Когда пятипалые листья на каштанах ржавеют, с веток падают маленькие каштанчики - глянцевито коричневые, блестящие, застенчиво посматривающие из своих колючих зелёных панцирей. Мишаня очень любил их собирать ранней осенью. Мама даже дала ему коробку, куда он их складывал. Они, правда, не то, что портились, скорее просто тускнели со временем, съёживались и теряли былую привлекательность для мальчугана. Но уж свежий, только упавший шарик, он всегда пытался подобрать с чёрного асфальта или с травы.

Нынче много треснувших каштанчиков валялось на обочине, - целая россыпь сокровищ! Но мама цепко держала сына за руку, и нечего было думать, чтоб поднять даже один из них, освободив от колючей треснувшей кожуры. Впрочем Мишаня даже не порывался - он же понимал, что родители нервничают. Целый вечер накануне мама с папой паковали в чемоданы самое ценное, что у них было: прежде всего, документы и одежду для для всего семейства. По словам папы их должны были куда-то увезти и поселить совсем в другом месте. Повсюду на столбах висели приказы об этом, и неясно, можно ли будет в другом месте хоть что-то найти. А теперь бедный папа волочил два больших потрёпанных чемодана через весь город к железнодорожной станции, и даже мама несла в одной из рук чемодан, хоть раньше папа никогда не позволял ей самой нести хоть что-то тяжёлое.

Людей на улице было много, не смотря на ранний час. Поначалу люди шли небольшими группами, и папу то и дело окликали - ведь он работал учителем, и его многие в их районе знали. Затем знакомых стало поменьше, а незнакомых побольше. Группы идущих людей стали стекаться в ручейки, а в каких-то местах и вовсе превращались в толпы. Сперва Мишаня стыдился своего вида: мама, не смотря на ещё тёплое сеннее солнышко, нарядила его в несуразное зимнее пальто на вырост, застегнув его на все пуговицы - этому пальто не хватило места в чемоданах. Но потом мальчик сообразил, что ждать насмешек нечего: вокруг толпились старики, старухи и дети, одетые кто во что горазд, и никому ни до кого не было дела. Все брели на место сбора - куда-то к кладбищу около станции, и даже непонятно было, откуда немцам взять столько вагонов, чтобы всех увезти.

- Ой, вейзмир, - вздохнула мама, когда поток людей в очередной раз застопорился у ворот монастыря, возле которого стояло несколько монашенок, - Берите, поешьте!
Она достала из своего чемодана узелок с пирожками, которые она напекла вчера ночью, перед дальней дорогой. Мишаня уселся на папин чемодан и впился зубами в рассыпчатое тесто, глазея по сторонам. Рядом на инвалидной коляске сидел бородатый старик, чуть дальше - группа молодых женщин с выводком малышей детсадовского возраста. Мишаня мог смотреть на них свысока, ведь он уже два года, как ходил в школу, в которой учил детей его папа. Бедный папа был вместе с ними по случайности: с начала войны он всё ходил в военкомат и просился на фронт, но его не взяли из-за слабых лёгких. Наверное, не зря: когда его отослали копать окопы, он даже в летнюю пору умудрился заболеть, и вернулся домой с кашлем и высокой температурой. Из-за этого они и не уехали с тётей Ривой перед приходом фрицев.

Впрочем, к великому своему стыду, Мишаня вынужден был признать, что даже ему папа не казался бесстрашным воином: худющий, конопатый, вечно встрёпанный, с очками на глазах, сам смахивающий на старшеклассника из собственной школы.

- Не знаю, что Геня нашла в нём, - шутила тётя Рива на семейных встречах, - ум разве что. Ему бы в старое время раввином быть!

И Мишаня, по общему признанию, похожий на папу как две капли воды, в такие минуты очень злился на тётю, ведь раввин - это что-то не очень похвальное, вроде попа. А сейчас папа казался очень растерянным, даже испуганным. Сжав губы, он оглядывался по сторонам и веснушки на его побледневших щеках проступили более отчётливо, чем всегда.

Неожиданно из скопища застрявших на улице людей вышла на обочины молодая некрасивая женщина с плачущим младенцем на руках. Она подошла к пожилой монашенке и что-то тихо ей сказала. Старуха величаво наклонила голову и, взяв хнычущий свёрток в одну руку, вторoю медленно перекрестила женщину, и затем скрылась за воротами. Всхлипнув, женщина вернулась в толпу, а Мишанин папа тихо спросил у наблюдавшей за той же сценкой жены:

- Может и Мишаню им отдадим? Кто его знает, какая дорога предстоит... А эти сберегут...

