Скрестив руки на груди, профессор молча стоял у окна, долгим взглядом провожая очередную осень. Казалось, он не слышал, что происходит в классе, отрешенно глядя на деревья с редкой потускневшей листвой, которая уже не закрывала тонкие перья облаков в высоком холодном небе. Закончив свой жизненный цикл, сухие листья с очередным потоком ветра взлетели вверх и легли за каменную балюстраду балкона хорового класса.

Его студентка, не зная чем заполнить оставшееся время репетиции, абсолютно правильно, но совершенно бессмысленно взмахивала руками и просила уставший хор повторить еще, а потом еще раз давно выученное произведение без какой-либо возможности вдохнуть в него жизнь – превратить ноты партитуры в музыку. Высокий, подтянутый, слегка сутулый профессор подошел к замолчавшему хору. Положив руку на крышку рояля, опустил голову, постоял еще немного и в глубокой тишине произнес несколько слов...
Девушка вновь взмахнула руками, и зазвучала музыка, которая соединила хор, дирижера, композитора, уходившую по аллее осень, хрупкий пергамент листьев, словно страницы прожитого года, разбросанные ветром, наполнив смыслом всё, что происходило в классе в эти минуты.

Потеряв любимую жену, он едва не ушел вслед за ней, перешагнув порог жизни, но вернулся, увидев там то, что необратимо изменило его внутренний мир. Реквием – вечный покой – тема, о которой можно не думать лишь на расстоянии, но подойдя вплотную, она заставляет смотреть глаза в глаза. Что там? Неразрешимые вопросы – неизвестность, интригующая или вселяющая страх своей фатальностью, надежда на продолжение чего-то где-то там, или credo – вера в то, что услышат и исполнятся слова молитвы об ушедших и о нас, возможно: «к Тебе да прийдет всякая плоть, вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть им светит».

Они оба однажды пристально смотрели в глаза смерти – Альфред Шнитке, создавший Реквием в память о любимой матери, и профессор, не вынесший взгляд в пустоту потери. Вслушиваясь в ноты партитуры, дирижер открывает дверь и входит в мир композитора, всматриваясь, улавливает и исследует его идеи и ход мысли, сливается с движением души.
Вживаясь в партитуру Реквиема, профессор слышал музыку, считывая то неслышимое, что подразумевал композитор, оставив между нот. На репетициях, сидя на высокой спинке стула, он часами работал с хором, изредка бросая взгляд в партитуру, лежавшую на дирижерском пульте, чтобы дать тон. Без ярких эмоций и кренделей руками, он работал сдержанно, внимательно вслушиваясь в диссонирующие гармонии: «Вторые сопрано, если чисто споете свою «ля», цены вам не будет». Пользуясь скупым жестом, показывал чаще левой рукой, а правой, согнутой в локте, словно придерживал сердце.
Когда черновые репетиции подошли к концу и начались прогоны в концертном зале, он погружал исполнителей в создаваемое им пространство, в котором переплетение звуков рождало зримые картины. Разрушая стереотип восприятия о работе дирижера, где средством управления произведением являются лицо, руки и корпус, он становился воплощением того, что подразумевает английское слово conductor – проводник – не управляющий, но проводящий энергию музыки. Он погружал в нее, меняя пространство, время и, возможно, законы самой жизни, открывая дверь туда, где живым, казалось бы, не место.
Работая над Реквиемом, он переносил исполнителей в день, когда жизнь на земле словно остановилась, и колокола всех храмов мерно раскачивались и звонили сами по себе, управляемые одним невидимым звонарем. Над миром плыли тихие звуки благовеста, собирая всех однажды созданных и получивших время многих воплощений, свободу жить и использовать его по своему разумению. Отзываясь в каждой душе, колокола призывали вернуться домой – туда, где были рождены, откуда вышли, отправившись в путь, и куда пришло время возвращаться. Под их непрестанные удары темные силуэты медленно двигались по дороге, петлявшей между голых скал уже нездешнего пейзажа. Бережно прижимая к себе, они держали в руках лампады, наполненные чистым светом, раздвигавшим сумрак неизвестности. В смятении оглядывались по сторонам те, у кого дрожащие язычки пламени то вспыхивали, то почти гасли, словно на ветру. Они протискивались поближе к тем, у кого ровно горевшие лампады ярко освещали дорогу не только им, но поддерживали неуверенных, с опаской прикрывавших свою лампаду ладонью. Дорога выводила всех на ровное каменное плато без линии горизонта, светившееся мириадами огней - словно звездное небо поменялось местами с твердью. Безжизненный мир – пространство между мирами, откуда каждый отправится туда, к чему стремилось, что выбирало ценностью его сердце.

