Когда и от кого я получил фиолетовую зажигалку – уже не помню. Возможно, от дяди Фрица. Он то и дело пытался всучить мне маленькие ненужные подарки. Вероятно, хотел задобрить. Сейчас я бы сказал: подкупить. А может, мне дал ее кто-то из ребят в школе. Просто так, потому что жалко было выкинуть. Но она оказалась почти полной, и, когда я легонько крутанул пальцем колесико, из отверстия в прозрачном пластиковом цилиндре вырвался крошечный язычок пламени. Я смотрел на него, ощущая непривычную щекотку внутри. Он как будто подмигивал мне. Как будто что-то обещал.
Есть в огне некая магия. В его зыбкости и скрытой силе. Он отключает сознание, размывая его, как песок по речному руслу, дарит утешение, позволяет выплеснуть гнев, сжигает – пусть и не дотла – страх, заботу и печаль. Ничто так не манит к себе, не тревожит и одновременно не успокаивает душу как догорающий во мраке костер... Но чувство вины он не способен ни приглушить, ни сжечь. Не стоит даже пытаться выжечь больную совесть огнем. Только честная исповедь может принести хоть и не полное, но все-таки облегчение – искренняя, без рисовки и позы, и попыток оправдаться перед самим собой. Она, как отпущение грехов, как слезы и как молитва – восходит к небесам, а уж там, наверное, решают, кто заслуживает или не заслуживает прощения.
Моя исповедь – перед вами.
Ребенком я был стеснительным, робким, диковатым. Можно даже сказать – нелюдимым. Если оказывался в компании – а такое редко случалось, потому что приглашали меня неохотно – то обычно молчал и забивался в самый дальний и темный угол. Лишь бы не обращать на себя внимание. Таких детей, как правило, не любят сверстники. В школе их часто унижают, бьют и всячески третируют, то есть, по сути превращают в козлов отпущения. Меня не били, в основном, потому, что учился я хорошо и охотно помогал одноклассникам – объяснял непонятное, подсказывал на контрольных, давал списывать домашнее задание. Мои тетрадки разлетались, как осенние листья от сильного ветра, стоило мне переступить школьный порог. Впрочем, к уроку их исправно возвращали, переписав все, до последней буквы. Делал я это не по доброте душевной, но и не из страха. Меня не запугивали и ни к чему не принуждали. А просто казалось, что так надо, что это – естественный, кем-то там наверху утвержденный порядок вещей. Так что в классе я был изгоем, без друзей и товарищеской поддержки, но изгоем, которого берегли и старались не обижать.
И все-таки я чувствовал себя одиноким. Особенно на переменах, уныло подпирая стену школьного холла или – если никто из учителей не находился поблизости – сидя на подоконнике и глядя вниз на скучный дворик в обрамлении узких газонов. Я любил учиться, но паузы между уроками ненавидел всей душой. После школы ребята собирались группками и шли к кому-нибудь домой – тусоваться, или на речку, или в заброшенную часть поселка, где среди буйно разросшихся кустов и диких яблонь торчали старые сараи и нежилые дома. И только я слонялся по окрестностям, не зная, куда себя деть. Зимой темнеет рано, и я бродил по улицам до сумерек, до стылых звезд, ярких, как волчьи глаза, от одного взгляда на которые холод бежит по хребту. Была в этих ночных прогулках какая-то жуть, бесприютность и тоска. Я до сих пор вспоминаю их с содроганием. Свет за окнами – и темнота вокруг, и я прячу озябшие руки в карманы, морщась от летящего в лицо снега. Пару раз меня чуть не покусали бездомные собаки. А однажды я заснул на скамейке, в мороз, и, проснувшись, не мог понять, на каком я свете. Еще на этом или уже на том. Настолько все было странно, и тело не слушалось, окоченев, я его совсем не ощущал, а глаза как будто замазало белой краской.
Летом я уходил в поля или на речной берег, любовался закатом, и просто лежал на траве, наблюдая, как тускнеет золото по краям облаков и медленно гаснет над моей головой широкое розовато-лиловое небо, постепенно погружается в темную сумеречную синь. Идти домой не хотелось. Я никогда не знал, что ждало меня там – теплый обед, ласковые, хоть и слегка равнодушные вопросы, или придирки недовольной матери, гневные крики отца, а возможно, и побои. Отец вспыхивал, как стог сухой соломы из-за какой-нибудь крошки на столе или не оказавшейся под рукой солонки. Мама огрызалась в ответ. И начинался скандал, который быстро превращался в ураган, в бурю, в стихийное бедствие огромной разрушительной силы. Мои родители, как два вулкана, извергались то по очереди, то одновременно, а их злость, подобно раскаленной лаве, обрушивалась на мою голову, грозя утопить или сварить заживо, и оставляя на душе и теле болезненные ожоги.
