Скамья была облупленно-белой, с кусачими занозами досок. Обмахивая щеки платком, Уфимцев опустился на краешек. Зеленые крыши домов там, за автобусной остановкой, сливались по цвету с подножным газоном. Дыханье шумело в ушах и болью отдавало за ребрами. Он хлопнул рукой по карману, нашарив шуршащий таблеточный блистер.

– Е-два – е-четыре! – радостно отозвалось за спиною Уфимцева.

Он обернулся.

– Что, любопытственно? – округлые щеки соседа желейно содрогнулись от смеха. – А я тут, сам с собою, партейку решил разыграть… Присоединяйтесь, папаша! – он с шумом хлебнул из газонного цвета бутылки.

Уфимцев прокашлялся.

– Дэ-семь – дэ-шесть, если позволите, – нагретая солнцем пешка толкнулась под пальцы сама собой. Жара разливалась все яростней, кромсая бритвами солнца белые благодушные облака. – Ваш ход, коллега.

– Дэ-два – дэ-четыре! Да вы мастер, папаша! – не без уважения крякнул сосед. – Вот с такими играть – одно удовольствие… – толстый, абрикосово-спелого цвета палец его уперся повдоль за деревья, туда, где нависшее небо давило к земле зеленым цветущие крыши. – А правда ли, что там, у кинотеатра «Художественный», когда-то был шикарный шахматный зал?

Черный конь под ладонью Уфимцева встрепенулся, неслышно заржав.

– Жэ-восемь – эф-шесть. Да, вы правы, зал был превосходен. Я играл там, еще до войны… Турнир сильнейших шахматистов Урала и Сибири. Лета тридцать седьмого. Победитель турнира… – под ребром опять надавило, сжало с удесятеренною силой. Не глядя, Уфимцев кинул в рот тянущую нитроглицериновою прохладой таблетку.

– Бэ-один – цэ-три… Анатолий Гаврилович, маэстро!.. А я ведь читал про вас! И про отца вашего! В «Омской правде»!.. – зашелся восторгом сосед. – Боже, с кем я играю!.. Не признал сразу, вы уж извините, нетрезв… – сунув в урну бутылку, он схватил за локоть Уфимцева. – Да, вы же вроде как в Кустанай переехали… А в Омске-то какими судьбами?

– На могилу к отцу. Тут, собственно, недалеко – «пятнашка» довезет до конечной, – белые, раскаленного цвета, стены «Художественного» ослепляли глаза. – Тот матч… он был для него последний, вы знаете. С энкаведистами под присмотром играл, забрали по окончании… – Уфимцев вытер ладонью слезой заволокшийся глаз. – А я загадал тогда – что, если первое место займу, то отца непременно отпустят. Нет, не отпустили… Глупо же, правда? – он взглянул в упор на соседа. – Жэ-семь – жэ-шесть… Дальше вы сами, коллега. А мне бы свой этюд… наконец завершить.

И шахматные квадраты дорожки повели его прочь – навстречу автобусной остановке.

***

– «Пятнашка»!

Рыжебокий автобус вильнул к остановке. Апельсиново-сочные дверцы его с хрустом сложились в гармошку, черной, ссохшейся коркой скользнули под ноги ступени. Чуть качнувшись, зеленая крыша «Художественного» подала назад.

– Вам недалеко?

– Мне – конечная, – Уфимцев отвернулся к окну. За окном текла улица Ленина, медленной, полноводной рекой, с двухэтажными берегами домов, с пешеходными полосатыми переправами под огнем светофоров. Память высветлила – четко, словно фотографической вспышкой, ту же улицу, тот же солнцем прокаленный июль – шестьдесят лет назад, окунула за шиворот – в реку, что возможно войти дважды и трижды, и сколько угодно раз, пока помнишь, чувствуешь, осознаешь – то, что некогда случилось с тобою…

– Такое не забывается, – прошептал Уфимцев хлынувшей в окна зелени парков. – Я никогда не забуду, отец…

– Е-один – цэ-четыре, – зажатая в пальцах, макушка ферзя взвилась над клетчатым полем. Игравший напротив – был сосредоточен и мрачен, кустистые брови его сходились на переносице изжелта-серой, неровною скобкой. – Ваш ход, товарищ Уфимцев!