Мама отчаянно замотала головой, и крепко прижала к себе сына:

- Ты что, Яш? Что бы то ни было, всё вместе пройдём! Он же - кровиночка моя, как он без меня?

Папа лишь вздохнул и опустил голову, а толпа тем временем зашевелилась и вновь двинулась к вокзалу. На вокзале какие-то грубые люди в форме отобрали их чемоданы и бросили их огромную бесформенную кучу чьих-то чужих вещей, пообещав вернуть позже, по приезду. А им приказали отойти от перрона к другим ожидающим переезда: поезд, де, не подали, нечего тут толпиться и мешать, подойдут вагоны, вас позовут.

Какое-то время они бесцельно переминались с ноги на ногу в ожидании не приехавшего состава, а затем немцы стали уводить их небольшими группами по направлению к кладбищу. Всё это тянулось мучительно долго - Мишаня совсем спарился в своём зимнем пальтишке, и мечтал лишь об одном: чтоб всё побыстрее кончилось. В конце-концов повели и их. Сперва мимо ограды, потом мимо цепочки немецких солдат с недружелюбными лицами, мимо какого-то фашистского офицера со злобной лающей собакой на поводке, к небольшому пространству у ограды. Недалеко послышались выстрелы; папа повернул к маме побелевшее лицо и дрожащими губами спросил:

- Стрельбище у них тут, что ли, какое-то?

Но ответа он не дождался, потому что на них двинулась цепочка недавно виденных солдат, которые с возгласами "Шнель!", ""Шнель!" стали колотить людей палками, а чей-то голос на украинском проорал "Роздягайтэся!". Мама и папа стали покорно стягивать с себя одежду, стараясь загородить собою перепуганного Мишаню. Потом мама начала расстёгивать пальто и на сыне. Hо "Шнель" не вышло: уж слишком тугими были петли для пуговиц, и раздражённый немец просто оторвал мальчика от неё, швырнув в траву. Мишанина голова ударилась о лежащий в этой траве камень, и он как-будто выключился - лежал ничего не видя, не слыша и не чувствуя.

Очнулся он от острой боли в плече, и тут же включилась не менее острая боль в разбитом затылке. Уже стемнело. Он лежал на каком-то раздетом догола мужчине, а вокруг, куда ни скользил его взгляд, лежали другие полуголые неподвижные тела.

- Чого ж ты, Грыц, цуценя не добiв? - услышал он чей-то голос где-то высоко над его головой, а другой, с хрипотцой, нехотя отозвался:
- Да ну ёго! Воно вже лэдвэ живэ; сам помрэ. Пишлы додому!
- Та ни! Це трэба скинчиты! - возразил первый голос, и раздался треск выстрелов.

Около Мишани зачмокали пули, и раздался внезапный тонкий вскрик. Наверное, пуля попала в кого-то недобитого, а самого мальчика спас сгустившийся вечерний полумрак. Переждав, пока удаляющиеся голоса окончательно не смолкли, Мишаня пополз по лежавшим трупам к противоположной стороне огромного оврага, куда его, всё ещё одетого, сбросили. Ему с трудом удалось выбраться наверх - очень мешало пальто и ушибленное при падении плечо, а потом он попытался удрать подальше от этого кошмарного места. Передвигался он то ползком, то короткими перебежками, бессознательно прячась от любой движущейся тени, но конкретной цели у него не было: куда-то по направлению к своему оставленному утром дому. Вдаль его вёл подхлёстнутый тёмным ужасом звериный инстинкт. А когда начало развидняться, то же чутьё смертельно раненого, испуганного животного загнало его в заросший кустами двор чьего-то невысокого домишки.

На рассвете на крыльцо дома вышел худощавый мужчина в сапогах и пиджаке. Он неторопливо скрутил и закурил цигарку и равнодушным взглядом провёл по стеблям отцветших мальв. Глаза его наткнулись на скорчившуюся мальчишечью фигурку. Три огромных прыжка, и Мишаня жалким котёнком закачался в руке хозяина дома: тот просто поднял мальчика за воротник многострадального, измазанного глиной и кровью, пальто.

