Зима в том году выдалась теплой и бесснежной – непривычно дождливой, такой, какой давно не случалось в наших краях. Хотелось бы даже сказать – аномальной. Но по-настоящему аномальной была не зима, потому что любые капризы природы – ничто по сравнению с людским безумием. Уже который месяц человечество раскачивалось на адских качелях. То взмывало в высь, к вершинам разума, то обрушивалось в пропасть – резко и страшно. И с каждым разом – ниже и страшнее. Мир балансировал на грани новой большой войны, и никто уже не сомневался – в пламени этой войны он и сгорит. Это походило на ядерную реакцию – однажды запустив, ее уже невозможно остановить. Даже политики не могли, не говоря уже о простых людях, которым только и оставалось, что ждать неминуемого конца.
Слякотная зима сменялась ранней весной, окутывая землю нежностью цветения. Она вдруг сделалась очень маленькой и хрупкой – наша Земля. Как хрустальный шар в руках какой-то вселенской гадалки. Да только гадай – не гадай, а впереди гибель. В эти странные дни Фредерик, неожиданно для самого себя, вдруг начал писать стихи. Несерьезное, казалось бы, занятие для взрослого мужчины. Он и раньше баловался поэзией, если можно ее так назвать, в детстве и очень ранней юности, лет до пятнадцати-шестнадцати. Они ощущались, как всплески чувств, его неловко зарифмованные строчки – обычно короткие, полные глупостей и штампов. Сложить их – все равно что брызнуть краской из баллончика на чистую стену. Написать признание в любви на снегу или асфальте. Подросткам такое бывает нужно. Но потом Фредерик запер для них дверь, для всех этих серебряных слов. Не солидно. Да и не до них.
А теперь, в последние дни, он вдруг огляделся и увидел, что стоит один посреди прекрасного мира, готового с минуты на минуту исчезнуть в ядерном вихре. И вокруг по-прежнему гудит человеческий улей – то громче, то тише, то сонно, то встревоженно – но суета уже не трогает. Она, как белый шум, больше не важна и не стоит ни секунды потраченного на нее времени. Март кончается. Мир еще акварельный, расплывчатый, полный солнечного света. Но и свет еще не такой, как летом. Не апельсиновый, яркий, насыщенный, а бледно-золотой, игристый, как шампанское. И хочется пить это сладковатое сияние медленными глотками, ощущая его вкус и запах, и прозрачную ауру.
А вот уже и сады вспенились белым и розовым. Уходящая красота. Пробуждение и смерть природы – как совместить эти две противоположности – хотя бы в мыслях? Как принять то, чему сопротивляется все твое существо? У Фредерика получилось.
Теперь, возвращаясь с работы в свою холостяцкую квартиру на четвертом этаже многоквартирного дома, он наскоро ужинал и устраивался за письменным столом с карандашом в руке, положив перед собой открытый блокнот. Сначала просто сидел, подперев щеку ладонью и глядя, как на бумажной белизне, словно на первом снегу, заходящее солнце рисует огненные узоры. Свет за окном угасал. Как огромные головешки, догорали на горизонте темные облака. Фредерик включал настольную лампу и начинал писать. Что? Да все, что приходило в голову. Сумерки нашептывали ему слова. Не такие наивные и свежие, как в юности, но все равно – странно-красивые.
Медленно сгущалась ночь. В окне виднелась огромная серебряная луна и небо вокруг нее, посветлевшее, словно присыпанное блескучим стеклянным крошевом. И, не умея читать по звездным письменам, Фредерик вглядывался в них и все-таки постигал их смысл – исчезающий, тайный, открытый лишь тем, кто чист душой и сердцем.
Иногда у него возникало удивительное ощущение, будто кто-то стоит за спиной и смотрит - внимательно и по-доброму, слегка улыбаясь. Фредерик оборачивался и, конечно, никого не видел. Только черноту в приоткрытой двери. Да бледный луч на полу, протянувшийся через всю комнату лунным узким клином, рассекал ее почти по диагонали. Чужое присутствие не то чтобы внушало страх, но отвлекало, заставляло чувствовать себя неловко, словно на сцене, в ярком свете софитов. Что ни сделаешь – каждое твое движение на виду. Пару раз Фредерик даже окликнул невидимку, но никто не отозвался. Да и кто там мог быть? В конце концов, он не выдержал и, оставив на столе недописанный стих, вышел на балкон.
Пахло весенней свежестью. Осторожный ночной ветер дул в лицо, а над домом, сверкая сквозь стеклянную крышу балкона, раскинулся бархатный небесный купол, похожий но сферический экран планетария – только звезды на нем были живыми. Внизу, на коротком видимом участке улицы горели желтые фонари, подсвечивая еще прозрачно-кружевные, опушенные тонкой молодой листвой кроны деревьев.