Уфимцев вцепился глазами – в каленые ножницы стрелок, стригущие время в часах, на секунды и доли секунд. Обдумывать оставалось немного.

– Эф-восемь – жэ-семь, – он бестрепетно двинул в атаку ферзя. – Ваш ход, коллега!

Солнце билось в настежь открытые окна, лужами разливалось по полу и сдвинутым друг к другу столам. Потеки его оставались на лицах, беспечными брызгами света кропили фигуры – угрюмых ферзей и устойчиво-твердых слонов, пешек, павших ниц перед королевской короной, и легкие, ветром дразнимые гривы коней.

– Дэ-один – е-два, – царственно-строгая, королева шагнула вперед, закрывая собою поникшую свиту. Игрок постучал по столу, вопросительно вздернув бровь на Уфимцева. – А партейка-то намечается интересная!

Уфимцев обернулся. Сгорбившись за соседним столом, отец двигал фигуры. Конь заносил копыто, контратакуя, пищали пешки, яростно кидаясь в штыковую атаку. Так же, как дома, под яблочно-золотым абажуром, все то же священнодействие шахматной битвы… только в разы напряженней и злее. «Пустяк, прорвемся!» – Уфимцев прижмурил глаза, вытирая с ресниц солнечную позолоту.

– Цэ-семь – цэ-шесть, коллега.

…Их было двое, слившихся формой со стенами – каменно-жестких лицами, пристально-зорких глазами. Заложив руки в карманы, они прохаживались вдоль игроков, приумеряя – стук шахмат и шуршание голосов, и возвращались в конечную, неизменимую точку – за спину отца, что, казалось, не видел, не замечал в упор своих сторожей, весь погруженный в игру.

– Е-четыре – е-пять, – одними губами шепнул игравший напротив. – Это… за Гаврилой Андреевичем? – пешка в руках его дернулась – в сторону соседних столов. – Это… его забирают? Не верю… Это какая-то ошибка… Товарищ Уфимцев, ну скажите хоть что-нибудь!

…В черной гриве коня спали звезды и ветер – гулких, долгих казахских степей. Уфимцев отчего-то подумал, что он доиграет – и тут же уедет, подальше от этих мест, от солнцем политого, узкого, тесного зала, от сигаретного дыма и раздражающих голосов – туда, где лишь небо и серая пыль, копытами взбитая к небу… Но сначала – он должен выиграть этот чертов турнир. Взять это чертово первое место.

– Эф-шесть – дэ-пять, – деревянные копыта ударили в доску. Конь замер, и седые пылинки бесшумно оседали на гриве, и солнцем лоснилась черная конская морда. Уфимцев успокоил дыхание. – Да вы не волнуйтесь, коллега. Это же вас не касается, верно?

– …никак не касается, – воды воспоминаний откатили так же внезапно, как и нахлынули. Уфимцев вытер рукой повлажневшие веки. – Как напишут потом в «Омской правде», «За последнее время вскрыта сильная засоренность шахматных организаций враждебными и чуждыми элементами». Все шахматные чемпионы двадцатых годов будут расстреляны в тридцать седьмом… гнилая интеллигенция, «контрреволюционеры-белогвардейцы»… по тысяче приговоров в день… не слишком ли много для провинциального города? Но да, это никого не касалось – кроме «врагов народа» и их семей… – тополя у дороги мелькнули пушистыми, толстыми кронами. Автобус встряхнуло на асфальтовой выбоине. Уфимцев вцепился в поручень соседнего кресла.

– Кирпичный завод, конечная!

Автобус встал, натружено скрипнув оранжево-красной, облупленной дверью. Асфальтовое русло реки обмелело, блеклой, пыльно-серой волной ударяясь о корни деревьев, заросшее сочной, густою травой, в ярко-желтой цветочной окалине. Уфимцев сошел по ступеням, точно по корабельному, шаткому трапу. Дав прощальный гудок, автобус развернулся спиной и поехал обратно.

– Нет, этот этюд еще не закончен… – пробормотал Уфимцев словно в каком-то забытье. – До эндшпиля еще далеко.

И зеленые топи травы поманили его – ручейками натертых дорожек.