Но больше, чем хаотичных родителей, я боялся вполне предсказуемого дядю Фрица, его похотливых рук и маслянистых глаз, его манеры зажимать меня у стенки в прихожей или в узком коридоре, или на темной, заключенной в тесную прямоугольную коробку лестнице с тяжелым люком наверху. Дядя нигде не работал и непонятно, чем занимался целый день, но в нашем доме вел себя по-хозяйски. Для меня до сих пор остается загадкой, почему мой отец его терпел. Вряд ли из жалости или братской любви. Ну, а маму никто не спрашивал. И ей, кажется, было все равно. Дядя Фриц сально шутил – и это ее развлекало. Он, вообще, слыл весельчаком. Мама не знала, конечно, о том, как по ночам он пробирался ко мне в комнату, благо та не запиралась, легко, как пушинку, отбрасывая прочь придвинутую к двери тумбочку, или трюмо, и все, чем я пытался от него забаррикадироваться. А если бы знала? Мог ли я пожаловаться? Ей или кому-нибудь еще? Наверное, да. Думаю, мне даже следовало так поступить. Но в то время я скорее откусил бы себе язык, чем сказал бы кому-то хотя бы слово.
Знаете, как это бывает, когда внутри бушует такое отчаяние, злость, боль, стыд – в общем, буря самых разнообразных чувств, что обязательно хочется что-то сделать. Все, что угодно. Швырнуть камень в чье-нибудь стекло. Сломать скамейку или толстую ветку дерева. Опрокинуть помойный бачок, раскидав мусор по всей улице. Хулиганство, скажете вы? Нет, бессильный протест. Это как крик в пустоту: «Эй, мир, заметь меня! Мне плохо, мне нужна помощь!» Однажды, именно в таком состоянии, я ускользнул через окно в сад. Оттуда – на улицу. Ночь была настолько глухая и темная, что даже в окнах не теплился свет и луна пряталась за тучи. Только бледное свечение над крышами указывало, что она где-то есть – зарылась в сырую черноту неба, как в перья вымокшей под проливным дождем птицы, и тлеет – смутно и бесполезно.
Дорога под ногами едва угадывалась. Я шел в нежилой квартал, мечтая, что разнесу там что-нибудь в щепки. Какой-нибудь ветхий сарайчик или собачью будку – давно уже никому не нужную. Раскатаю по бревнам поленницу. А потом забьюсь куда-нибудь под навес или пролезу в покинутый дом. Правда, они все закрыты на замки, но можно выбить окно. Какая разница? Хозяева все равно не объявятся, если не объявились до сих пор. Там, среди останков чьей-то жизни, я мог выспаться в безопасности. Или выть волком до утра. Или ломать и крушить все, что попадется под руку. Не знаю, что именно я собирался делать. Точно не воровать чужие вещи. Это почему-то казалось непорядочным, подлым... Как будто не подлым было все остальное.
Но, уже вступая на неровную, проросшую корнями и травой дорогу между заброшенными домами, я нащупал в кармане ту самую фиолетовую зажигалку. И в голове моей мелькнула пока еще не до конца осознанная, но очень притягательная мысль. Следуя за ней, как за путеводным огнем, я свернул на ближайший участок и с трудом продрался сквозь его колючую густую поросль. Кусты ежевики, ростом выше меня, тянули шипастые лапы, словно пытались задержать, не пустить незваного гостя в заветное сердце сада. Ничего, впрочем, особенного в том саду не было. Только старый сарай, незапертый, с дверью, болтавшейся на одной петле, и начиненный лопатами, граблями, тяпками и прочей ржавой утварью. А рядом с ним – куча срезанных веток ощетинилась иголками, как гигантский дохлый еж.
