Два месяца назад я похоронил отца. Всего полгода прожил он после смерти моей мамы. А три недели спустя после его кончины в мир иной ушёл мой старший брат Винченцо. Лейкемия. Кто бы мог подумать: такой здоровяк, силач, всего двадцати шести лет от роду - и так быстро сгорел. Поздно спохватился, не любил по врачам ходить.

Вот так я остался совсем один. Были бы у меня хотя бы жена и дети или настоящий друг, - наверное, не так тоскливо звенела бы в моих ушах тишина одиночества.

Но пришло утро перемен.

Я вышел из дома и сразу окунулся в приятную прохладу рассветных теней, влажных от росы. Я не люблю вставать рано, однако, оставшись в один в большом родительском доме, где совсем ещё недавно с утра до позднего вечера не умолкали милые, такие благозвучные голоса, я потерял сон, прежние привычки и увлечения покрылись чёрной холстиной скорби, жизнь потеряла вкус и запах, а маленькие радости не казались больше сладкими островками в бурном море веселья и ярких надежд. И я понял, что жизнь отнюдь не море, а сухой песок. И я сам - лишь чахлое деревце посреди пустыни, только чудом ещё не погибшее. Если так быстро ушли любимые люди, где гарантия того, что сам я в скором времени не отправлюсь вслед за ними?

Возможно, так будет даже лучше. Мы встретимся на небесах, обнимемся, поплачем от радости, и беззаботная жизнь продолжится, словно и не было горя и тоски. Наверное, они с нетерпением ждут меня.

Я бесцельно бродил по медленно просыпающемуся городу. Мне было всё равно, куда идти. Единственное, чего я опасался, - это повстречать знакомого, друга семьи или соседа. Я с ужасом представлял себе их скорбные физиономии, слова соболезнования, сочувственные рукопожатия, похлопывания по плечу... Неужели мало мне горя! Зачем постоянно напоминать о потере тому, кто и без того никак не выберется из потёмок тоски?

Из-за поворота, в ста метрах вниз по улице, вышел дон Калоджеро, дядя моего школьного друга Джузеппе. Ещё не хватало! Этот доброхот если пристанет со своими «очень жаль», «твой отец был грандиозным человеком», от него уже не избавиться, пока его соболезнования и воспоминания из ушей у тебя не полезут. Вцепится сильными пальцами тебе в руку и не отпустит, пока всю душу твою наизнанку не вывернет.

Я поспешно перешёл дорогу и повернул обратно, чтобы поскорее убежать от дона Калоджеро. Но этого мне показалось мало - мне сдавалось, что старик настигает меня. Я свернул в первый же переулок и ускорил шаг.

Выйдя к собору Сан-Джованни, я резко остановился. Ещё одно горестное напоминание: именно в этом храме отпевали моих родных.

Я протёр ладонями прослезившиеся глаза и быстро повернул направо, стараясь не глядеть на величественную красоту собора, казавшуюся мне в те мгновения зловещей.

Оглянулся: редкие прохожие, ни одного знакомого. Слава Богу. А теперь куда? Может быть, уехать? В Англию, например... Нет, лучше в Вену. Там больше воздуха.

Я шёл по тротуару, глядя под ноги и размышляя, как бы мне навсегда покинуть родину. И всё забыть... Или умереть? Тоже неплохой выход.

Я безумно любил родителей и брата. Они составляли девяносто девять процентов моей жизни. Всего один процент приходился на увлечения и работу, которую и работой-то назвать язык не поворачивается: я был совладельцем цветочного магазина на Виа делле Фонтане, но все дела вёл мой школьный друг и партнёр по предприятию Джузеппе. Что же касается увлечений и развлечений, то они сводились к фотографированию птиц и редким встречам с приятелями за столиком кафе. Так что семья всегда оставалась в моей жизни на первом месте. Ради неё я готов был на всё. Я даже хотел отдать больному Винченцо половину своего костного мозга.

Винченцо работал дальнобойщиком, дома появлялся редко, и все хлопоты лежали на мне. Я бегал по магазинам, следил за ходом ремонта на первом этаже, читал книги почти полностью ослепшей матери, с отцом часами просиживал за шахматной доской, а иногда умудрялся одновременно и читать, и играть. И всё это делал легко и с удовольствием. И чувствовал себя ребёнком, любимым и нужным, счастливым и утонувшим в немеркнущем свете...