- Жидэня - озадаченно протянул мужчина, пристально разглядывая свою добычу. Внезапно глаза его полыхнули яростью неожиданного узнавания, и встряхнув безвольно висящее в его руке тельце, он свистящим от злобы голосом прошипел:

- Ты, пацан, часом не Яшки Файнберга сын?

Мишаня невольно вздрогнул. Откуда этот свирепый дядька знает фамилию и имя папы? А тот, даже не дождавшись ответа, поставил его на ноги и потащил к стоявшему у заборчика сараю.

- Сиди тут, - сухо бросил он, толкая мальчика к наваленным у стены дровам, - Застонешь, крикнешь - убью. А я подумаю, что с тобой делать.

Он со скрипом закрыл тяжёлую деревянную дверь, а мальчик на корточках съёжился у поленницы. Его знобило, голова отчаянно болела и в затылке, и в висках, a пыльные лучи света, пробивающиеся в щели сарая, казалось, двоились. Дверь вновь скрипнула и, знающий его откуда-то, дядька занёс бутыль воды, чёрствый кусок хлеба и старый тулуп, молча кивнул на пустое ведро у стены, и не слова не говоря вышел.

Хлеба не хотелось, потому что тошнило; а воду он сразу выхлебал - почти полбутылки. И, свернувшись в калачик на тулупе, мальчик то ли заснул, то ли впал в тяжёлое забытьё.

Вечером дядька вновь пришёл.

- Яшка, небось, и Геню повёл к кладбищу на Сырце? - процедил он сквозь зубы, глядя в упор на проснувшегося мальчика колючими глазами, - А ты убёг? Tам за двa дня, эдак, тыщ за тридцать ваших положили. А щас ходят по дворам и удравших отлавливают. Ну да пока я тебя не отдам: пущай выкуп за пойманного жида сперва предложат. Так што, живи до времени!

Он подошёл к тулупу, где лежал Мишаня, взглянул на нетронутый кусок хлеба, хмыкнул и поверх положил второй. Потом сменил бутыль на другую, полную воды, мельком заглянул в полупустое ведро, и пошёл было к двери.

Мишаня следил за ним расширенными от страха глазами, но под самый конец, набравшись храбрости, тихо спросил:

- Дядя, а за что папу и маму убили?

Мужчина пружинисто развернулся. Глаза его недобро сверкнули, как у волка, а губы разъехались в свирепой какой-то ухмылке.

-А ты, што, малец, не понял ешо? Жиды они, вот их и убили. И правильно! Жиды Христа распяли. И ты - жид. И тебя убьют, но походя. Когда цену за тебя хорошую предложат.

Так оно и пошло. Дядька, которого звали Николай, приходил дважды в день с хлебом и водою. Он же выносил ведро с нечистотами. А потом он донимал Мишаню беседами, поначалу очень для мальчика мучительными. Откуда-то Николай знал и папу Яшу, и маму Геню, хоть сам Мишаня Николая совсем не помнил. А потом он вечно цеплялся к мальчику с вопросами об их довоенной жизни. Мишаня послушно отвечал: иногда коротко, чтоб мучитель его отвязался, а иногда, увлекшись, и сам забывал, кто его слушает, и подробно описывал такие милые ему детали прошлой жизни, когда рядом были мама и папа, и все его любили. Николай его не прерывал, хоть губы его и кривились насмешливой злой ухмылке. А на прощание он непременно сам рассказывал что-то страшное: пацана, мол,одного еврейского поймали и на площади повесили. Другого жидёнка сбежавшего собаками затравили. А папане Мишаниному и вовсе повезло, что его со всеми другими застрелили. Попади он к нему, Николаю в руки, он бы так легко не отделался - на куски бы его разорвать, коммуниста смердящего, да псам скормить...

Постепенно разбитая голова мальчика зажила. Какое-то время он подумывал сбежать из сарая, но Николай навесил на дверь замок, и никогда не его не снимал. А через день во дворе появилась огромная злая собака, которая бегала по двору и грозно лаяла при малейшем шуме, а Мишаня собак всегда боялся. Да и бежать было некуда: если поверить Николаю, то повсюду таких, как он, ловили и мучительно убивали. Делать ему днём было совсем нечего - разве что играть с кусками коры, отодранной от лежавших поленьев, представляя их кораблями и устраивая между ними морские бои, да ждать своего тюремщика. И ждать с нетерпением, потому что живот подводило: еды Николай оставлял немного, и есть хотелось до смерти. К угрозам выдачи его фашистам Мишаня тоже попривык, а вот над случайно брошенными фразами и причиной свирепой ненависти Николая к папе думал долго и мучительно.