***

Заросший косматой травовою шкурой, овраг был темен и тих. Стекая с глинистых склонов, солнце не достигало подошвы его, теряясь в кустарнике и возмужавшей за лето крапиве. Урча, у подножия бился ручей, питая собою белесые корни травы. Уфимцев опустился на корточки, полной ладонью черпнул холодно-колкую воду, выпил единым глотком.

– Он ведь даже не знал, что едет сюда на расстрел… Что всю партию – тут же в расход… здесь же и прикопают, в этом самом овраге… А матери сообщат: «Десять лет без права переписки»… да только она не поверит… – земля была не по-летнему мерзлой и влажной, словно в том, обильно политом дождями, птицами оплаканном сентябре, на излете бабьего лета, когда, вспухшее обжигающе-красным, солнце падало за деревья, на берег затихающей Омки, и лязгом скрежетали затворы, и черные тени бродили в вечернем овраге, путаясь в необъятных размеров крапиве… а потом, один за другим, защелкали выстрелы, и тени бесшумно опускались на землю, сливаясь с ее чернотою. Уфимцев поднялся на ноги – навстречу послышавшимся шагам.

– Что ж вы, за водою-то – и без ведра? – полноватая дачница в пестро-аляповатом, выгоревшем на солнце платье, смотрела в упор, и звонкое, гулко-пустое ведро в загорелых ладонях ее наполнялось сырою овражьей прохладой. – И при костюме… не жалко в грязи извалять?

– Было бы жалко – я б не надел, – отрезал Уфимцев. – Да вы проходите, проходите, пожалуйста, мешать не хочу… – он отодвинулся к липкому глиной овражьему боку, откинулся на спину, унимая дыхание. Зеленые, тонкие стебли качались перед глазами, и сверху – грозно свисала крапива, и полз муравей, унося за собою едва различимую глазу былинку.

«Слон и король – короткая рокировка… – всплыло в мыслях неуместно-дурашливое. – Эх, знала бы ты, тетушка, что это за овраг, что это за место… интересно, вода бы в твоем ведре по-прежнему казалась тебе такою же вкусной?»

– Нехорошее место этот овраг, – будто услышав, откликнулась дачница. – Помню, еще ребенком была, лет тридцать назад – играла с ребятами здесь. И лопаткою стала ямку копать, вот тут, – концом сандалетки она ткнула куда-то под ноги Уфимцеву. – А там… гильзы, землею прикопанные! Ржавые. Долго, должно быть, у ручья пролежали. Травою проросшие. Я их в карман собрала – и домой! Хвастаться! А отец говорит – выбрось ты эту гадость. А я…

– Что – ты? – не сдержался Уфимцев.

Дачница глянула на него с откровенным испугом.

– Выбросила туда, откуда взяла. Зачем они мне – старые оружейные гильзы?.. Дедушка, да что с вами? Что ж вы волком на меня таким смотрите?

«Черная пешка идет на а-пять и ест белую. Белая – наступает на а-четыре и завтракает черной… Страшные мы люди, шахматисты!» – Уфимцев улыбнулся.

– Когда-нибудь в этих краях поставят часовню, – выронил он, глазами уставясь в недобро качнувшуюся крапиву. – В память о репрессированных «антисоветских элементах» города Омска. В память о тех, кто был здесь расстрелян. Тогда, в черном, как этот тянущий мертвечиной овраг, недоброй памяти тридцать седьмом. И я непременно приеду туда на службу, хоть и по убеждениям атеист. Если доживу до тех лет, конечно.

Выждав момент, крапивная плеть изловчилась и со злостью ожалила палец. Уфимцев поморщился, поднял глаза – к раскаленному солнцем бледно-синему небу, океаном разлившемуся над овражьими берегами, к тополям, часовыми замершим на глиняном склоне. Показавшееся ему, примстившееся на миг в духотой распираемом воздухе – видение было неожиданно ярко.

Будто, оттолкнувшись копытами от черных, безымянных могил, на небо вспорхнул долгогривый, в червленой, серебряной сбруе скакун, обернув деревянную морду к земле, к оврагу, сочащемуся унынием и темнотой. «За мной!» – простучали копыта.

И, хватаясь руками за травяные вихры, Уфимцев двинулся вверх – по едва различимой тропе.