И вот, менее чем за год, уютный мой мирок сморщился, съёжился и растворился в горьких слезах, а в сердце осталась жуткая, непроницаемая пустота. Ничто больше не приносило мне радости, настоящее было похоже на лестницу, ведущую вниз, в замогильную темноту, а в будущем не просматривалось ни искорки смысла.

Миновав пустынную площадь Сан Паоло, я поднял голову - и как раз вовремя: ещё немного - и я столкнулся бы с высоким, нескладным парнем лет восемнадцати, который точно так же, как я, шёл, не глядя перед собой. Я едва успел увернуться, бросив при этом быстрый взгляд на вывеску, вернее, картонку, висящую на шнурке привязанном к ручке двери. На картонке было написано оранжевым фломастером:

ДИНО
Магия и спиритизм.
Хотите встретиться с родными и близкими, ушедшими в мир иной, - тогда вам сюда.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МЕЧТУ!

Я удивлённо покачал головой и пошёл дальше, но внезапно, сам не зная, почему, остановился и, постояв в неуверенности, вернулся к странной вывеске.

Дверь оказалась незапертой и отворилась совершенно бесшумно и так же тихо закрылась за моей спиной.

Я очутился в небольшом полутёмном помещении. Стены были облицованы дубовыми досками, то ли морёными, то ли потемневшими от старости. За массивной стойкой стоял благообразный пожилой человек. На голове его топорщилась внушительная грива непослушных седых волос, а подбородок был едва прикрыт жиденькой бородкой клинышком.

- Добро пожаловать, сын мой! - торжественно произнёс старик. - Меня зовут Дино, просто Дино, без всяких вежливых приставок и титулов. Уверяю тебя, сынок, на том свете без них спокойно обходятся. Почему бы и в этом мире не звать друг друга запросто, по-братски? Привыкать надо к простоте смерти.

Я слушал странные слова старика, не зная, остаться ли мне или уйти. Но обещание вывески устроить мне встречу с матерью, отцом и Винченцо было столь заманчиво, что я решил испытать судьбу. Если этот Дино не врёт, тогда...

- Я хотел бы поговорить со своими родителями и братом, - уверенно произнёс я, подойдя к стойке. - И, если можно, не просто поговорить, а увидеть их... А ещё лучше - обнять и поцеловать.

- Отлично, сынок! - Старик раскрыл толстую тетрадь и принялся что-то в неё записывать. Затем поднял голову и осторожно, ласково спросил: - Твоё имя?

- Альдо Рицци.
- Имя отца?
- Риккардо.
- Матери?
- Анджелина
- Брата?
- Винченцо.

- Превосходно! - Старик захлопнул тетрадь и взглянул на меня с ободряющей улыбкой. - С тебя двадцать евро - и можешь отправляться прямиком домой...

- И что? - с сомнением спросил я.

- И всё. Ты идёшь домой, а я вызываю с того света твоих родителей и брата.

- И как я с ними встречусь?

- Это уже их дело. Они сами определят, как, где и когда. И как долго они смогут оставаться в нашем мире. Но, возможно, они решат пригласить тебя в гости, туда, ну, ты понял... Это я к тому, чтобы ты не пугался, если вдруг что-то покажется тебе странным. Моё дело - сообщить родным о твоём желании, а за остальное я ответственности не несу. Я ведь только посредник.

- И вы меня не обманете? - Несмотря на сомнения, сердце моё бешено колотилось от радостного предвкушения встречи с самыми дорогими в моей жизни людьми. Зачем я задал этот вопрос? Сам не знаю, только обидел старика. Его лицо приняло суровое выражение, и даже морщины на нём разгладились, а глаза засверкали негодованием.

- Я никогда не обманываю! Я не какой-нибудь площадной зазывала, а настоящий маг!

- Хорошо, - махнул я рукой, - двадцать евро не такая уж и большая потеря.

Я расплатился и вышел на улицу.

Так, теперь куда? Дино велел мне идти домой. Ну что ж, сяду на диван и буду ждать. А вдруг и вправду случится чудо! Зазвонит телефон, я подниму трубку, а в ней:

- Привет, сынок, мы на вокзале. Едем домой. Через полчаса будем.

Я прибавил шагу. Вон, впереди, в конце улицы, мой дом! Я не выдержал и бросился бежать со всех ног.

Сяду, включу телевизор и буду ждать чуда...

Не успела дверь захлопнуться за мною, как я уже понял, что в доме, да и со мною самим творится что-то странное.

Во-первых, как только я вошёл в прихожую, всё вокруг стало чёрно-белым. Я протёр глаза, потом зажмурился, потряс головой - ничего не помогало, все предметы оставались лишёнными цвета. Как будто я проник в старый фильм.