Ведь в той, замечательной, довоенной жизни папу все любили, разве что посмеивались, как тётя Рива. И ученики за ним ходили ватагой после школы - он завёл у них в школе кружок авиамоделирования; и учителя о нём с уважением отзывались. Даже его - первоклашку- они вечно жучили: у такого, мол, умного отца, сын должен быть не иначе, как будущим учёным. А теперь, оказалось, папу его кто-то ненавидел. И даже страну советскую ненавидел. Причём не какой-то пришлый буржуин-фашист, а свой - житель этой страны. И, если Николаю верить, таких много - очень много. Потому что мальчиков, которых фашисты то вешают, то собаками травят, фашисты не всегда сами находят. Их местные жители находят и фашистам выдают. И правильно, потому что жидов не любит никто: они и Христа распяли, и революцию устроили.

Слово "жид" для Мишани в старой довоенной жизни было не очень знакомо: папа когда-то объяснил ему, что это слово бранное и нехорошее, им евреев когда-то дразнили. Евреи - это просто люди, прадеды которых когда-то давно жили далеко - в Иудее и в Израиле. А в советской стране умные люди так не говорят, потому что все равны, строят светлое будущее и уважают друг друга, кто бы откуда ни приехал. И про распятого Христа папа Мишане тоже когда-то рассказывал. Христос - это человек такой, говорил Мишане папа. Он, как и все в Иудее, был евреем, верил в еврейского бога и боролся против еврейских буржуев. Он и против римских буржуев боролся, потому что римляне древних евреев тогда победили и в Иудее правили. И Христа они тоже победили, потому что они были сильнее, чем Христос и его ученики.

А когда римляне кого-то побеждали, они побеждённого прибивали к деревянному кресту, где он, бедняга, мучился, пока не умирал. Такая казнь была только у римлян. И несчастный Христос тоже умер на кресте из-за потери крови и заражения. Но его ученикам стало обидно, что он умер, и они провозгласили Христа богом. И римляне вслед за ними поверили в Христа, как в бога. Но римлянам зазорно было, что их бога распяли их же соотечественники. Вот и свалили они на евреев вину за смерть Христа, а за римлянами и все невежественные жители других стран, которые поверили в нового бога. Евреи, мол, римского правителя заставили Христа казнить. А как можно заставить правителя, когда он чего-то не хочет, если у него и сила, и оружие, и власть?

И в этом папа был, конечно прав. У Николая тоже - сила, ничего-то Мишаня с ним сделать не может. Даже возражать Николаю страшно, не то, что его заставить! Поэтому Мишаня старался никогда с Николаем не спорить - ни когда тот евреев бранил, что они Христа распяли, ни когда даже тот папу ругал, что он коммунист и жид. Мишаня просто слушал его, послушно отвечал на вопросы и ни на что не жаловался, зная, что Николая жалобы лишь раздражают и злят. Он даже улыбаться Николаю пытался, когда тот в сарай входил и еду приносил. А жуткие мысли о том, что тюремщик его ждёт лишь большей цены за то, чтоб его фашистам выдать, мальчик изо-всех сил оттеснял на самые задворки своего сознания: слишком уж страшно было об этом думать.

Наверное, подобное поведение было правильным: Николай уже сам об этом намерении реже упоминал, а с вопросов о папе к вопросам о маме перешёл. Мама его не так сердила, но, почему-то интересовала. Он даже не ухмылялся злобно, когда Мишаня сказал, что мама добрая и красивая. И про немцев Николай говорил иначе: поначалу он их хвалил, что они порядок несут, а жидов убивают. Теперь же немцы ему не нравились: жидов постреляли, так и чёрт с ними, а вот порядку больше всё равно не стало. И к местным жителям они относятся хуже чем коммунисты. И даже на него они свысока посматривают, хоть он в их полиции служит.