«Если сейчас во двор въедет машина, - загадал Фредерик, - этот мир не дотянет и до конца лета».
Во двор въехала машина и остановилась у подъезда, коротко мигнув фарами.
«Еще на ромашке погадай, убогий», - усмехнулся он про себя, но на душе стало мутно и тоскливо. Вроде бы, ничего и не случилось. Так, глупая мысль и дурацкое совпадение. Но такие случайно брошенные в пустоту вопросы, подумал Фредерик, могут ли они открыть истину? Конечно, да. Истина везде – она разлита в пространстве, как солнечный свет, как холод или тепло, как присутствие Бога. Собственно, она и есть – Божественная любовь. Истина в облаках, в цветах и листве, в щебете мелких птичек, в дуновении ветра. Но мы не знаем языка облаков и птиц. А если бы знали?
Его размышления прервал разговор балконом ниже. Вернее, слышал Фредерик только молодой женский голос, а уж с кем говорила девушка – с каким-то другим, таким же невидимым, собеседником, или по телефону, а может, сама с собой – этого он не знал.
- И все-таки странно думать, что здесь ничего не будет... Этот город... Кажется, что он вечен. Этот двор, деревья, улица, - соседка снизу помолчала. Все думают об одном и том же, сказал себе Фредерик. Все боятся одного и того же. – И я тоже, - словно отвечая на его безмолвные мысли, проговорила девушка. - Не могу представить себе собственную смерть. Живу, живу... и вдруг нет...
Последние слова она произнесла тихо и растерянно. И Фредерику вдруг захотелось спуститься на один этаж, и позвонить в дверь ее квартиры. Сказать, что он все слышал и все понимает, что это и его тайные страхи она сейчас выразила. Или просто обнять незнакомку, как друга, как сестру. Как человек человека. Потому что, а что еще им остается в этом безумном мире?
Но на нижнем балконе тихо прокашлялся какой-то мужчина, и Фредерик понял, что девушка не одна.
- Мы все когда-нибудь умрем. Рано или поздно. Это ведь неизбежно. Естественный порядок вещей, - сказал мужчина.
- Когда-нибудь... это что-то далекое. Это не сейчас. Не в этом году. Не этим летом... А знаешь, - в ее голосе вдруг появились совсем другие, живые нотки, - я ведь начала писать картины! Вернее, снова начала. Хотя и не умею толком. Еще в школе взяла несколько уроков живописи. И вот... Хочешь посмотреть!
- Конечно! – откликнулся ее невидимый собеседник. – А ведь и я, - он снова смущенно прокашлялся, - последнее время сочинял музыку... Ничего серьезного. Так, баловство.
- Понимаю... Это ужасно глупо. И не нужно, наверное. Ни музыка, ни картины. Их все равно никто не увидит. Только мы. Еще, может, маме покажу... Зачем все это? Если скоро ничего не будет?
Она тихо всхлипнула, и Фредерик почему-то представил себе, как девушка кладет голову мужчине на плечо. А тот крепко прижимает подругу к себе, легонько поглаживая ее волосы. Но, возможно, они просто стоят рядом. Да и как знать, кто эти двое друг другу?
- А ты смотри на это иначе, - предложил мужчина. – Не беспокойся, зачем и для чего. Пиши, пока ангел смерти не выбьет кисть из твоей руки. Но он этого не сделает.
- Почему? – в голосе девушки звучало недоумение.
- Будет любоваться.
И хотя это прозвучало банальным комплиментом, у Фредерика как будто включился свет в голове. Он вспомнил пристальный взгляд за спиной, чье-то доброжелательное внимание. Ангелы? Почему бы и нет?
Внизу хлопнула балконная дверь. Видимо, те двое ушли в квартиру, смотреть картины. А может, и не только.
Он улыбнулся. Жизнь продолжается несмотря ни на что. Такая, какая есть. И, возможно, пока мы делаем что-то для света и для жизни... не важно, что именно – сочиняем стихи, музыку, поем, танцуем, пишем картины... или просто любим друг друга, сочувствуем, утешаем... пока хоть кто-то это делает – мир не сорвется в пропасть.
Он будет балансировать на краю. И может быть, если мы не сдадимся, не выпустим из рук кисти и карандаши, не разомкнем объятий, не отвернемся от чужих страданий, нас всех простят в конце концов и дадут человечеству еще один шанс? И пусть мы не праведники в Содоме – да и куда нам до праведников, но ангелы смотрят на нас – и любуются? Кто знает.
Фредерик постоял еще немного, вдыхая свежий ночной воздух, щурясь на хрустальный звездный свет и желтое сияние фонарей. Их надо обязательно написать, думал он, эти звезды. Словами, музыкой или на полотне. Не все ли равно как. Потому что звезды – это вечность.