Во-вторых, из гостиной доносились какие-то звуки. Ничего определённого я не слышал, но был уверен, что там кто-то есть.

Я осторожно заглянул в гостиную и остолбенел, даже сердце у меня в груди замерло на целую минуту: за столом сидели отец и Винченцо и, не отрываясь, глядели на шахматную доску, а в кресле, на своём любимом месте у окна, качалась мама.

- О боже! - воскликнул я, когда оторопь ослабла. - Вы здесь? - Я даже не обратил внимания на то, что и в гостиной всё было чёрно-белым, такими же бесцветными были и мои родные. Да и сам я стал таким же.

- А где нам быть? - ухмыльнулся отец и глянул на меня недобро, как будто с издёвкой в глазах.

Я вошёл в комнату и бросился к маме:

- Как я рад!

- А вот я не рада, - осадила меня она, глядя перед собою невидящими глазами, и я замер, не дойдя до неё метра полтора. - Где ты был?

- Гулял, - виновато проговорил я.

- Всё гуляет наш недоросль! - скрипучим голосом произнёс отец и снова глянул на меня с ухмылкой.

На это замечание Винченцо ответил громким смехом, и не просто смехом, а каким-то сухим хохотом, похожим больше на звук катящихся деревянных бочек.

- Мне скучно, сынок, - простонала мама. - Не мог бы ты почитать мне что-нибудь?

- Что ты хочешь? - с готовностью ответил я.

- Ну, например, синьору Витткоп. Есть у неё чудесный роман «Некрофил»...

- Нет, что ты! - испугался я. - Ни за что не буду читать это! Тем более своей матери.

- Ага, втайне читает, а маме не может. Лицемер! - воскликнул Винченцо, не поднимая глаз от шахматной доски. - Твой ход, папа, не отвлекайся.

- Но это же неприлично, - сказал я, умоляюще глядя на маму.

- А рожать тебя было прилично? - перебила она меня. - А зачинать тебя было прилично? Что молчишь, глупышка? Ну, ладно, не упрямься, почитай своей маме!

- Но у нас и книги-то такой нет, - защищался я.

- Так сходи и купи, - сказал Винченцо.

- И мне сигар купи заодно, - добавил отец.

- Но ты же не куришь, - удивился я.

- Кто это тебе сказал? - Отец измерил меня презрительным взором. - А брату приведи девочку...

- Нет уж! - взвизгнул Винченцо.

- Прости, сынок! Совсем память у меня испортилась, - затараторил отец и обратился ко мне тоном повелителя: - А брату приведи мальчика.

- Какого мальчика! - Я схватился за голову.

- Красивого, - ответил отец.

- И чтобы не костлявый был, - подытожил Винченцо.

- Делай, сынок, что отец тебе говорит, - ласково произнесла мама.

- О Боже! - крикнул я.

- Бесполезно к Богу обращаться, - сказал отец. - Не слышит он нас.

- Потому что умер, - вставил мой брат, делая ход ферзём.

- Кто умер? - не понял я.

Винченцо ухмыльнулся:

- Бог умер, кто же ещё? Разве не читал Ницше?

- Нет.

- Много потерял, брат. Прошёл мимо бездны мудрости и даже не заметил её.

- Ладно, беги в магазин, - сказала мама. - А то я от скуки помру.

- Не помрёшь, - возразил ей отец. - Два раза не умирают.

- Умирают, - твёрдо заявил Винченцо.

- Откуда тебе-то знать, сопляк? - Отец хлопнул моего брата ладонью по лбу.

- Отстань, мумия! - взмахом руки Винченцо ловко отбил попытку отца схватить его за ухо.

- Ты ещё здесь? - спросила меня мама. - Поторопись. Будь послушным, не гневи отца, он на хорошей должности, заместитель какого-то там начальника...

- Сколько тебе говорить, что я помощник пустынного надзирателя, - поправил её отец. - А ты давай в магазин. А то торчит посреди комнаты, как увядший фикус.

Все трое рассмеялись, а я, обиженный и испуганный, бросился вон из дома, прочь от родных, превратившихся в злых насмешников.

«Они меня совсем не любят! Но почему? Что плохого я сделал им?» - думал я, выбегая на крыльцо.

Однако представьте себе моё изумление, когда, вместо того чтобы увидеть перед собой улицу с её машинами, велосипедистами и пешеходами, я снова очутился в чёрно-белой нашей гостиной, в ней сидели отец и брат, склонившиеся над шахматной доской, а в поскрипывающей качалке - мама.