Время шло, пейзаж двора, на который Мишаня втихомолку смотрел через щель в стене, стал ему уже привычным, как обои в его его бывшем доме. Ничего почти не менялось: собака бегала по двору и громко лаяла на случайных прохожих. Из дому изредка выходила красивая тётя: она кормила собаку и развешивала бельё на протянутых вдоль двора верёвках. По камням прыгали драчливые воробьи. Вот разве что листья на кустах и редких деревьях съёжились и почти все попадали на землю, а на пожелтевшей траве и досках поутру поблескивал иней. Старое замурзанное пальто уже не казалось Мишане излишне жарким: по ночам он в нём окоченевал, и даже принесенное Николаем старое одеяло его не очень-то согревало. Но это можно было терпеть, и когда Николай однажды вечером внезапно рывком поднял его с тулупа на ноги и подтолкнул к двери, сердце Мишани мучительно затрепыхалось от страха.

Но Николай, шикнув на подбежавшего пса, повёл его не к калитке, а в дом.

- Кто ж ций хлопчик, Колю? - испуганно всплеснула руками уже виденная Мишаней из сарая женщина.
- Тo жидэня, - спокойно отозвался Николай, подталкивая мальчугана к столу, - то сын Яшки Файнберга и Гени. Я, кажись, о них рассказывал. Я его в сарае сховав, так он закляк от холода. Покорми его, Оксана, а я ему лижко спроворю.

Глаза Женщины расширились от страха, но возражать она, похоже, не решилась: налила в тарелку супа с капустой и поставила рядом вторую тарелку с пшённой кашей. Мишаня умял ужин за обе щёки - после сарайной жизни всухомятку еда показалось ему райским угощением. От непривычного тепла его развезло, глаза слипались. Он покорно пошёл за Николаем в небольшой чуланчик за печкой, где на полу уже лежал знакомый ему тулуп, поверх которого комом бугрилось старое одеяло, и тут же заснул.
А проснулся он под тихие голоса за тонкой стенкой.

- На що вин тоби, Коленька, - тихо плакала женщина, переходя с русского на украинский и обратно, - это ж верная смерть! Если у нас жида найдут...
- Та не найдут, - перебил её Николай, - где ещё у полицейских обыски делали? Не будешь языком мести, как помелом, в жизни не найдут.
- Но нам то вин на що? Ты ж Яшку терпеть не мог! Сам сколько раз рассказывал! Это ж противу всякой логики, против самой природы человеческой - рятуваты отродье свого ворога! Мы ж ризыкуемо!
- Я и сам не знаю, - после небольшой паузы угрюмо отозвался мужчина, - Я ж его вообще не собирался долго держать. Сперва мне просто нравилось, что вот - Яшкин сын в руках у меня: хочу, милую, хочу караю. Думал, наиграюсь, потешусь, и сдам. А щас - не можу. Да и поздно: приведу я его в комендатуру, меня ж сразу спросят, чего я раньше его не приводил? Сам себя под большую беду подведу. И тебе не поздоровится.
- Так застрели его. Скажешь, нашёл в огороде, - в отчаянии простонал женский голос.
- Да что я тебе, кат какой? - прошипел в ответ Николай, и Мишаня явственно представил себе, как наливаются яростью его глаза, - Яшку, может, и пристрелил бы. А то - дитё безвинное, пусть даже на Яшку мордой похожее, как две капли воды. Я, бы может и в Яшку сейчас не стрелял, - подумав, тяжело добавил он, - Яшка - комсоргом был, ему бумажку из верхов спустили, - что папаня мой раскулаченный в Сибирь отправлен. Яшке приказали, он и вёл собрание, чтоб меня из комсомола выгнать. Я, чай, тоже не по своей охоте нонe добрых людей в комендатуру тащу. Притом, не только жидов и коммуняк, а своих, ни в чём особо не повинных. Пущай себе пацан живёт, может замолвит за меня словечко - другое перед Господом. Опять же, он - не только Яшкин, но и Генин.
- Любишь ты её, любишь посейчас эту Геню! - зарыдала уже в голос тётя Оксана.
- Вот, дура, - протянул изумлённо Николай - кого я люблю? Покойницу? Постреляли ж их! Зачем она мне сдалась? Она ж к Яшке тогда переметнулась. Я б её и видеть не захотел. Но пацан тут при чём? Ты волчонка вскормишь - он твоим щенком станет, и на смерть его не отдашь. А тут - живая душа, хучь и некрещённая. Ты вот что, Оксанa: корми его дважды в день; на двор до ветру не пускай, лучше ведро сама вынесешь. И чтоб в хату никто не заходил. Увидят ненароком, или прознают, таки расстреляют и тебя, и меня. А теперь хватит балакать попусту, давай спать.