***

Путь муравья был извилист и долог. Изгибы древесной коры, как привычная трасса, несли его от покрытой травою и пылью земли к бело-синему, облаками дрожащему небу, над зеленой кленовою кроной. Уфимцев коснулся ладонью ствола – там, где истертая ветром и проливными дождями, сухая, колкая, вышелушенная муравьиными лапками, перед глазами его плыла буква «А». Анатолий.

– Мы тогда переехали только, – будто оправдываясь, Уфимцев поднял подбородок – к ветром тронутой, пышной разлапистой ветке. – Сюда, на Надеждинскую… нет, сейчас уже на Чапаева… – он перевел взгляд на черные округлые цифры «83», цепко вжатые в белую кирпичную стену – дома, выросшего на месте выкорчеванных старых домов, мощного, как столетнее дерево, важного, всеми окнами пившего раскаленно-слепящее солнце. – На заднем дворе росли клены… и ивы… целая рощица… – он сглотнул с превеликим трудом тугой, точно резиновый, подкативший к горлу комок. – И свое дерево я пометил. Чтобы, если вдруг опять переедем – я когда-нибудь вернулся и вспомнил… Хотя бы то место, где дом наш стоял… Деревья – они ведь домов долговечнее…

Муравей скрылся из вида, заблудившись в кленовых просторах. Солнцем выжатая, пыльно-серая кленовая тень была слабой и робкой. Жара неистовствовала. Струйки пота щекотали Уфимцеву шею. Он вдруг понял, что ноги сами несут его – по проросшей травою бетонной дорожке, по квадратным, шахматным плитам ее, с дэ-шесть на е-пять – к залитому прохладой двору с ярко-синим, облаками припушенным небом над крышами, с тонким скрипом качелей и детской переголосицей. Он остановился перед крепко вколоченным в землю бетонным крыльцом, со сторожевыми скамейками подле него – по правую и по левую руку, непривычно пустыми, с блекло-синей, облезлою краской. Уфимцев сел, подвернув полы пиджака, против чьего-то балкона, в простынях на веревках, точно флагах капитуляции.

– Гамбит всегда требует жертв, больших или малых… – пробормотал он – ветром колеблемой простыни. – Мой пожелал того, чтобы я отсюда уехал. С концами. Не возвращаясь… – он взглянул на кирпичный, строгий гараж между домами, распахнувший ворота взъезжавшей машине. – Я ведь знал, кто затеял все это. Кто писал донос… на моего отца и других. Кто автор… – он потряс кулаком, – всей этой гнусности. «Бывший офицер царской армии проводит занятия исключительно с детьми из интеллигентных семей. Считает, что рабочим играть в шахматы незачем», – прошептал он одними губами, на выдохе, вжавшись локтем в скамью. – Там, где этот гараж – там стоял его дом. По той же Надеждинской… прошу прощенья… Чапаева, начдива Чапаева. Соседний с моим домом. С кленами и пушистыми ивами… Как я мог ходить по этой улице – и видеть этого человека? Как я мог… А он – как он мог пойти на такое? Жить после этого здесь, как ни в чем не бывало – и видеть меня. И говорить со мной, не заливаясь стыдною краской? Бездушный, как шахматная фигура… нет, все же у пешек шахматных и то побольше души.

Уфимцев поднялся со скамейки. Стряхнул чешуинки краски, прилипшие к брюкам. Вращаясь в воздухе, точно кленовые «самолетики», они стартовали к земле. Гамбит вечно требует жертв. Была ли жертва его очевиднейшим блефом? Сейчас Уфимцев, казалось, склонялся к мысли об этом. В левом подреберье ныло, болезненно, изнурительно-колко. Белым вился простынный, всем ветрам распахнутый флаг. Балкон нависал над головою – там, где когда-то стоял его дом, приземистый, одноэтажный, крашенный тою же краской, что и эта скамейка… Уфимцев украдкой сломал с нее синью облезлую щепку, будто веря и впрямь – ее сбили из досок снесенного дома, тогда, двадцать пять лет назад, поставили перед подъездом, новенькую, точно игрушечка… на долгую, долгую память, тому, кто когда-то захочет вернуться.