У меня закружилась голова, и я сел прямо на пол. Сердце отбивало ритм хэви-метал, в голове молитвы Иисусу и Деве Марии тонули в слезах испуганного ребёнка. Меня обманули! Мне показывают какой-то пошлый фильм из середины двадцатого века, пытаясь уверить меня в том, что это моя семья.

- Мам, он ещё здесь, - откуда-то издалека донёсся до меня сухой, как пустынный песок, голос Винченцо. - Он сидит на полу и пялится на нас, как будто мы привидения. Альдо, хватит дурить, иди в магазин. И бутылочку виски прихвати.

Я встал, чувствуя, как мой мозг превращается в мокрую вату.

Ну, хорошо, если вы этого хотите, извращенцы, будет вам и Витткоп, и сигары, и мальчики, и виски. Гулять, так гулять!

Я распахнул дверь и вывалился на улицу... Вернее, не на улицу, а в ещё одну прихожую, широкой аркой отделённую от ещё одной гостиной, где всё так же спокойно отец с братом играли в шахматы, а мама покачивалась в кресле.

Тут уж я не выдержал и разрыдался. Сел на стул в прихожей и заплакал так горько, как будто злые хулиганы отняли у меня самое дорогое в жизни, при этом поглумившись над моими святынями.

- Не хочу я вас! - крикнул я сквозь слёзы, вбежав в гостиную. - Убирайтесь в свою смерть! Я больше не люблю вас!

- Бедный мальчик, - тяжело вздохнула мама, - он совсем отчаялся.

- Потому что он всё ещё верит в Бога, - сказал Винченцо.

- И не хочет играть в шахматы, - добавил отец. - И вообще от рук отбился.

- Он говорит, что больше не любит нас, - захныкала мама. - Кого же он любит?

- Себя и своего Иисуса, не иначе, - злобно ухмыльнулся брат.

- Вы мёртвые, а я живой! - воскликнул я.

- Был бы ты живой, ты бы себя так не вёл, - отрезал отец.

- Да, сынок, твой отец прав, - сказала мама, - он же большим начальником стал, заместитель...

- Помощник, - с раздражением в голосе поправил её отец.

- Тем более, - согласилась мама. - А почему так высоко он поднялся? Потому что смиренный он и послушный. Не обсуждает, а делает то, что велено... Вот если бы таким же и дома был... Ну, уж какой есть... А в тебе, Альдо, ты уж прости меня, гордыни слишком много и эгоизма, вот и кажутся тебе все окружающие мертвецами. Хотя, если поразмыслить, мёртв пока что ты, сынок. И вместо того чтобы готовиться к жизни, ты споришь с родителями. Нехорошо это. Ступай, Альдо, в свою комнату и хорошенько обдумай всё, что я тебе сказала.

Я решил, что так, пожалуй, будет лучше всего, и поднялся по лестнице на второй этаж. А там всё оставалось прежним, цветным и ярким.

- Но только не надолго! - крикнул мне вдогонку Винченцо. - Про магазины не забудь!

Войдя в свою комнату, я бросился ничком на кровать и утнулся лицом в подушку. Слёз больше не было - остался страх, холодный, как луна, тяжёлый и сухой, как груда строительного щебня. Я был придавлен к самому дну отчаяния. Мне не хотелось верить, что всё увиденное и услышанное мною сегодня не сон. Мои родители, мой люимый брат! Они же превратились в бездушных негодяев! Даже в закоренелых разбойниках больше человеческого. По крайней мере, разбойник может раскаяться, вися на кресте, а эти... Зачем я попросил того старика устроить мне встречу с ними? Какой же я дурак! Что мне теперь делать? Убежать я не могу, всякий раз, как выхожу из дома, вновь оказываюсь в том же аду. Боже, неужели мои родные попали в преисподнюю? Но за что? Они же были такими хорошими... Или это я попал к чертям в театр, а в гостиной сидят не ролители мои, не Винченцо вовсе, а актёры сатаны. А сам князь тьмы развалился в ложе и, потягивая коктейль, потешается над моими страданиями... Погоди, а если в окно вылезти? Вдруг получится!

Я вскочил с кровати, бросился к окну, отдёрнул штору. И страх мой усилился - за окном не было ничего, кроме серого тумана. Я открыл одну створку и осторожно высунул наружу руку: она упёрлась в холодную твёрдую поверхность, напоминающую гладкий мрамор.

Вот так, я в западне!

