Лёнька сидел на скамейке возле калитки перед домом и нечего не делал. Просто сидел, и все. Рядом с ним стояла белая акация и укрывала его от летнего солнца своей тенью.
Был конец июня. Акация цвела. Цвела неудержимо, роскошно, так откровенно – вызывающе, что весь вид ее, вся исходящая от нее аура этого отчаянного цветения производили на Лёнькины чувства какое-то очень сложное и завораживающее воздействие, которое подавляло не только импульсы к какому - либо действию, но даже и любые мысли. Едва возникнув, они тут же тонули в густом сладком запахе, наплывающем волнами в ритме легких дуновений воздуха в кроне акации.
Внутри ее белых цветов происходило какое-то таинственное холодное кипение, и выплескивало наружу этот неповторимый запах, в котором чудесным образом сливались вместе все ароматы, которыми наполнены были и эти жаркие июньские дни, и глубокие звездные ночи: неожиданная дерзость дождя и беспечность свежего ветра, прозрачное золото первого летнего меда, желтые сердечки весенних ромашек, и еще много, много всего, невыразимого словами, но воспринимаемого так остро и пронзительно, как это бывает только в детстве. Охваченный столь сложными чувствами, Лёнька не заметил, как сбоку, вдоль забора, к нему подошел соседский пацан Витька и неожиданно нарисовался прямо перед ним. «Словно чертик из табакерки», вспомнил Лёнька услышанную от кого-то фразу. В настоящих чертиков Лёнька уже не верил, но у выдуманных, каких он видел на картинках, были такие же нелепо оттопыренные уши, как у Витьки. Насчет наличия у чертиков веснушек Лёнька не был уверен, но вот уши… Уши – это точно.
Выглядел Витька младше него года на три. Измученный непосильным трудом за школьной партой и суровыми родительскими методами воспитания, он был отправлен на незаслуженный отдых, а точнее – с глаз долой, к бабушке на другой край станицы. Поразмышлять на досуге о пройденном жизненном пути и морально подготовиться к дальнейшим ударам неласковой судьбы, которая чаще всего проявляла себя через отцовский ремень.
Худой, нескладный, загорелый, в ссадинах и царапинах, как и все окрестные пацаны – во внешности Витькиной ничего примечательного не было. Но у него был необычный голос. Слишком низкий для такого тщедушного пацана, скрипучий, и с какими-то странными интонациями, что сразу же притягивало к себе внимание. И говорил он медленно, растягивая слова, словно раздумывая над каждым из них, и оттого казалось, что он способен сказать нечто значительное, что следует, по крайней мере, выслушать не перебивая.
- Дай мне твой прящь пострелять – сказал Витька без всяких предисловий, имея ввиду рогатку, которую он не видел, но наличие которой предполагалось по умолчанию, и вовсе не догадываясь о том, насколько и само его появление, и озвученная им потребность не соответствовали переживаемому Лёнькой моменту.
- Отвали, мелкий – миролюбиво сказал Лёнька, с некоторым усилием отрешаясь от того странного состояния, в котором до сих пор пребывал. – Видишь, дядя отдыхает.
Витька некоторое время молчал, явно озадаченный столь пренебрежительным к себе отношением. Закон природы, смысл которого в том, что скорость, с которой человек разумный говорит, зависит от скорости, с которой он думает, проявлялся в нем в чистом виде: думал Витька, как и говорил, медленно и со скрипом. Наверное, поэтому его умственные усилия заканчивались иногда странными решениями.
- А вот я расскажу, как ты нашу черешню рвал - сказал он, - потупив взор и ковыряя землю перед собой большим пальцем ноги.
Такой бессовестный шантаж окончательно вернул Лёньку к реалиям жизни, и к способности действовать по ситуации.
Он положил ладонь правой руки Витьке на лоб, левой рукой оттянул вверх средний палец и отпустил его. Шлепок получился звонким, но совсем не той силы, что у сказочного пушкинского Балды. Так, чисто символическое воспитательное действие. Но результат явно превзошел Лёнькины ожидания, вернее, он оказался совсем неожиданным. Секунду Витька молчал, размышляя, что лучше предпринять, потом заорал и побежал домой ябедничать, как тот футболист, что бежит к судье требовать желтой карточки для соперника, который уронил его не по правилам, и под которого он сам охотно подставился.
