждую пятницу в течение всего года его службы посыльный приносил букет цветов в ее дом.
Истории разворачивались словно фильмы, унося далеко за пределы города или раскрывая простые незамысловатые сюжеты, от которых, словно от живого огня в камине или горящих свечей в храме, становилось светлей и теплей на душе.

Лишь однажды в Городе случилось непоправимое. Софико не спеша прогуливалась по вечерней набережной, наблюдая за работой фонарщиков, которые как в старые времена, ходили от столба к столбу, держа в руках длинную палку с горящим фитилем. В Городе не прижились электрические фонари, провода которых мешали его жителям по ночам летать во сне. Старый дворник Петрович с бородой-лопатой, в огромных рукавицах и необъятных размеров рабочем фартуке смахивал метлой только ему видимый мусор, выражая напускное недовольство беспорядком, вечно взъерошенному коту Пилигриму. Нервно дергая кончиком хвоста и в пол уха слушая привычное ворчание, кот сидел на парапете набережной, пристально вглядываясь в сторону фонтана, взлетавшие струи которого мерцали серебристым светом. На них, как на водяных горках, то поднимаясь, то ныряя вниз, катались яркие звезды.
- Вы не боитесь гулять одна так поздно? – спросил мужчина средних лет с легкой сединой, тронувшей виски, который сидел на краю круглой чаши фонтана.
Там, светясь пятнами рассеянного света, звезды гонялись друг за другом, как серебряные рыбки. Он опустил руку в воду и та, что была ближе других, подплыла, пощекотав его пальцы пушистым теплом.
- Думаю, что Вы у нас недавно, потому не знаете, что здесь бояться некого и нечего.
Он стряхнул воду с пальцев и посмотрел на нее странными неподвижными глазами.
- Доброй ночи, мадам.
Он сдержанно попрощался, и его темный силуэт растворился в безлунной ночи, оставив после себя напряженность недосказанности.

На следующий день Софико увидела его сидящим на скамейке около ромашковой поляны.
- Почему ты рисуешь только черным карандашиком? – удивленно глядя на его рисунок на небольшом мольберте, спросила девочка с рыжим котёнком в руках. – Хочешь, я принесу тебе свои карандаши, и твой рисунок станет разноцветным?
- Настоящий мир, девочка, таков, каким ты видишь его на этом листке.
- А вот и нет! – думая, что этот серьёзный художник так шутит, включилась в игру малышка и протянула к нему своего котенка, как убедительное доказательство своей правоты. – Смотри, Веснушка же рыжая!
- Твоя Веснушка видит мир черно-белым и, когда ты видишь на небе радугу, для нее она просто не существует, - откинувшись на спинку скамейки, он невозмутимо закинул ногу на ногу. – Ты не думала, почему не видишь цвета в темноте? Куда они деваются и есть ли они вообще? – глядя на нее своими странными неподвижными глазами, продолжил он. – Дело в том, что настоящий мир – тот, который есть на самом деле – черно-белый. Просто в твоих глазах есть устройство, которое раскрашивает его разноцветными карандашами, поняла?
Он спокойно наблюдал, как наполняется слезами её открытая настежь, доверчивая, и потому не умевшая еще защищать свой мир, душа, вздрагивавшая от ледяных прикосновений его серых глаз.
- Здравствуй, солнышко! О, глянь-ка, как у тебя Веснушка подросла! – Сев на скамейку, Софико притянула к себе девочку и погладила котенка, замурчавшего в ответ на ласку. – Что-то мне подсказывает, что друзья заждались тебя на лужайке, слышишь их голоса? Беги, милая, поиграй с ними.
- Зачем Вы так с ней?
- Что? Разрушил иллюзию?
- Бесцеремонно вторглись в её ещё очень хрупкий мир.
- А Вы предпочитаете поддерживать ложные представления о действительности? - Переведя взгляд на одуваны и песочные часы, он продолжил. – Это вы отравляете ум детей сказками – ведь ваше, так называемое, волшебство не более чем иллюзия. Забудьте на время о своих светлячках и вы перестанете их видеть. Краски только усложнили жизнь, наполнив ее ложными, ненужными фантазиями и миражами. Черно-белый мир лишь на первый взгляд скушен и не ярок, но стоит убрать из него серые полутона и он наполнится безупречной стройностью, четкой простотой и однозначностью. В нем легко контролировать жизненные процессы и давать им верную оценку: если есть истинное, то остальное ложно, если один прав, то другой виноват; всегда однозначно то, что можно и нельзя, хорошо и плохо; если ты ребенок, то обязан слушаться, если ты не со мной, то против меня, если ты не преуспеваешь, то станешь неудачником. Только в таком совершенном мире на простые вопросы всегда есть простые ответы: если человек предал, он может быть честным? Если он струсил, можно ли на него положиться? Если груб, можно ли назвать его воспитанным? Да или нет.

Сначала жители города с улыбкой смотрели на странного чудака, рисующего черно-белые картины в парке, и упорно отрицающего разлитое вокруг разноцветье жизни. Но со временем вокруг него стали собираться те, кто принял и поверил в его простой мир, однозначность логики и безапелляционность суждений. Они стали называть его Учитель и собирались в парке, чтобы послушать, поговорить, спросить совет. Позже, когда их стало больше, они поселились вместе на окраине Города, создав общину, построили ограду, закрывшись от тех, кто не разделял их взглядов.
Спустя время, разделение коснулось и людей в общине – оно, как метастазы, стало проникать в отношения близких, когда-то дорогих друг другу людей. Стараясь следовать простой однозначности правил, они начали спотыкаться о слабости и несовершенства – без понимания и прощения рождалось недовольство, за ним приходило раздражение, перераставшее в ссоры и поиск виноватых. Требуя признания своей правоты и следованию идеалам, они перестали слышать и понимать кого-то, кроме себя.

В претензиях друг к другу забывались повседневные, привычные, как воздух мелочи, которых хранили когда-то столько тепла и заботы, что хватило бы на отопление отношений в самую суровую зиму чувств. Они совершались привычно, походя и также принимались, но чуть исчезли, и внутри образовалась пустота. Вместо любви, которая, как флёр неуловимо была растворена в тех самых мелочах, наполнявших минуты дня, в душах людей поселился холод разрушения. С грохотом хлопали двери домов, надрывались сердца, переполненные болью, воцарялось молчание, а за ним пришла мертвая тишина. Чтобы заполнить пустоту, согреться, поговорить, люди жгли костры, собираясь вместе. Но никто не искал причину происходившего, они лишь выплёскивали свои обиды, делились болью, потому, вскоре, и костры погасли.
Те, кто почувствовал неладное, ошибочность черно-белого мышления, предлагали открыть ворота и вернуться в Город, но, видя никчёмность своих попыток, упираясь в глухие стены принципиальности, оставляли всё и уходили не оглядываясь. Холод вытягивал из оставшихся в общине людей тепло, которое ещё могло вывести их оттуда, но поглощенные собственным разрушением, они так и не смогли увидеть выход.

Софико вошла в незапертые ворота общины и остановилась. По пустынной, безлюдной улице ей навстречу, шел учитель-художник.
- Вы уходите?
- Они оказались не способны осознать красоту чистой логики и руководствоваться рациональной целесообразностью.
- Вас не смущает отсутствие ожидаемого результата?
- Путь избранного – непонимание и одиночество. Выдающихся людей изолирует их превосходство над остальными. Прощайте.
Когда его темная одинокая фигура скрылась за поворотом дороги, ведущей из Города, из-за спины Софико выглянула девочка с Веснушкой в руках.
- У него не получилось, да?
- Да, малыш...
"Истины существуют отдельно от жизни пока не согреты теплом любви. Любовь превращает истины в мудрость," - подумала Софико.
- Может быть однажды он вернётся сюда, и ты научишь его рисовать цветными карандашами.
- А как же те люди, что остались там?
- Отказавшись от любви, они замерзли в своих истинах.
- И что с ними будет?
- Они останутся там пока не вернутся назад... У каждого своя Дорога, но "...любовь никогда не перестаёт".
- Что это, тётушка Софико? – удивлённо спросила девочка, подставив руку падающим снежинкам.
- Это снег.
- Он холодный.
- Он укрывает то, что ушло в прошлое, чтобы однажды дать возможность родиться новому.

- Доброе утро, Софья Александровна, - звонкий голос молоденькой сестрички вывел ее из забытья.
Она лежала на кровати у большого окна с видом на старый парк, которое уже много лет было единственным источником общения с внешним миром. Тело не хотело слушаться, всё реже отзываясь на её желания. Всё чаще она с трудом могла пошевелить руками и ногами. Вся прожитая ею жизнь, как в кармашках, была разложена в морщинах лица: размышления – в ровных, глубоких линиях лба, счастье лучами расходилось от глаз, разочарования слегка опустили уголки рта, а боль… кто без нее живет? Укрыла белой сединой ее голову.
- Открой окно, детка, - попросила она медсестру, которая готовила шприц для укола.
- Но…
- Сделай, милая, пожалуйста, то, что я прошу.
Остановившись в нерешительности, девушка смотрела то за окно, где отдавшись музыке ветра, танцевали снежные хлопья, то на Софью Александровну. Девушка потянула за ручку и медленно приоткрыла окно.
- Что это..? – влетавшие в открытое окно снежинки, не таяли, а опускались на подоконник, тумбочку, кровать, белыми лепестками черемухи.
- Новая жизнь, дорогая.