Долго ли продлится эта пытка? Дино сказал, что это им решать, тем, кого он вызвал из небытия, тем, кого я когда-то называл своими любимыми... О ужас!

Я снова упал на кровать и вскоре забылся сном.

Проснувшись, я посмотрел на часы: половина двенадцатого, девятое августа. Значит, спал я недолго. Всего часа четыре. Но, кажется, выспался.

И тут я вспомнил о родственниках, вернувшихся с того света - и мороз побежал у меня по коже. Нет, не может быть! Всё это мне приснилось! Сейчас я спущусь в гостиную - а там пусто. Тоскливо и пусто, как на кладбище...

Обязательно уеду отсюда! Продам дом - и в Австрию! И забуду этот кошмар.

Но не успел я спуститься по лестнице, как всё вокруг снова стало чёрно-белым. Поэтому я не удивился, увидев отца и брата, всё так же пристально глядящих на шахматную доску, и маму в кресле.

- Ну, как ты, сынок, отдохнул? - спросил отец. На этот раз в его голосе появилась нежность, и я обрадовался: а вдруг они постепенно обретут прежние доброту и любовь ко мне?

- Спасибо, папа. Что будете на обед?

- Червей, - буркнул отец.

- Ага, и личинок навозных жуков, - добавил Винченцо.

- Может, хватит ёрничать! - воскликнул я.

- Мы вполне серьёзны, - спокойно возразил мне отец. - И вообще, не мешал бы ты нам, я в таком положении... Ещё немного - и твой брат выиграет эту партию.

- И всё же что вы будете есть?

- Еда нужна мёртвым, - отозвался Винченцо и, оторвав глаза от шахмат, злорадно подмигнул мне, словно знал какую-то мою тайну и намекал на то, что может поделиться ею с другими.

- Ну что же, господа живые, тогда я один пойду поем. - Я направился на кухню, но у двери остановился и повернулся к маме. - Кстати, мама, не знаешь, не приходила ли Фабиана? - Я имел в виду уборщицу, которая иногда готовила нам вкуснейшие обеды.

- Приходила, сынок, где-то час назад.

- Ага! - вклинился в наш диалог Винченцо. - Как увидела нас - застонала, заверещала, лицо её перекосилось, словно ей руку без наркоза оттяпали, стала Бога поминать и всех святых, а потом как припустила! Дверь оставила открытой, так что мы с папой видели, как она улепётывала. Скажи, пап! Летела, а не бежала. И такой нас смех пробрал - чуть не подохли от хохота! Неужели ты ничего не слышал?

- Нет, - ответил я, входя в кухню, где, как и на втором этаже, всё было ярким и пёстрым. После чёрно-белой тоски в гостиной сверкающая, красочная чистота кухни показалась мне райским видением.

Но я не стал ничего готовить. А зачем? Я и всухомятку поем, а они сами пускай отрываются от своих чёртовых шахмат и стряпают себе, эти живые...

Вернулся я в гостиную с целью как можно больше разузнать о жизни на том свете и, если удастся, найти причину такого странного поведения своих родных.

- Ну, как вы там, без меня, поживали? - обратился я к маме, опустившись перед нею на колени.
- Скучно мне было без тебя. - Да, бежняжка совсем ослепла: протянув ко мне руку, она не сразу смогла отыскать мою голову, чтобы погладить её. - Твой отец читать мне отказывался, а Вини, сам знаешь, терпеть не может книги, только спортивные журналы признаёт.

- Потому что спорт спокойно обходится без Бога, - вставил Винченцо.

Я поднялся на ноги и сел за стол.

- Но почему ты вдруг стал атеистом?

Брат поднял на меня недовольный взгляд, как будто я был виноват в том, что Бога нет.

- Не верю и всё тут, - отрезал он и вновь уткнулся в свои шахматы.

- Наверное, ты просто не видел Бога, - робко предположил я.

- Раз не видел, значит, нет его, - грубо ответил он. - Был бы он - поселил бы нас не среди пустыни, где только песок и скалы, а в своём райском саду.

- Но в райский сад ты всё же веришь?

- Конечно! Я своими глазами видел его. Я даже прогулялся по апельсиновой аллее. Знаешь, какие там апельсины! Крупнее арбузов! Если такой на голову свалится...

- Постой, а кто же в таком случае насадил этот сад, если Бога нет? И почему вы там не остались?

- Кто насадил, не знаю. А почему не остались... Да чёрт его знает! Я прилёг отдохнуть в теньке, а проснулся в жалкой хижине посреди пустыни. Смотрю: в кресле мама сидит, а папа сам с собою в шахматы играет.