Сухие ежевичные стебли прекрасно горят почти в любую погоду. Достав из кармана зажигалку, я крутанул колесико и желтый лепесток огня вспорол темноту, словно крошечным перочинным ножиком. Я поднес его к ближайшей ветке... и уже через пару минут вся куча запылала, обратившись в огромный костер. Его раздувал не ветер – стояла безветренная майская ночь, такая тихая, что ни облачко в небе не шелохнется – а моя чистая ярость. Я смотрел на высокое пламя, а сердце колотилось и прыгало в груди, как посаженная в банку лягушка. И что-то в том огне сгорало дотла – что-то очень плохое и темное, уступая место ясности и покою.
Сарай так и не занялся от той кучи сухих веток, все-таки было слишком сыро. Мокрая, прохладная весна уже закончилась, но лето только вступало в свои права. А я стоял, размышляя, что, если стащить из отцовского гаража канистру с бензином и отлить немного в пустую бутылку, то в следующий раз можно устроить настоящий фейерверк. Можно такое устроить, что ангелам в небе покажется жарко. Огненное буйство сулило облегчение... И я предвкушал его как праздник, как изысканное и долгожданное удовольствие.
Конечно, я так и сделал. Добыл на следующий день бензин – это оказалось совсем не трудно – и вернулся в заброшенный квартал еще не раз и не два. Благо, гореть там было чему. Не знаю, по какой причине, но мои опасные шалости никто не замечал. Возможно, потому, что поселок наш маленький, тихий и мирный. Люди по ночам спят крепко. Да и нет ни у кого привычки беспокоиться о том, что происходит по ту сторону его собственного забора, за закрытыми дверями других домов или в чужих садах. Мой дом – моя крепость. А твой – твоя. И делай в ней, что хочешь, никто тебе не помешает, не поинтересуется, не сунет нос не в свое дело. Легкомыслие, скажете вы? Да, наверное. Хотя и не совсем это правильное слово. Прекрасно, когда мысли легки, как бабочки. Хуже, если душа холоднее камня и спит мертвым сном.
А лето, между тем, перевалило уже за середину. Жара набирала силу. Кончался июль, и дни, как раскаленные бусины, сверкали на палящем солнце, иссушая и поджаривая все вокруг. Ночами дышалось легче – но ненамного. Время школьных каникул, отпусков и лени... Именно в эти знойные дни в поселке появились двое городских.
Бледная темноволосая женщина с глазами голубыми, как у сиамской кошки, шла по улице и вела за руку такую же голубоглазую и темноволосую девочку. Обе в шелковых переливчато-серых блузках и легких светлых брюках, на которых уже оседала сельская пыль, и с дорожными сумками. Свою женщина несла на плече. А дочь везла за собой какой-то совсем уж малышовый розовый чемоданчик на колесиках. Хотя самой на вид было лет девять-десять – моя ровесница.
Застыв на обочине, я наблюдал на ними. Такой чудесной девочки я не видел, кажется, еще никогда! Ее как будто освещало другое солнце – более ласковое, более золотое, веселое и улыбчивое. И эта солнечная улыбка жила в каждой ее черточке, в каждом маленьком жесте, пропитывала ее всю, делая похожей на какую-нибудь юную актрису в роли инопланетянки. Или на саму инопланетянку, пришелицу из далекого и прекрасного мира, где все не так, как у нас, и все люди счастливы.
А у меня вдруг возникло странное чувство, что если я прямо сейчас не подойду к ней, не познакомлюсь, не поймаю в ладонь немного ее света – то упущу, наверное, главное в своей жизни. Очнувшись, я догнал этих двоих и предложил понести вещи. Девочка хихикнула, а женщина с улыбкой протянула мне сумку, которая оказалась не такой уж и тяжелой.
- Мы не надолго, - пояснила, улыбаясь. - Погостим две недели у тети Греты, а потом поедем к морю.
«Да, - подумал я тогда, - на той чудесной планете обязательно должно быть море. Обязательно теплое. Такое, что ляжешь на волну – и сразу растворишься в соленом воздухе, голубом блеске, в солнце и любви». А может, и не подумал. А только ощутил дуновение чего-то волшебного, яркого и неуловимого, как взмах стрекозиных крыльев.
Я проводил их до домика тетушки Греты. На приглашение войти внутрь ответил робким отказом, но пообещал заглянуть на следующий день. Скажу, забегая вперед, что не удержался и пришел в гости тем же вечером, и, о чудо, меня приняли как родного.
