Голубое.
Голубое и белое.
Небо голубое-голубое, а облако белое.
У меня глаза голубые, как у папы.
Облако большое! Похоже на Мурку. Вон она, лежит на крыльце, тоже белая. Нежится на майском солнышке.
Облако огромное! Теперь оно уже не кошка, а пирожное безе. Мама покупала Первого мая. Еще хочу такое. Сегодня пятница. Или четверг? Нет. Точно. Пятница. Значит, папа придет с работы раньше и мы пойдем в парк слушать духовой оркестр:
«Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось.
В этот час…»
Папа купит мне ситро и сладкую вату. Она тоже похожа на облако, и сирень похожа. Ну-ка, где там у нас пятилистник? Нету. Зато как пахнет! Духами «Красная Москва» — мамин аромат. Весь воздух пахнет мамой.
Папы долго нет. Надо забраться на крыльцо, оно высокое-высокое, и с него посмотреть, не идет ли папа. Ступени нагреты солнцем, крутые, а я маленькая. Вообще-то, мне уже шесть. Это я ростом маленькая.
А я зато, как Мурка, на четырех лапах — и-и-раз!
Папы не видно. Машина только какая-то черная далеко едет. Пыль от нее в воздухе облаком.
На нашу улицу свернула. Наверное, к Данилевичам. Савка говорил, что его отца будут возить на машине.
Нет, не к ним. В наш поворот. Останавливается…
— Папа!
А где портфель? И шляпа? С ним еще дяденьки в костюмах.
— Здравствуй, папа!
— Привет, Пушинка!
Отец оглядывается, жестом приглашает мужчин пройти, а сам топчется у ворот. Один остается с ним у калитки, другие уже во дворе. Первым на крыльцо поднимается высокий, как Дядя Степа, а другого я не разглядела. Ступени кряхтят при каждом их шаге. «Дядя Степа» гладит меня по голове.
— Тебя Полина зовут?
— Да, здравствуйте!
Отец порывается что-то сказать ему, но тот уже заходит в дом.
— Папа! Ну что? Мы пойдем слушать оркестр?
— Не сегодня, Пушинка, не сегодня.
— Ну вот! — я топаю ногой.
Противно щиплет в носу. Знаю, что нехорошо капризничать, ничего не могу поделать.
— Ну что ты, маленький? Иди ко мне!
Но я стою на месте. Слезы катятся. Я обиделась, и мне не нравится тот дядька у калитки — глаза недобрые.
Папа оглядывается на него, словно спрашивает позволения. Дядька кивает. Папа торопливо идет через двор ко мне.
— Папочка, лови!
Я собираюсь прыгнуть. Отец тянет руки, готовится подхватить меня.
— Папа, почему ты плачешь? Из-за оркестра?
— Лети, Пушинка! Я поймаю тебя!
Я отталкиваюсь от крыльца и взмываю в вверх. Воздух наполняет мое платьице, взмывают кверху кудряшки. Я легкая, невесомая, на потоке воздуха лечу, лечу… Вправо, влево, кругами, в высь, над папой, сиренью, вверх к облаку.
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет…
— Папа! Куда ты?!
Папа сгорбленный, руки за спину, спотыкаясь, идет к машине. «Дядя Степа» грубо толкает его в спину.
— Не смей трогать папу! — кричу с неба и грожу кулачком.
Папа останавливается как вкопанный, не обращая внимания на тычки и окрики. Он смотрит на небо. У него голубые глаза, как у меня.
Падаю.

Полина Яновна падает с небес и просыпается.
Сердце колотится, не давая вздохнуть. Во рту все высохло. Горло, как стенки осиного гнезда. В трахее наждак. Кашель сгибает старческое тело пополам. Приступ выворачивает нутро, словно ты постиранное белье и тебя безжалостно выкручивают, выжимая остатки влаги. Лицо мокрое от слез и испарины.
Стакан не удержать — руки трясутся. Половина воды расплескалась. Глоток. Еще. Все! Нет больше. Кашель не унимается. А кругом все мокрое —простынь, одеяло, сорочка. Все залила! Вымокшее белье противно липнет к телу, а дышать и без того невозможно. Измученная, она беспомощно мнет ткань рубашки, оттягивая ворот, рвет от себя. Так бы оттянуть там, внутри мерзкий комок, что не позволяет воздуху наполнить грудь, расправить вялые легкие.
Уже темные круги перед глазами. Голова раскалывается. Умру сейчас. Нет! Только не от удушья. Не хочу! Нужно вдохнуть, заставить себя…
— Мама, — Эмма, как вошла в квартиру, не разуваясь, вбегает в комнату. — Мамочка! Да что ж это? Воды?!
Бежит на кухню, скидывая пальто на пол, возвращается со стаканом.
— Пей, пей! А ингалятор? Господи! Под диваном. Дыши, дыши! А таблетки? Боже ж ты мой! А почему мокрое все?

Полина Яновна, переодетая в сухое, полулежит в кресле. Глаза все еще слезятся, фигура дочери расплывается на фоне окна.
— Мама, как душно! Невозможно!
Спертый воздух наполнен запахом вольтарена, нафталина, книжной пыли, кислого молока, неизвестно когда поставленного на простоквашу, и старости.
Эмма борется с форточкой. Майское солнце печет сквозь мутные с зимы окна. Ей дурно, кажется, еще чуть-чуть в этой духоте и она сама хлопнется в обморок.
— Представляешь, дочь, я даже не слышала, как ты вошла.
— Кто ж тебя так законопатил?! — злится Эмма на окно, дергает шпингалет.
— Это Нина Иванна закрыла, когда приходила. Жутко боится сквозняков.
— Боится… Вот у себя бы и хозяйничала.
— Ты не права.
— Конечно…
Мама состарилась. Как? Такая легкая, светлая, она не ходила даже, бегала, летала. В ней энергии было, как в электростанции, а теперь вот, окно не могла открыть. Эмма тоже не может и тоже уже не молода. Она не хочет стареть.
— Да открывайся!
Внезапно створка поддается, Эмма едва не падает. Весенний воздух врывается, откидывая на своем пути пыльные занавески, обдает потоком свежести раздраженную, уставшую женщину, она с облегчением подставляет лицо, шею, грудь, всю себя. Он проникает сквозь рыхлую вязку свитера, выдувает из души досаду и отчаянье. Вместе с воздухом приходит покой, напряжение тает. Эмма еще какое-то время стоит перед открытым окном и с наслаждением пьет этот свежий воздух.
От обилия кислорода у Полины Яновны слегка кружится голова. В большой оранжевой кружке с белыми горошками крепкий, сладкий чай.
— Всё, мама, я тебя к себе забираю.
— Нет.
— Вот опять. Ну, как ты тут одна?
— Все в порядке.
— На дачу хотя бы со мной поедешь?
Вместо ответа мать улыбается, сдувает пар и шумно втягивает ароматный напиток.

— Бабушка!
— Катенок, — Полина Яновна нежно прижимает сухие ладони к щекам молодой женщины, притягивает к себе, целует высокий лоб. Катя опускается около кресла, кладет голову бабушке на колени.
— Полюшка где?
— Спит.
— Хорошо. На свежем воздухе.
Катя заключает бабушку в объятия, отрывается от нее и бежит через сад к цветущим яблоням, раскидывает руки, запрокидывает голову и начинает кружиться.
— Катька! — Эмма всплескивает руками. — С ума сошла? Грядки потопчешь.
— Ну их! Тут воз-дух!

— Воздух!
Полина визжит от ужаса, с силой, до боли затыкает пальцами уши. Если б она могла, она бы проткнула себе барабанные перепонки, только чтобы не слышать это.
— Воздух!
Не слышать! Не слышать! От рева моторов дрожь во всем теле, внутри словно скопище отвратительно жужжащих жуков. Полина сжимается, съеживается, скукоживается, корчится в спазмах.
— Воздух!
Она валится на асфальт, притягивает ноги к груди, стискивает виски руками. Мимо бегут ноги, в сапогах, ботинках, туфлях, сандаликах.
Воздух прошивает очередь. Полина дергается. Ноги в туфлях спотыкаются, уже не бегут.
— Девочка! Ранена? Тогда вставай. Сейчас же! Ну, давай! Вот молодец! В убежище!

— Мама, задумалась? — Эмма обнимает ее за плечи. — Костерок разведу.
Катя хитро прищуривается:
— Бабушка, а бог есть?
— Есть.
— Его же никто не видел.
Эмма сердито машет на дочь.
— Воздух тоже не видно, — подрагивающая рука кладёт на внучку крест.
Катя выразительно округляет глаза, бросает на мать торжествующий взгляд.
Эмма раздувает пламя. Полина Яновна смотрит на огонь, прикрывает глаза.

— Дыши! — кричит акушерка. — Кому говорят?! Дыши! Ребенка уморишь.
Полина дышит, дышит, но снова срывается на крик.
— Ну вот, синяя!
— Почему она не кричит?! — Полина орет так, что пугается собственного голоса.
— Замолчи! — рявкает акушерка.— Не до тебя.
— Она не дышит. Доченька! Дыши! Господи, помоги!
И сама начинает дышать, глубоко и часто, шумно заглатывая воздух.
Эмма вздрагивает в руках врача и заходится хриплым криком. Доктор морщится, бурчит в усы:
— Голосище в мамашу.

— Мама, а у бабули глазки голубые?
— Да.
— Как у меня?
— Да.
— Я хочу посмотреть.
— Поля, не смей! Я что сказала… Бабуля отдыхает.
Но Поля уже набрала полные щечки воздуха и сдувает пушинки прямо в лицо задремавшей прабабке.
— Да что это за ребенок! — Катя пытается ухватить дочку за руку, но та уворачивается и несется по саду вслед за летящим по ветру пухом.
— Пушинка, я тебя поймаю!
Полина Яновна улыбается, наблюдая, как внучка и правнучка гоняются за летящим пухом. Катя подхватывает дочку на руки и подкидывает вверх.
— Катерина, осторожно! — беспокоится Эмма. — Она тяжелая.
— Нет! Я легкая, как пушинка!
Полина Яновна выбирается из кресла, медленно идёт к крыльцу.
— Мама, куда ты?
Ступени крутые, она опускается на четвереньки, касается ладонью нагретого солнцем настила.
— Мама! Господи… Катя!
Катя опускает дочь под яблоню, вместе с матерью бросается к крыльцу, пытаясь удержать оседающее тело. Но вновь маленькая Полинка успевает оттолкнуться от ступеньки и прыгает прямо в голубое небо. Она летит по воздуху на руки к ожидающему ее отцу.