- И ни одной книги там нет, - сказала мама.

- Ну, перестань хныкать, мама, - умоляющим тоном проговорил Винченцо. - Как-нибудь без книг обойдёшься. Пора бы уж привыкнуть.

- И не подумаю привыкать. Вот оживёт мой Альдо, придёт к нам с целым чемоданом романов - и тогда начнётся для меня настоящая райская жизнь...

- Послушайте! - перебил я маму. - А вам не кажется, что вы попали в ад?

- В ад? - отец поднял на меня изумлённые глаза. Винченцо же глянул на меня так, словно я внезапно сошёл с ума.

- Ну да, в ад. - Я вдруг понял, что сказал лишнее: нельзя же отнимать у людей иллюзию счастья или надежду на иллюзию, даже если они очутились в самом центре преисподней.

- Нет! - Отец задумчиво покачал головой. - В аду черти, раскалённые сковородки, черви, выгрызающие человеку кишки... Нет, мы не в аду.

- А почему тогда не в апельсиновой роще?

- Потому что Бога нет, - вместо отца ответил Винченцо.

- Папа, - сказал я, - мама, вы тоже больше не верите в Бога?

- Я не знаю, - пожал плечами отец. - Когда выигрываю партию в шахматы, вроде и верю в него, а если проиграю - сомневаюсь.

- А я с радостью поверю, - отозвалась мама, - когда перестану умирать от скуки.

- Да, кстати, Альдо, - встрепенулся мой брат, - ты почему ещё не сходил в магазин?

- А каким образом? Я же выйти из этого дома не могу.

- Так уж и не можешь!

- Не могу. Выхожу - и снова попадаю в дом. Может быть, вы знаете, в чём тут дело?

- Это потому что ты ещё не ожил, - сказал отец.

- Потому что Бога нет, - твердил своё брат.

- Послушай, умник! - вскипел я. - Не было бы Бога - ты бы сейчас не играл в шахматы, а спокойно гнил себе под землёй, постепенно исчезая.

- А ты на брата своего не покрикивай! - повысил голос отец. - Он, в отличие от тебя, мертвеца, жив-здоров. И в шахматы, между прочим, лучше твоего играет. Уже семь раз мат мне поставил. Вот так. Вот оживёшь - тогда и права качай.

Я вернулся к маме.

- А какая там у вас погода? - спросил я её.
- Какая в пустыне погода? То жара, то холод. И соседей мало. А друзей совсем нет. Но зато птицы так звонко поют. И сверчок у меня под кроватью такой голосистый! А ты говоришь, что мы в ад попали. Разве в аду поют сверчки и птицы?

- А может, нет его, ада? - предположил я. - Ни ада, ни рая?

- Конечно, нет, как и Бога твоего, - буркнул Винченцо.

- Хватит богохульничать! - набросился на него отец. - А то из-за тебя покарает он всех нас. Лучше помалкивай. Кстати, твой ход - где он? А то уже битый час жду.

- Ах так! - Винченцо вскочил на ноги и отошёл к окну. - Опять ругаешься - вот и играй один. И сам на себя рычи, мумия ты пересохшая!

- Не обзывай отца! - вмешалась мама.

- А что он на меня рявкает? Что я ему сделал?

- Ты в Бога не веришь, - сказал я, удивляясь тому, что, умерев, мои родные стали глупыми и обидчивыми, как малые дети. И, похоже, такими же отходчивыми.

- А они верят? - взвизгнул Винченцо. - Только делают вид. Лицемеры! Фарисеи! Книжники!

Но тут его взгляд упал на шахматную доску, он задумался, почесал затылок и вернулся на своё место за столом.

- Шах твоей королеве, папа! - торжествующе провозгласил он, передвигув коня.

- Ах ты, чертёнок! - закачал головой отец. - Что-то и я начал сомневаться в существовании Творца.

Я оставил их заниматься детскими забавами, полежал в ванной, попил чаю, взял в кабинете отца книгу любимого маминого Достоевского и вернулся в гостиную.

- Буду тебе читать, - сказал я, ставя стул рядом с креслом.

Она перестала качаться, и радостная улыбка сменила наконец на её лице маску кислой скуки.

- Синьору Витткоп нашёл? - спросила она.

- Нет, «Братьев Карамазовых». Давно не читали мы с тобой этот роман. Но сначала скажи мне, откуда в тебе эта тяга к безнравственности?