Лёнька понял, что теперь надо готовиться к визиту Витькиной бабушки, на попечение которой родители и спровадили Витьку на лето. Такое развитие событий было очень некстати, потому что у Лёнькиной бабушки Фроси в летней кухне уже на подходе были вареники с вишней, и уйти сейчас незаметно со двора означало бы пролететь мимо вареников, а это было совершенно невозможно. И причина тому лежала вовсе не в плоскости гастрономической, а обитала в сфере тонких человеческих взаимоотношений. Лёнькина бабушка, любившая его поистине самозабвенно, до потери чувства справедливости по отношению к остальному миру, обиделась бы страшно на такое пренебрежительное его отношение даже не к самим вареникам, а к ее душевной потребности выразить через них свою заботу о любимом внуке. Лёнька даже зажмурился, представив себе, как она обидится, и чувство острой жалости к ней, словно это уже случилось, на мгновение охватило его. Миг этот был коротким, но достаточным для того, чтобы принять решение.
- Надо ждать - подумал Лёнька.
Он пошел во двор и сел на крыльце дома, где высокое летнее солнце сразу же горячо приласкло его, обняв всего целиком.
- Это будет твое лобное место. Здесь ты примешь свою участь и ответишь за содеянное - так, наверное, диктовало свою волю Лёнькино подсознание, оставаясь при этом не осознаваемым и не слышимым за шумной суетой грубого физического мира.
Пес Абрек, смышленый от природы, и дополнительно еще умудренный жизненным оптом, подошел, и улегся рядом. В отличие от многих людей, он легко считывал душевное состояние и настроение окружающих, и, наверное, поэтому не позволял себе излишнего панибратства. Но умел показать, как и сейчас, что на его понимание и сочувствие Лёнька вполне может рассчитывать.
Ждать пришлось не долго. Витькина бабушка уже открывала калитку, входя во двор. Звали ее Андреевна. Витька плелся за ней следом, оттопырив пальцами лямки своей майки и глядя себе за пазуху. Он совсем не выглядел невинно обиженным, а скорее сосредоточенным на некой глубокой мысли.
- Шо там у тэбэ? - Спросила Андреевна, обернувшись назад, чтобы прикрыть за собой и Витькой калитку, и видимо, только сейчас заметив, что у того под майкой что-то есть.
Андреевна, как и все местные, использовала для выражения своих мыслей ту дикую смесь родственных славянских языков, которую порой деликатно именуют южнорусским говором, и в которой одинаково безжалостно коверкались любые слова, невзирая на их изначальную принадлежность.
- Жабыня - сказал Витька, и получилось это у него с каким-то особым смаком.
- Ж-ж-ж-абыня! - Я его учить буду.
За пазухой у него в самом деле вяло шевелилась, большая зеленая речная лягушка.
- Тьфу ты!- Сказала Андреевна.
- И шо ты за дитына така?
Произнесла она это без особого возмущения, и ясно было, что она уже смирилась со столь необычным увлечением своего внука – тренировать речных лягушек прыжкам в высоту, подзадоривая их мухой, подвешенной на ниточке, в поисках абсолютного чемпиона.
Делать это на берегу речки, где у лягушек было постоянное место жительства, было легко.
Им видимо, скучно было просто так сидеть в воде, высунув оттуда только голову, и они с азартом бросались даже на кусочек зеленой травы, прицепленный на крючок удочки, целиком выпрыгивая при этом из воды.
Но оказавшись в неволе, они как-то теряли свою жизнерадостность, и прыгать или совсем не хотели, или делали это очень неохотно. Но Витька не сдавался, и пытался изыскать какой-то действенный способ стимулировать в них спортивный дух, чтобы сподвигнуть на рекордные прыжки.
- А ну, - сказала Андреевна, - швыдко гуляй отседова! И шоб я тэбэ с этой выродой зеленой бильше не бачила!
Витька несколько мгновений постоял, набычившись, всем своим видом выражая свое крайнее неудовольствие вышесказанным, и сознавая, что он, видимо, лишается законного права наблюдать процесс наказания и унижения своего обидчика, но потом молча повернулся, и пошел назад.
- И шоб руки вымыл як трэба! – грозно крикнула Андреевна ему вслед.
Витька в ответ нервно дернул плечом.
- I’ll come back! - явственно проступало между его острыми лопатками. Андреевна это почувствовала и как-то обреченно вздохнула. И Лёнька вдруг понял, что она пришла вовсе не для того, чтобы требовать расправы над ним и, тем более, подвергать опасности многолетние и почти родственные отношения с его бабушкой Фросей; уж больно пустячный был повод ля этого. Она просто воспользовалась случаем, чтобы отвлечься от своих дел, немного посидеть спокойно, «побалакать» с соседкой о том - о сем, как они это любили. И в то же время она обязана было поддержать в Витькиных глазах свой имидж бескомпромиссной защитницы его чести и достоинства. Такие противоречивые стимулы трудно было совместить в одном действии, поэтому отсутствие рядом с ней в самом начале визита ее шебутного внука было для нее очень кстати.
- Яковлевна! Крикнула она, - заглядывая в летнюю кухню – ты шо там робышь?
