Мое сердце поместили в карантин. «Для твоего же блага, - сказали, - чтобы не наделал глупостей. Что за дурацкий вопрос – почему. Две недели назад твоя подруга покончила с собой. Есть такой опасный вирус, меланхолия называется. Передается от сердца к сердцу. Ты можешь быть инфицирован и сам об этом не знать. Просто пойдешь – и спрыгнешь с двадцать пятого этажа».
Я пытался спорить. «Нет, Анника не стала бы себя убивать. Она любила жизнь. Обожала высоту, риск и ветер в лицо. Как циркачка по канату, ходила по крышам и трубам, и легко, по-кошачьи, карабкалась на строительные краны. Это несчастный случай, Анника оступилась», - говорил я, смахивая невольные слезы.
Но они не слушали, рассекли мне грудь и, вынув сердце, заперли его в клетку, точно какого-нибудь зверька, дикого и кусачего. А вместо него поставили моторчик, который тут же застучал: тук-тук-тук, мерно, без пауз, без вдохов и выдохов, на одной гладкой, равнодушной ноте.
А оно, маленькое, забилось в угол и смотрело жалобно, круглыми от страха глазами. Нас тянуло друг к другу, словно магнитом... Но меня обхватили за плечи и вытолкали вон. Отдохни, сказали, ты только что перенес тяжелую операцию. Можешь навещать его по воскресеньям. Только, пожалуйста, без нежностей. И ничем его не корми.
И я пошел, недоуменно качая головой и прислушиваясь к ровному звуку моторчика. Вначале было неудобно. Он работал слишком громко, мешая думать и не давая остаться в тишине. Жесткий и холодный, как стальной брусок, он угнездился в межреберьи, и я, привыкший к теплу настоящего сердца, ворочался ночами без сна, кутаясь в три одеяла, под мерное биение метронома.
Но постепенно я привык и даже научился отличать его на слух, издали, стоило кому-то приблизиться хотя бы метра на три, и вот уже выцеплял разум это характерное «тук-тук-тук» из сотен окружающих шумов. Нет, не моторчики устремлялись друг другу навстречу в радостном узнавании. Они ведь не разумные и даже, скорее всего, не живые. Их единственная эмоция – безразличие, серое и пустое, как глоток осеннего тумана. Они по сути не что иное, как механические пауки, пьющие нашу кровь и наши мысли.
Но... в бездумии есть своя прелесть. Я, наконец-то, избавился от выедающей душу тоски, все реже вспоминал подругу и ее нелепую смерть, и, проходя мимо высотного здания корпорации Гугл, не убыстрял шаги, точно спасаясь от злого наваждения. «Вот здесь она лежала на асфальте, - не шептала мне больше испуганная память, - в крови, вся переломанная, но еще живая».
Каждое воскресенье, ровно в половине двенадцатого (часы приема с одиннадцати до двух, синяя эмалированная табличка на двери), я приходил в карантинный корпус. Мне отпирала усталая немолодая женщина и долго вела по длинному, слабо освещенному коридору. «У вас пятнадцать минут», - бросала она сердито и, скрестив на груди руки, отступала в темноту. Ее могучий силуэт съедали пепельные тени, а я прижимался носом к решетке и тихонько говорил: «Привет».
Вот оно, мое бедное сердце. Съежилось на коврике в темном углу клетки, исхудавшее и взъерошенное, в лазоревых глазах – океан тоски. «Ну как ты?» Молчит. А когда-то было разговорчивым, то пело, то молилось, то болтало без умолку (и все о любви), но с тех пор, как попало в карантин – онемело. «Ты ладно... это... не скучай. Скоро заберу тебя домой», - вру, смущенно отводя взгляд, а моторчик в груди недовольно бурчит, отстукивает презрительно и зло: «У-хо-ди. От-сю-да».
Оно ластится ко мне, смотрит умоляюще и виновато. С пылающими от стыда щеками я покидаю карантинный корпус, краснея от мысли, какое оно жалкое, уязвимое и мягкотелое – человеческое сердце. И это часть меня?
«Ну ты и слюнтяй, - скажут они. – Посмотри вокруг. Все нормальные люди давно уже поставили себе удобные и практичные, не знающие боли моторчики. А ты и чудаки вроде тебя все цепляетесь за этот несчастный кусок мяса. Ну, и зачем он тебе? Разводить микробов? Или же лелеять неврозы?»
«Боишься, что совесть замучает? – скажут они. – А что такое совесть? Это голос коллективного разума – то есть, наш. Какова эпоха, такова и совесть. Ты отстал от жизни, дурачок, лет этак на триста. Ведь не убьют же его, твое сердце. Дай согласие на трансплантацию. Может, оно еще кому-нибудь пригодится».
И я написал отказ. Прощаться не стал. Не то чтобы я боялся, что моторчик у меня в груди екнет, захлебнется жалостью и вообще будет как-то страдать. Он этого не умеет. Но в последнем свидании всегда есть что-то неприятное, как в размазывании манной каши по тарелке.
А недавно я встретил его снова. Мимоходом, спустя два года здоровой и спокойной жизни. Оно скиталось по помойкам, грязное и тощее, мало отличимое уже от других бродячих собак. Я окликнул его, хотел угостить булочкой, но оно вильнуло хвостом и, бросив на меня диковатый взгляд, отбежало за мусорный бачок. Живые человеческие сердца они такие. Не прощают предательства.