- Так она, эта тяга всегда была в твоей матери, - сказал отец. - Просто раньше она ловко скрывала её. Если б ты знал, сколько любовников и любовниц было у неё!

- Ну, о чём вы говорите! - взмолился я. - Разве нельзя всю эту гадость оставить в прошлом?

- Это не гадость, а жизнь! - возразил отец.

- Не понимаю я тебя, - развёл я руками. - То ты говоришь, что жизнь - это смерть, а смерть - это начало жизни, то...

- Правильно! Жизнь - это состояние мертвеца, которому снится, что он жив. Что тут непонятного?

- Бред какой-то.

- Вот начнёшь жить - по-другому тогда запоёшь. Мал ещё, чтобы с живыми спорить. Читай лучше матери, а то она совсем извелась.

И я начал читать в надежде, что, вспомнив красоту великой литературы, мама воспрянет духом и снова станет доброй, отзывчивой и нежной. Но не тут-то было: она поминутно останавливала меня, просила прочитать начало такой-то главы или конец такой-то. Или вдруг принималась обсуждать с отцом достоинства салата из цикуты или рецепт жаркого из пустынных тушканчиков и гадюк.

Наконец я не выдержал этого безумия и, захлопнув книгу, убежал к себе в комнату.

Проснулся я под утро. Часы показывали половину четвёртого. Но было так же светло, как и в полдень - серый свет за окном не гас даже ночью.

Я решил проверить, как родители и брат устроились. Может быть, им что-то нужно? Ведь они такие беспомощные. Я встал, накинул на себя халат и вышел в коридор. Тишина. Спят, наверное. Я подошёл к двери в комнату Винченцо, приоткрыл её: пусто, кровать не тронута. Странно. Тогда я заглянул в родительскую спальню: то же самое. Неужели они вернулись в свою пустыню и я наконец смогу выбраться из этой чёрно-белой тюрьмы?

Я спустился по лестнице на пять ступеней и перегнулся через перила, чтобы оглядеть гостиную: вот они, на месте! Отец с моим братом играют в шахматы, а мама всё так же сидит в кресле. Не едят, не спят. Наверняка, мёртвые. Или это я мёртвый, как утверждает отец, а они как раз и начали жить по-настоящему? Да ну, ерунда! Что это за жизнь - постоянно заниматься одним и тем же и не делать ничего, чтобы изменить обстоятельства к лучшему? Но разве мало тех из нас, обитателей этого света, кто, считая себя живым, поступает так же, как они, то есть изо дня в день, из года в год повторяет доведённые до автоматизма действия? Чем же они отличаются от моих мёртвых родственников? Только тем, наверное, что верят в безграничную милость Всевышнего, который, вопреки здравому смыслу, просто обязан подарить им райское блаженство?

Второй день моего заточения в доме, казалось, не предвещал ничего особенного. Приведя себя в порядок и позавтракав, я решил продолжить вчерашнее расследование, чтобы как можно лучше понять, что же стало с моими родными, а поняв, постараться помочь и им, и своей пошатнувшейся любви.

- Послушай, мама, - сказал я, опустившись на стул, - как у тебя со здороьем? Как твой артрит?

- Спасибо, сыночек, всё у меня хорошо. Нет никаких болей...

- Конечно! - вмешался отец. - Совести нет - ничего и не болит.

- Это у тебя совести нет, разбойник! - огрызнулась мама. Я впервые услышал от неё слова, произнесённые не просто грубым, но неприятно развязным тоном.

- Не из-за тебя ли не попал я в райский сад? - выпалил раздражённый отец. - Не твоё ли извращённое сластолюбие вытолкнуло нас троих из мира блаженных в пустыню?

- Из-за меня? - возмутилась мама. - Ну, конечно, ты же у нас святой! Эх, синьор Рицци! Чёртов дон Риккардо! Вспомни, тупой старик: когда-то ты был совсем другим!

- Когда же?

- А помнишь Рим, Виа дель Корсо? Красивый парень вышагивает, высоко подняв голову, руки в карманах брюк, на голове - шляпа, а в неё воткнута фиалка такого необычного ярко-синего цвета. Парень видит идущую ему навстречу девушку, останавливается и не может больше сделать ни шагу. Он поражён в самое сердце. С первого же взгляда. А у девушки тоже сердце не на месте, но она не подаёт виду, что парень пришёлся ей по нраву, она проходит мимо и напрягает все свои мышцы - лишь бы не оглянуться. Но не выдерживает. И их глаза встречаются. Они оба, и парень, и девушка, побеждены и унижены. Теперь им уже просто так не расстаться, они рабы...