Я плохо знал старую даму. Она жила недалеко от заброшенного квартала, в маленькой, но уютной пристройке. А собственно дом – большой и неуклюжий, покрытый уродливой лепниной и нуждавшийся в капитальном ремонте – был захламлен строительным мусором и наглухо заперт. Его, как остов сухого дерева, густой стеной облепил вечно-зеленый плющ, словно поддерживая в нем иллюзию жизни. Хотя на самом деле этот дом-призрак был давно и безнадежно мертв. Он уже перешел, по сути, на ту, другую сторону поселка, на сторону покинутых зданий и одичавших садов – а пристройка, в которой обитала добрая старушка, пока оставалась на этой.
- У бабушки нет сил заниматься домом, - сказала мне Яна – так, оказалось, звали мою новую знакомую, городскую девочку. – Его построил мой прапрадед в прошлом веке. Такой он старый.
- Да ну? – удивился я.
Мы сидели в беседке на садовых стульях и пили холодный чай со льдом из высоких стаканов. Взрослые куда-то отошли, оставив нас одних, и я чувствовал себя, как Адам в раю, еще до грехопадения.
- Да, - она жалостливо сдвигала золотистые, как спелые колоски, брови. – Там уже ни водопровод не работает, ничего. Все трубы прогнили. И проводка в стенах. Его легче снести, чем отремонтировать. Но у бабушки на это нет денег. Да ей и не нужно много места.
Я кивал, едва слушая. Старый дом и его история меня не волновали. Мало ли в поселке таких умирающих строений?
Моя новая подружка держала на коленях альбом с фотографиями и показывала их мне. Это было куда интереснее – счастливая семья, каждое лицо в которой озарено любовью, руки переплетены, на губах у каждого - улыбка.
- Это папа, - говорила Яна, бережно переворачивая упругие картонные страницы и шелестя тонкой калькой. – Это тетя Мира с малышкой... Моей племяшкой. А это – Мики!
С глянцевого снимка весело скалился лохматый черный пуделек. Рядом на траве, обнимая его одной рукой и зарывшись пальцами в кудрявую собачью шерсть, сидела безымянная Янина племянница, пухлая малявка лет четырех в ярко-розовом платьице.
- Он чей? – спросил я осторожно.
- Мой. Мамин. Папин.
- С кем он остался? Почему вы не взяли его с собой?
Яна погрустнела.
- У бабушки Греты аллергия на животных. Я, правда, очень скучаю без Мики. Но он остался с папой. Так что это ничего! Все равно папу он считает главным хозяином.
- Мы не будем скучать, - пообещал я своей новой знакомой. – Здесь столько всего... интересного. Хочешь, завтра пойдем на речку?
Она заулыбалась, блеснув тонкими проволочками брекетов на мелких, как у зверька, зубах.
- Очень хочу! Только у мамы спрошу.
Так началась наша короткая дружба. О том, что она продлится недолго, мы оба, конечно, знали, но не думали об этом. Да и кто задумывается о таких вещах, когда лето в разгаре, каникулы, солнце палит, как сумасшедшее, и кажется, весь мир принадлежит нам двоим?
На следующий день мы, счастливые и разморенные жарой, валялись на травянистом пляже, среди ромашек и клевера, пили холодную колу из бумажных стаканчиков и болтали обо всем на свете. О школе, о фильмах и книгах, о собаках, о местных чудаках... Но о своей семье я не говорил, нет, обходил эту тему молчанием, как обносят высоким забором топкое место.
И мне было так легко с ней, с этой темноволосой девочкой, как ни с кем другим до нее, и как, наверное, уже никогда не будет после. В ее глазах не отражалось небо – они сами были небом, нездешним и прекрасным, с легкими, сказочными облаками, с искорками солнца, золотыми, как отблески на воде. Сверкала река волшебными огнями, так ярко, что смотреть на нее удавалось только через прищур. В траве, вокруг нас, стрекотали кузнечики. И под нами, и в прозрачно-зеленых ветвях березы над головой – тоже что-то стрекотало, и пело, и заливалось хрустальными трелями. День казался бесконечным. И жизнь – бесконечной. И детство, и лето... И те две недели сельского отдыха в гостях у бабушки – для Яны. А для меня – встреча с самым светлым человеком в моем маленьком мире.
Про детскую любовь принято говорить, как о чем-то несерьезном. Как будто это игра во взрослые чувства – и ничего больше. Но это не так. В детстве чувства острее, а душа ранима. Она еще не успела нарастить защитный панцирь, и сжимается, как мягкотелое животное, от каждого укола. И болит, и кровоточит она по-настоящему.