Дальнейшего их разговора Лёнька не слышал, но, видимо, предлог визита все-таки был упомянут, потому как через пару минут бабушка Фрося вышла из кухни и крикнула: - Лёнька, иди сюда! Я тебе сейчас уши надеру!
- Да как же, - буркнул Лёнька, не двигаясь с места, и при этом всем своим видом демонстрируя смирение и раскаяние. Он подумал, что она скорее надерет уши себе, чем ему, что бы он ни утворил. Он представил, как бабушка Фрося дерет себя за уши, и не смог удержаться; прыснул от смеха, разом нарушив тем самым так старательно поддерживаемое гармоничное единство своей позы и поведения. И хотя он успел, как ему казалось, наклонить голову пониже к коленям, чтобы не выдать себя, бабушка это заметила.
- Смех без причины признак дурачины – сердито сказала она, и скрылась за занавеской двери, уклонившись от дальнейших воспитательных мероприятий. Подобающий случаю этикет был соблюден: принимающая сторона выразила явное неодобрение по поводу происшедшего, и теперь инцидент можно было считать исчерпанным. Да и момент для разговоров оказался неподходящим - вареники пора было вынимать.
Снова заскрипела калитка, и Витька уже шел по двору, демонстративно не обращая никакого внимания на Лёньку, по-прежнему сидящего, в знак самоуничижения, на нижней ступеньке крыльца. Свои вымытые руки Витька держал слегка согнутыми и на некотором отдалении от тела, словно удивляясь тому, что с ними случилось.
- А пузо-то помыл, ябеда? – ехидно спросил Лёнька, когда тот проходил мимо.
- Весь теперь бородавками обрастешь, вот узнаешь тогда.
Что Витька тогда узнает, Лёнька и сам не смог бы сформулировать, но верил, как и все станичные пацаны, что если брать лягушек руками, то руки непременно покроются бородавками. Но Витька в очевидные истины, похоже, не верил, и это как-то сбивало с толку. Лёнька собрался было сосредоточиться, и додумать, наконец, эту мысль до конца, до получения какого-то логического вывода, но оказалось, что время бездействия и размышлений истекло. Большая миска с варениками уже стояла на столе под навесом возле летней кухни, и ждали только его. По одну сторону стола расположились Андреевна с Витькой, по другую – Лёнька с бабушкой Фросей. Пора было начинать.
- Глядите ж, диты, не чвиркайте! - Сказала Андреевна, строго сверху вниз глядя на Витьку, поднявшего на нее свои светлые, блекло - голубые глаза, и поднося вареник с вишней ко рту. И в тот же миг горячая липкая струя сладкого вишневого сока из этого вареника со свистом чвиркнула Витьке прямо в глаз. Витька взвыл, подхватился из-за стола и заметался по двору, визжа и размазывая по лицу кроваво - красный вишневый сок.
Лёнька поймал его и потащил к бочке с дождевой водой, что стояла под водосточной трубой возле угла дома. Абрек, взволнованный видом происходящих перед его взором событий, тоже вскочил с места и выразил свое отношение к ним каким-то недоуменным нервным лаем. Андреевна суетилась над внуком и казнила себя невероятными, с точки зрения классической семантики, словами, а Лёнька, пользуясь тем, что Витька все равно уже ревет, незаметно дал ему подзатыльника и макнул пару раз Витькину голову в бочку с водой немного посильнее, чем это требовалось по ситуации.
Однако успокоились все довольно быстро, потому как никакого особого вреда здоровью страдальца не случилось. Растрепанные чувства участников события вернулись в состояние, приемлемое для продолжения главного действа, и все снова занялись варениками, особо сосредотачиваясь на технике безопасности.
Вскоре с трапезой было покончено. Андреевна и Лёнькина бабушка продолжали сидеть за столом, неспешно обсуждая свои, им одним интересные дела. Витька быстро исчез,
не высказав никакой благодарности за угощение, которое, по мнению Лёньки, досталось ему до обидного незаслуженно.
Несколько минут Лёнька раздумывал, чем бы теперь заняться, но решение не приходило.
Абрек лежал в тенечке и сочувственно наблюдал за тем, как у Лёньки в душе опять начинала шевелиться та же странная маята, что неизвестно откуда появилась в ней сегодня утром и продолжала, оказывается, жить там, не смотря на все события дня.
- Не пугайся. Это бывает. – мысленно сказал Абрек Лёньке и посмотрел ему прямо в глаза, передавая свое послание таким вот простым способом. Ленька понимающе кивнул, подошел к Абреку и погладил его по голове.
- Теплая какая, - подумал Лёнька. Он отогнал от лица пчелу привлеченную, видимо, исходящим от него слабым запахом сладкого вишневого сока, вышел на улицу и снова сел на скамейку под акацией. Акация цвела…