Мишаня, после подслушанного ночью разговора, Оксаны боялся пуще Николая, но она к изумлению его оказалась очень даже доброй тётенькой. Едва Николай поутру ушёл, она выпустила мальчика из чулана и вновь накормила его кашей. Потом наносила и нагрела воды и искупала его в большом цинковом корыте. Мишаня, понятно, стеснялся своей наготы, но Оксана лишь рассмеялась:
- Чого соромышься? Ото я братив свойих ни купала? Грязюки треба соромытыся! - и принялась тщательно драить Мишанину спину мочалкой, эту самую грязюку оттирая, а потом, сполоснув мальчика водою из ковшика, завернула его в полотняный вышитый рушник и усадила его обратно в чулан, наказав внимательно вслушиваться, не лает ли во дворе собака. Затем она в том же корыте перестирала и обветшавшие от долгой несменяемой носки детские вещицы и, выкрутив тщательно, поместила их сушиться в тот же чулан. С тех пор она часто оставляла двери в чулан открытыми, полагая, что собака громким лаем даст знать о приходе непрошенных гостей. Гости приходили очень редко: раз или два зашла соседка, один раз - родственница, и чулан при этом быстро запирался, а Мишаня боялся даже чихнуть ненароком, чтоб себя не выдать.

Постепенно Оксана привыкла и к сидящему в чулане ребёнку, и к опасности с ним связанной, и, занимаясь немудрёнными делами по хозяйству, вела вполголоса длинные доверительные беседы со своим пленником о жизни её семьи при "клятых коммуняках", не очень-то заботясь о том, понимает ли мальчик её рассказы, верит ли он ей. А поверить было трудно: она как будто росла не в той стране, где жил сам Мишаня. В первые годы жизни у Оксаны были и сёстры, и братья, которых она охотно нянчила; да и хозяйство её семьи было крепким, но по счастью они со всеми работами справлялись сами. Поэтому, их не увезли в Сибирь с теми, кого сочли кулаками, а согнали в колхоз, отбирая попутно коров и коз. Они, как и многие часть скота заранее зарезали, и какое-то время жили сытно. Но к осени обнаружилось, что по мясозаготовкам их село в отстающих, да и зерна сдали недостаточно, и председателя "из своих" со всем его семейством отправили в Сибирь, вслед за раскулаченными. А взамен его прислали "коммуняку из города", злого, как волк, и он с группой местных комсомольцев пошёл по хатам в поисках "схованок". У него, видать нюх был на съестное, как у собаки: всё выгребли подчистую, ничегошеньки хозяевам не оставив. И в деревне начался голод, какого ещё не видели: уже к сочельнику все деревья около хаты стояли с ободранными стволами - кору растирали и подмешивали в остатки муки. Братья и сёстры Оксаны распухли от голода и мёрли один за другим; отец ушёл в город и не вернулся; мать слегла. И так - не только у них; соседи, к примеру, вовсе с голодухи ума решились, убили одного из детей, да в котле сварили, как теля какое. Их потом милиция в соседнем овраге расстреляла.

Когда мать умерла, Оксана как-то добралась до города, где её подобрал Николай. Чем она приглянулась будущему мужу, девушка и сама не знала, потому что, вспухшая от голода, выглядела как "тая чертяка". Николай, приехавший откуда-то из России, уже работал на заводе и учился в рабфаке. Он благоразумно не упомянул в анкете о своей раскулаченной родне, и собирался идти наверх по комсомольской линии, но "мабуть хтось знав да капнув", и планы его рухнули. Из комсомола Николая турнули, из рабфака - тоже, но на заводе оставили, хоть горбатиться работягой до конца жизни её мужа никак не устраивало.

Зато когда пришли немцы, все эти злоключения Николаю пошли на пользу: он устроился не просто полицаем, а даже кем-то там командовал, благодаря чему у них еды теперь хватает, хоть вокруг почти все вновь пухнут от голода. И на него, Мишаню, еды хватает, и с ним, может, всё обойдётся. Николай - человек разумный, и а сам Мишаня никак не виноват, что отец его такой аспид. Да и сам Мишаня для "Миколы" уже свой, а своего он в обиду не даст.