Беззаботные дни, полные игр, купания, прогулок по лесу и долгих, задушевных бесед проносились стремительно. Я едва успевал смотреть им вслед и лишь мечтал, что, возможно, родители моей подруги потеряют работу в городе. И, не зная, куда податься, они всей семьей переедут в наш поселок, отремонтируют старый дом бабушки Греты и поселятся в нем – все вместе: Яна, ее папа и мама, и смешная кудрявая собачка. Я понимал, что такого, скорее всего, никогда не будет, но кто может знать? Судьба иногда преподносит людям странные подарки. В другой раз я думал, что рано или поздно вырасту, окончу школу и, уехав в город, отыщу там свою подружку. У меня даже в мыслях язык не поворачивался сказать – бывшую. Дружба – она навсегда, и, как любовь, никогда не проходит. Мы встретимся через годы, очень обрадуемся друг другу и тогда... Что случится тогда, я представлял себе туманно. И все-таки понимал, чего именно хотел. Заблуждаются те, кто считает, что дети никогда не фантазируют на взрослые темы.
В наш последний вечер мы сидели в беседке, в саду бабушки Греты, и Яна сказала:
- Алекс, ты ведь придешь утром? Проводишь нас?
И вдруг поцеловала меня в щеку, слегка коснувшись ее губами. Мы оба смутились.
- Конечно, приду.
Я знал, что вещи уложены, маленький розовый чемоданчик на колесиках и большая дорожная сумка стоят, собранные, на веранде. И куплены билеты на поезд. Нам с Яной осталось быть вместе совсем не долго.
В ту ночь я впервые за последние две недели положил в карман фиолетовую зажигалку и отправился в заброшенный квартал. Мне хотелось сжечь его дотла, все эти домики и сараи, и дикие яблони, вместе с небом и звездами, и белым серпиком месяца, похожим на заставку Дримворкс. Зачем, спросите вы. Не знаю. Я и сам не понимал, отчего так трудно дышать, и почему руки сами собой сжимаются в кулаки. Наверное, потому, что Яна уезжала. И потому, что я ненавидел дядю Фрица. И тосковал по чему-то недостижимому... По любви, нормальной семье, человеческому теплу. Какая разница. Можно бесконечно объяснять, зачем я это сотворил. Все равно ничего уже не изменишь, как ни объясняй, как ни оправдывайся.
Ночь выдалась знойной, а в предыдущий месяц не выпало ни капли дождя. Огонь разгорелся, жадно, с громким и каким-то отчаянным треском пожирая сухое дерево, и перекинулся на жилые дома. Он полыхал, и никак не мог насытиться, до самого утра, а потом еще половину дня, пока пожарным не удалось, наконец, обуздать его дикую силу. В результате выгорела половина поселка. Наш дом, правда, уцелел. Но многие семьи остались без крыши над головой, а погибли в том огромном пожаре только три человека – Яна, ее мама и бабушка Грета.
Конечно, поджигателя искали, но так и не нашли. На меня никто не подумал, да и кому пришло бы в голову подозревать в столь страшном преступлении десятилетнего мальчишку? Если бы только была надежда отыграть назад и спасти Яну... Чтобы она с мамой просто уехала на следующее утро, как и собиралась, на море, а потом – в свой далекий город. Пусть даже навсегда. Я сам бы пошел в полицию и во всем признался. Лишь бы она осталась жива. Но мертвых не воскресить, увы. И все, что я мог сделать, это клясться самому себе больше никогда, никогда, никогда не играть с огнем.
Нет, вру. Сперва я хотел сжечь дядю Фрица. Нет ничего проще, думал я, чем пробраться ночью к нему в комнату и бросить горящую щепку в его постель. А потом поднять тревогу, разбудить маму и папу. Сказать, что почувствовал запах дыма. Родители спасутся, и дом уцелеет. Но с дядей будет покончено. Ведь это он во всем виноват, говорил я себе.
Признавать свою вину нелегко. Гораздо проще списать все на судьбу, на ошибку, на несчастный случай, на злую волю кого-то другого. Вот только вина, вовремя не узнанная и не признанная, рано или поздно превращается в настоящее чудовище. К счастью, я отказался от мести. Пусть каждый отвечает за свои собственные поступки, как сможет, и как с него спросит когда-нибудь высший суд. А мне – и без того кругом виноватому – никто не давал права судить. И я выбросил фиолетовую зажигалку.