- Да, это было красиво, - согласился отец.

- Более чем красиво, дон Риккардо. Всем своим существом ощутила я тогда нежность небес. Я побывала там, где царствует наслаждение, беспощадное к своим невольникам.

- Неужели ты любила меня? - воскликнул отец. - Ты, дочь богатых родителей, меня, воспитанного в семье алкоголика и проститутки?

- Ещё как любила! Несмотря на то, что ты был грешник и вор. Ты обкрадывал людей, а на грязные эти деньги покупал мне дорогие подарки.

- И ты от них не отказывалась.

- Конечно, ведь их дарил мне влюблённый юноша.

- Но они же были краденые! Ты же, по сути, соучаствовала в преступлениях. На твоей совести - столько же краж, сколько и на моей. А помнишь тот вечер, когда я привёл тебя к себе домой и бросил к твоим ногам целый мешок денег? Что ты сделала?

- Я испугалась.

- Да? Так испугалась, что согласилась стать моей женой, женой вора!

- Да, согласилась, потому что была ослеплена любовью. А теперь раскаиваюсь в этом поступке. Если бы я вышла за праведника, сейчас тешилась бы в саду Всевышнего...

- С твоими-то прелюбодеяниями! Не смеши меня! У тебя же на совести тысяча и одна измена, а блудливых желаний - как песка в той нашей пустыне. Ты же была ненасытной самкой. Дошла до того, что совратила нескольких школьников. Скажи спасибо Создателю, что не посадил тебя тем местом на раскалённый прут. А то вором меня называет. Да я уже лет сорок пять ничего не украл, а ты до самой старости была шлюхой!

- Перестаньте! - закричал я, почувствовав во рту гадкий привкус, как будто меня заставили жевать гнилое мясо. - Как вам не стыдно! Давно пора простить друг другу все прегрешения, а вы... Поэтому Бог и не пускает вас в райский сад. Он отправил вас в пустыню, чтобы вы наконец задумались, захотели измениться, простить...

- Из-за её грехов не пустил он нас в апельсиновую рощу! - перебил меня отец.

- Из-за твоего нераскаянного воровства, разбойник! И за многое другое, - возразила мама.

- А Винченцо почему с нами? - воскликнул отец. - Кто не научил его праведности? Кто отвратил его от Бога? Не ты ли, вавилонская блудница?

- А ты где был? Почему ты своим отцовским авторитетом не привил ему веры?

- Я? - Отец вскочил на ноги и сжал кулаки. - Разве МОЙ дядя - епископ? Разве МОЯ сестра ушла в монастырь? Откуда мне-то знать о Боге? Да мои родители и слова-то такого, не слыхивали. Моими первыми словами были богохульные, грязные фразы, которыми папаша обозначал всё, что видел вокруг. Он даже свою жену называл драной козой или ощипанной курицей, и это были ещё самые ласковые выражения.

- И что? Потом ведь ты читал Библию, в храм ходил, исповедовался, причащался...

- Но грязь осталась грязью, и её с меня никакими молитвами не смыть. А ты - из чистой семьи. Откуда же в тебе столько пороков, дорогая моя жёнушка? - Отец сел и снова уставился в шахматы.

На этом их спор иссяк, и они до самого вечера вели себя более-менее спокойно, если не считать мелких, кратковременных стычек.

На следующий день выяснение отношений продолжилось.

- Сейчас бы сидели мы с сыном в тени раскидистого дерева, на берегу прозрачного ручья, и играли в шахматы, - ни с того ни с сего заворчал отец, - а приходится жить в вонючей хижине посреди пустыни. Эх, я, дурень набитый, связался с бешеной маткой! Вот скажи мне, жёнушка моя ненаглядная, неужели тебе мало было меня?

- Не в том дело, - ответила мама. - Мне нужна была романтика...

- Романтика? - рассмеялся отец. - Какая же это романтика - прилипать к первому попавшемуся?

- Не к первому попавшемуся, а к любимому. Это ты наскакивал на женщин без разбору, как козёл.

- Врёшь! - рявкнул отец. - На моей совести - не больше двух десятков измен, да и не считаю я их изменами, потому что мстил тебе. Романтики ей не хватало! Ха! Обхохочешься!

- Ага, мстил мне так усердно, что троих детей на стороне настрогал. Бесстыдник. Эгоист! И не смей обвинять меня! Я, между прочим, с самого начала хотела быть тебе верной женой...

- