Истекает медью короткий день, сон-трава ложится, росой пьяна.
Тихо листья падают, чуть задень. Выплывает огненная луна.
На охоту сыч не спешит лететь, затаилась в ужасе заболоть.
На Сухом Веретье большой медведь раздирает с рёвом живую плоть.
Опадает эхом собачий вой на краю пустеющего села.
Вот ещё один не придёт домой — и его лесавка на смерть свела.
В позабытом богом лесном углу храбреца и с факелом не найти.
Трусоват народец да к воплям глух. Нет безумца — в ночь со двора идти.
Все укрылись в избах, не спят, дрожат — ставят, ставят свечки под образа...

К ним прибился травник лет пять назад, с ним девчушка тонкая, как лоза.
Собирал он травы, лечил людей, от падучей нужные знал слова.
Не убивец, вроде, не лиходей, но зловещим дымом ползла молва:
"Неспроста он шастает в дальний лес. С лешаками ищет, поди, родства.
А девчонка вовсе не дочь, а бес — всё молчит да щурится, как сова.
Понимает, ведьма, язык зверей — словно агнцев кормит волков с руки."
И однажды осенью на заре запалили нехристей мужики:
"Чтоб им, окаянным, дотла сгореть"...
От избы пылающей, весь в огне,
проломив ограду, бежал медведь да неясыть ухала на спине...

В непролазной чаще построен дом,
там немая девочка ждёт отца...
И смеётся весело ни о чём,
вытирая кровь у него с лица.