Мишаня слушал её певучий голос, то сочувствуя её былым горестям, то сжимаясь и не веря, когда речь шла о его отце, и опасность, ему грозящая, с каждым днём как-будто становилась всё меньше: ведь дни шли, и почти ничего не менялось. С утра до вечера хозяйка кружила по дому, как трудолюбивая пчела: стирала, топила печь, готовила, убирала. Изредка, заперев мальчонку в чулане, она выбегала в гости к соседке "побалакаты", но возвращалась довольно быстро: Николай любил порядок, а кто, как не она, этот порядок обеспечит?
К вечеру приходил Николай; Мишаня к тому времени уже сидел запертый в чулане на случай, если хозяин пожалует домой с сослуживцами.

Про мальчика Николай не спрашивал, да и к чему? Оксана сама выкладывала все новости дня, что домашние, что принесенные с рынка, и по голосу её чувствовалось, что мужа она побаивается, но в него по горло влюблена. Она лишь раз и возразила ему - тогда в первую ночь появления Мишани в доме; а так - ловила каждую реплику и все указания стремилась выполнить, как Николай того хотел. После ужина Николай выходил на крыльцо покурить, а потом сразу шёл спать - работа у него была тяжёлой и муторной, как он вскользь бросил однажды Оксане. И Мишаня тоже засыпал в своём чуланчике, очень довольный, что Николай его не видел: если даже Оксана мужа опасалась, то мальчик его как огня боялся.

С тётей Оксаной было куда легче: она ничего не решала и давно включила "нещасну дитыну" в перечень своих каждодневных забот. В какой-то момент она начала перешивать для него старые мужнины вещи: старые мальчишечьи стали малы, да и расползались от непрерывной носки. На этом они и погорели.

В дом неожиданно зашла соседка, та самая, с которой Оксана "балакала" время от времени. Мишаня тихой мышкой сидел в чулане, но глазастая женщина таки углядела на столике штаны, которые Оксана перешивала; а ведь ни детей, ни племянников у неё не было... Оксана, конечно отбрехалась, что шьёт детские вещи для продажи на рынке. Николай, которому Оксана рассказала о происшествии, как водилось у него, промолчал. Но на следующий день подъехал к своему дому с подводой. Он велел Мишане залезть в огромный мешок, в который понапихивал ещё и всякого тряпья; уложил мешок на самое дно телеги; вокруг и поверх навалил такие же плотно набитые кули с барахлом и направил лошадь из города. Тогда многие горожане везли в окрестные сёла свои вещи для обмена их на продукты. Пропускной пункт они проскочили довольно легко и к вечеру были уже у старика Опанаса. У него, в землянке, выкопанной в пристройкe для скота Мишаня и дожидался конца войны. Как и на каких условиях Опанас согласился на такое опасное неблагодарное дело, как спасение еврейского ребёнка от фашистов, Мишаня так и не узнал: дед Опанас в беседы с ним не вступал. А когда пришли те, кого мальчик горделиво называл "наши", дед Опанас усадил его в попутную полуторку и отправил назад к Николаю, а Мишаня по глупости даже не запомнил названия села, в котором его сберегли.

Оксана появлению мальчика неожиданно обрадовалась. Николая в доме уже не было: он, как сказала женщина, "не зохотив втикты з фрыцямы" и его тут же по своему приходу замели нквд-эшники. Оксана сразу потащила Мишаню "до начальства", надеясь облегчить судьбу мужа рассказом о спасении обреченного на смерть мальчика. Но это ничем не помогло: ей быстро растолковали, что жизнь одного ребёнка - ничто по сравнению с изменой Родине. Мишаню даже хотели у неё отобрать и переселить в детский дом, но Оксана так рыдала и умоляла "хочь хлопченя з нэю залышиты", что на парня просто махнули рукой.

Так он у Оксаны и остался. Даже когда тётя Рива приехала с Урала с мужем офицером и вытянувшейся за годы войны малышнёй и пригласила Мишаню к ней переехать, он отказался.

- Это же нелогично! - уговаривала тётя Рива племянника, - это вообще вопреки природе жить с чужой тёткой, когда рядом живёт сестра матери!

Бедняжка, она даже не догадывалась, что "чужая тётка" уговаривала когда-то своего мужа убить забившееся к ним в дом "жиденя", о чём Мишаня никогда не забывал. Это делало ситуацию ещё более нелогичной и противной природе человека. Но Мишаня давно позабыл о логике; нынче Оксане одной было худо. Вот он и остался с ней ждать Николая, который так никогда и не вернулся.