– Тук… тук-тук...
Ветер-бродяга решительно кидает в стекло пригоршни снега. Поежившись, я натягиваю рукава на замерзшие пальцы, поправляю на плечах плед и отхожу от окна. Вид усыпанных снегом карнизов, флюгеров и крыш, когда красная черепица почти скрывается под белым покрывалом, навевает тоску. Еще немного, и камин догорит, лепестки пламени завянут, а мне придется подкладывать последние драгоценные куски угля. Холода в этот год пришли рано, и сегодня, в середине ноября, случился первый снегопад. Я всегда недолюбливал снег, а уж нынешняя метель пугает по-настоящему.
Я медленно усаживаюсь перед очагом, корчась в очередном приступе изматывающего кашля, а потом испятнанным ржавью платком вытираю взмокший лоб. Чахотка, чтоб ее...
Странно всё же играет Судьба. Странно, решительно и… милостиво? Нынешняя осень в любом случае станет для меня последней – и, наверное, так даже лучше. Не придется таять, словно свечка, ежедневно загибаясь от чахотки, а просто уйти… в день первого снегопада.
Чуткий слух улавливает звон далеких бубенцов за воем ветра, и я на мгновение напряженно застываю, выпрямляясь в кресле. Но нет. Это просто на санях кто-то проехал. Значит, у меня есть еще время. Подумать, вспомнить и простить...
Странно, но когда-то мне казалось, что зимнее солнце светит ярко и радостно, заставляя сугробы искриться, точно горы драгоценных камней, вьюга – это всего лишь досадное недоразумение, за холодами обязательно придет весна, а пятнадцать лет, отпущенных для счастья – это целая жизнь. Наверное, это потому, что Она умела смеяться так, как никто другой, и я знал, что эта радость звучит только для меня. Я прикрываю глаза и тихонько напеваю:
– Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том...
Горло снова сжимается, лающий кашель разрывает грудь, и я чувствую, как соленая капля стекает из уголка рта по подбородку. Какой уж из меня теперь придворный Трубадур… Тогда, пятнадцать ноябрей тому назад, я был самонадеян, глуп и отчаянно влюблен. В Принцессу.
Откровенно говоря, там было, от чего потерять голову: огромные глаза – влажные доверчивые фиалки, водопад пшеничных волос, белоснежная кожа, нежный голос. А рядом всегда крутился королевский Дознаватель – черный, угрюмый, высокий, точно жердь. Поначалу я решил, что он просто выполняет королевский приказ, охраняя девушку, но однажды перехватил его взгляд, когда Принцесса собирала осенние листья в замковом саду. Дознаватель смотрел ей в спину, точно алчущий на кусок хлеба. Я чуть не порвал струну китаррона [1], а девушка рассмеялась. В тот момент я понял, что Дознаватель никогда не оставит нас в покое, и даже, если Принцесса решится на побег, мы будем вынуждены скрываться всю жизнь. Именно тогда я совершил первую глупость и пошел к Ведьме.
Старуха жила на окраине города, и я набрал полные туфли воды и грязи, пока пробрался в пахнувший отбросами и купоросом ремесленный квартал. Наверное, она могла бы заиметь дом и получше, ведь, по слухам, даже Король порой не гнушался ее услуг, однако, почему-то предпочитала вонь и нищету. А, может, просто до королевской кордегардии отсюда было часа два кривыми улочками, в конце концов, милость монархов так непостоянна.
– Ты помнишь цеховую легенду, Трубадур? – шептала старуха, цепко глядя мне в лицо слезящимися глазами. – И знаешь, какую цену придется заплатить?
– Помню. Знаю.
Я монотонно кивал, мечтая только поскорее уйти из дома с запахом старости, мочи и прогорклого бульона, думая, что со старинными легендами как-нибудь уживусь. Странно, и отчего мне тогда казались сказкой истории о Менестрелях? С годами, особенно, зимними вечерами, сказка обретала всё большую правдивость, становясь по-настоящему страшной.
– Пятнадцать лет, – змеей шипела Ведьма, – и ты уйдешь с первым снегопадом, ибо такую цену назвали Отцы Гильдии...
– Но сначала я должен победить!
– Сначала – победить… – эхом отзывалась старуха, и я, полоснув по пальцу кинжалом, окропил кровью исписанный незнакомыми рунами кусок пергамента. А потом вылетел на крыльцо, облегченно вдыхая полной грудью вонь улицы – она мне показалась амброзией по сравнению с духом тлена в лачуге Ведьмы.
Конечно, я победил. Даже в казавшейся на первый взгляд безнадежной дуэли между шпионом и музыкантом. По-моему, Дознаватель так до конца и не поверил в происходящее; даже когда падал в сугроб ржавых листьев в дальнем конце королевского сада, на узких губах играла презрительная усмешка. В последнее время мне то и дело снится его лицо, а больная грудь тяжело сжимается от сожаления и стыда. Наверное, никакая любовь на свете не может оправдать нечестную игру.
Но тогда муки совести померкли перед сияющим взглядом моей возлюбленной. Она сама надела мне на чело корону дуэлянта – пышный венец из золотых кленовых листьев – и, отобрав клинок из сведенных судорогой пальцев, заботливо прикоснулась губами ко лбу. В тот день мы бежали из дворца и из королевства – так я совершил вторую глупость.
– Слышишь к свадьбе звон святой,
Золотой!
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
Это была любимая баллада, которую Она часто просила петь. Любовь и музыка согревали нас долгими вечерами, но, к сожалению, не могли досыта накормить. Маленькая квартирка в чужом городе и мой скудный заработок вовсе были не похожими на жизнь во дворце, и Она смеялась с каждым днем всё меньше и меньше. Оказалось, что Принцессы на самом деле не могут жить с Трубадурами, и в конце концов я ее потерял. Она просто исчезла, оставив малютку Лину заходиться плачем в колыбели, не взяв с собой ни монеты из нашего скудного запаса. Несколько лет спустя мне показалось, что в проезжавшей по городу богато украшенной карете мелькнуло Ее лицо. Бордовая занавесь тут же дернулась, скрывая от меня горькое видение, и все оставшиеся годы я пытался убедить себя, что обознался. Ведь в любом случае я понял Принцессу. И, наверное, простил...
Тусклый день за окном постепенно сменяется сумерками, и тон метели становится иным. С содроганием я улавливаю в нем звон цимбал, сквозь который прорывается тонкая унылая мелодия флейты; утробный рев волынки мешается с воем ветра, и я чувствую, как коченеют ноги. Менестрели снегопада, они здесь. Моя расплата, печальный финал недописанной канцоны.
– Слышишь, воющий набат,
Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят… [2] – шепчу я шершавыми губами, а в камине последний раз вспыхивает и гаснет пламя. На мгновение мне кажется, что душераздирающий аккорд звучит в моей голове, а потом всё внезапно стихает, и в комнате появляются призраки. Пустые глазницы, точно окна в Преисподнюю, темнеют из голых черепов, костлявые прозрачные руки прижимают к затянутым в драные хламиды телам музыкальные инструменты, а от голых стоп Отцов Гильдии разбегаются по полу дорожки инея.
– Мы пришли за оплатой, – звучит у меня в голове невыразительный голос, а на столе, там, куда указывает высохшая рука мертвого волынщика, появляется свиток. Тот самый, с непонятными рунами, подписанный когда-то моей собственной кровью.
– Сыграй с нами, Трубадур!
Холодеющей рукой я нащупываю прислоненный к креслу китаррон, но тут в оцепеневшую мерзлую комнату влетает звук легких торопливых шагов. Хлопает дверь прихожей, и мое сердце сжимается от боли. Лина. Нет!
– Отец, я принесла угля! – серебряным колокольчиком звенит знакомый голосок, – сейчас разожгу очаг и...
Она застывает на пороге, тонкой рукой сжимая на груди шаль, и я впервые замечаю, какой взрослой стала моя девочка.
– Сыграй с нами, Трубадур! – настойчиво повторяет призрак.
Я обнимаю пальцами гриф и тут же потрясенно вскрикиваю – с такой силой Лина вырывает у меня инструмент.
– Я сыграю! – отчаянным и звонким голосом чеканит дочь, а я хочу вскочить, но новый приступ кашля бросает меня обратно в кресло. – Я желаю заключить новый договор! Я требую для отца жизни!
– Ты не принадлежишь к Гильдии, девочка, – туманом колышется лютнист, а я с ужасом замечаю, как перетекают и сливаются на старом пергаменте руны, и темная струйка, точно голова змеи, угрожающе раскачиваясь, поднимается над столом.
– Я – Трубадур по рождению! – Лина упрямо смотрит исподлобья, а потом ударяет по струнам.
Дивным голосом, доставшимся от матери, она поет о мечтах и дальних странах, о весне и цветах, о любви и нежности. И мне кажется, что звуки, слетающие с девичьих губ, обретают форму – тонкой золотой лентой плывут по комнате, опускаются на проклятую змею, обволакивая, намордником стягивая пасть; скользят по скованным инеем половицам, заставляют мороз отступить.
– Хорошо… – чуть слышно шипит волынщик, медленно растворяясь в воздухе, а мой договор, вспыхивая холодным пламенем, рассыпается в прах. – Но помни, через пятнадцать лет ты сыграешь нашу песню.
Некоторое время мы сидим молча, в темноте, прижавшись друг к другу и дрожа, точно напуганные дети. А потом дочь осторожно откладывает в сторону китаррон и, не говоря ни слова, отправляется растапливать камин. А я смотрю ей в спину, на пшеничные волосы, золотом рассыпанные по плечам, и чувствую, как снова появляются силы жить. Жить, не смотря ни на бедность, ни на чахотку, просто потому, что у меня теперь тоже есть новый договор. С собой и собственной совестью. Протянуть еще пятнадцать лет и сочинить такую песню, что смогла бы еще раз продлить срок, на этот раз ценой моей жизни. И я верю, что у меня получится.
1 – Китаррон – разновидность лютни
2 – Э. А. По "Колокола и колокольчики", в пер. К. Бальмонта
Прекрасно написанная, с чётким и неожиданным сюжетом!
Чертовски жизнеутверждающая, не смотря ни на что!
Смутила ведьма. Ведьмы в моём понимании - высшие существа. И обязаны понимать, что такое гигиена) Этот ярлык неопрятности кем-то создан давно и засел в сознании... Но это только мои мысли. Слово автора - закон
Насчет ведьмы - а вот знаете, я как-то не задумывалась на этот счет. Вообще, наверное, Ваши мысли логичны, несмотря даже на средневековый сеттинг. Но в этом рассказе всё же больше архетипичны герои (исключая дочку, наверное), а архетип - это в общем-то тот же ярлык, как Вы верно заметили. Не думаю, что было бы хорошо его именно в этой концепции ломать.
Большое спасибо за отзыв и за пищу для размышлений.