– Все мы когда-нибудь возвращаемся, чтобы доиграть до конца свой этюд, – Уфимцев повернулся спиною к назойливо, раздражающе белому простынями балкону. – Сыграть в поддавки с самою судьбой – что может быть сложнее… и проще? Что ж, бэ-восемь – е-семь!

И, выровняв разом дыхание, он двинулся наискось через двор.

***

В бензиново-радужной, переливчатой луже небо виделось тусклым и серым, с грязными, вверх тормашками облаками, там, за масляной кляксою солнца. Уфимцеву отчего-то подумалось, что там, в иновременье, шестьдесят лет назад, когда улица Косарева называлась еще улицей Банной – луж было куда как больше. Важные, приросшие дорожною грязью, они заступали дорогу к дощатым баракам на Банной, и деревянные спины мостков лежали вдоль них, умерив великое грязевое разгульство, и неосторожный прохожий, постигнув ботинками лужное гостеприимство, плевался сквозь зубы коротким и метким ругательством.

– Вам в библиотеку? Да вот же она, за домом напротив! – прохожая махнула рукою. – Достроили Пушкинку наконец! Чудо же, правда! И метро у нас когда-нибудь будет! – прибавила она убежденно. – Как же – городу и без метро!

Уфимцев поднял голову. Библиотека нависала над Косарева, точно скала, белая, как южный, волнами обласканный мрамор, и в окнах ее отражалось закатное ржавое солнце, и плоская крыша ее ждала с нетерпеньем ночной, наплывающей тьмы. «Нет, ну каков же гамбит – снести бывший дом, «родовое поместье» Уфимцевых (выполненное в изящнейшем стиле «баракко» – не путать с «барокко»!), чтобы на его месте воздвигнуть эту гигантскую библиотеку… Надеюсь, моим бывшим соседям дали достойные квартиры взамен… Действительно, чудо», – тяжелая пружина тревоги внезапно разжалась, оставив после себя кружащее голову облегчение, и мысли, невесомо-легким, бездождевым облаком.

Уфимцев шел по забитой машинами, оказавшейся вдруг такой малой и беспомощно-узкой Банной-будущего, Банной-шестьдесят лет спустя, Банной выцветшего из памяти детства, черно-белой и ломкой, как старые фото, с каждым шагом, каждым выдохом воздуха понимая, что в этот раз – этюд наконец завершен, и черные, ясноглазые кони казахских степей не заплутаются там, в бездонных снегах облаков, а прискачут на выручку, сшибая копытами сонмы испуганных пешек и грозно-надменных ферзей, тяжелые башни слонов и чету королей в сбитых набок роскошных коронах.

«Дэ-пять – е-семь. Шах противнику», – привычно откликнулось в мыслях, и Уфимцев остановился – посреди замершей вдруг в междувременье Косарева-Банной, с извозчиком, что парковался впритык к «Мерседесу», с гнилыми мостками через грязевые озера, над коими, словно праздничный торт, плыла необъятная Пушкинка, с беспечно-белыми облаками, такими же, как тридцать, и шестьдесят, и сто лет спустя, сейчас и после, после и сейчас…

– Ну что ж, с эндшпилем… по-омски, – Уфимцев нашарил в кармане билет – на поезд до Кустаная. – Погостили – пора и честь знать.

И красный, как шахматный часовой маячок, мигнул ему глазом сигнал светофора – давая дорогу нетерпеливому автомобильному стаду, спешащему к югу, на железнодорожный вокзал.

_________________________________________________________________________

Анатолий Гаврилович Уфимцев – многократный шахматный чемпион, уроженец города Омска, автор дебюта «защита Пирца-Уфимцева». Жил на улицах Банной (нынешняя Косарева), затем – на Надеждинской (нынешняя улица Чапаева), после войны переехал в казахстанский город Кустанай, где и проживал вплоть до самой смерти. Сын Гаврилы Андреевича Уфимцева, известного омского шахматиста, репрессированного и расстрелянного в 1937 году. Первый камень часовни Рождества Пресвятой Богородицы, построенной на территории НПО «Мир» в городе Омске, неподалеку от места массовых расстрелов тридцать седьмого, был заложен в 2001 году, вскоре после смерти Анатолия Уфимцева.