Гулкую тишину между ударами колокола заполнял шелест голосов, в оцепенении повторявших слова последней надежды, запоздалого раскаяния, отчаянной попытки исправить то, что есть, с чем пришли, и то, что останется неизменным. Господи помилуй – два слова, как мантра, в исступлении повторяемая снова и снова, постепенно охватывала всех. Нарастая, она перешла в яростное взывание, требование, крик толпы, обезумевшей от страха приближения неотвратимого. Не только страха, но и блаженства во всё усиливающемся свете. Словно падающие башни готических соборов, рушились иллюзии самооправдания, со стонами срывались и сгорали покровы, и тайное становилось явным. Являя обнаженную красоту и уродство души, свет проникал во все ее уголки, может быть, впервые давая возможность увидеть все, как оно было – то, как оно есть. Вихрем проносились строки и перелистывались страницы истории жизни, записанные в Книге – собственной бессмертной душе – запечатлевшей каждый миг от начала до конца, от создания до последнего момента. Мысли, поступки, слова – всё, что выбиралось и совершалось, на что было потрачено отведенное время, всё, во что вложены «таланты», что посеяно и каким собрано. С трубным ревом открывались порталы, из которых доносились манящие и пугающие звуки иных миров, влекущих к себе "своих" неодолимым зовом – «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Под гром ударов единого сердца вселенной, рассеивая сумрак, свет постепенно заполнял всё пространство этого безжизненного мира. Источник милосердия, пугающий и влекущий – любовь, что «долготерпит, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» - чистый свет окутал каждого блаженством покоя, оставив наедине с Собой. С Его появлением возникло ощущение полноты – той, что каждый чувствовал и искал в земной жизни, чтобы заполнить внутреннюю пустоту одиночества. Ту, что исчезала на время влечения и страсти к любимому, в любви к родным, животным и кому бы то ни было, в слиянии с природой. Становилась движущей силой метаний в поисках истины, забывалась, в безостановочной суете временного, такого важного тогда, но потерявшего ценность в этом свете. Один за другим все опускались на колени, увидев теперь то, от чего отворачивались тогда, имея уши, не хотели слышать, то, о чем шептала, напоминала, кричала та, что называли совестью, осознав, что не будет суда присяжных, прокуроров, адвокатов и страшного судьи – всё уже случилось. Лохмотьями сползало всё временное и суетное, оставляя лишь истинное. Искаженные страхом лица постепенно обретали покой и отрешенность. Прохладные капли дождя, казалось, невозможные здесь, смешавшись со слезами раскаяния и очищения, смывали пепел сожженной боли, врачую раны, стекая с лиц, обращенных… к небу. Оставшись лишь с надеждой, в орган вселенной вплелись их неуверенные голоса, просящие о милосердии. Как далекое эхо, их голосам вторили еще и еще, смутно знакомые, становясь ближе и отчетливей, проходя сквозь время, словно через толщу воды. В растерянности замолкая, они слышали рядом с собой тихие голоса тех, кому при жизни и после смерти были дороги, кто своими молитвами помогал находить дорогу из личного ада боли и страха, добавляя свет любви им в лампады. Вглядевшись, могли различить их лица, которые одно за другим появлялись и таяли.

А потом всё стихло и перестало, погрузив мир в тишину, оставив каждого один на один с вечностью. В огромной вселенной, созданной и отданной в дар. Во вселенной, где всё уникально и совершенно: две слезы, катившиеся по щеке – неповторимые, как снежинки, летевшие с неба. Совершенство, рожденное любовью Создателя, в которой нет «я», что привычно требует своего для себя. Это Он, та рыжая божья коровка, что греет спину на золотистом цветке мать-и-мачехи, который тоже Он. И зеленые стрелки нарциссов, и нагретый весенним солнцем розовый булыжник, и само солнце – всё Он. И каждая частица, из которых они состоят – есть Он – потому и неповторим этот мир, и каждая его частица живая. Мир, созданный любовью, которая не может принадлежать, потому что всё – это и есть она. Лишь перестав любить, отделившись, потеряв ее, можно пытаться присвоить и считать ее суррогат своим. Любовь, о которой, только о ней говорил Создатель, та единственная, что способна соединить все части в единую картину. И только теперь, сейчас она сложилась, и потому так тихо.
Все увидели.
Увидели, что свет, который горит в лампадах – есть единственно ценное, что соединяет их с красотой мира и его Творцом.

Мощный гул от ударов колокола поднял всех с колен на ноги, задавая унисон биения сердец, прошедших перерождение – пакибытие. Заполнилась внутренняя пустота, исчезло одиночество, ушли сомнения и страх. Они обрели в себе человека, созданного от начала – подобного совершенству. «В мире не осталось больше неверующих» - свершилось вечное торжество света над тьмой.

Тихий звон благовеста далеко разносился над речным раздольем, уплывая в вечернее бесконечное небо, оставив исполнителей, увидевших это, между вернувшейся реальностью, в которой теперь невозможно жить по-прежнему, и вечностью, куда еще не пришло время ступить.

Профессор ушел спустя несколько лет. Закончил свою последнюю репетицию, зашел в кабинет, сел в кресло… и всё…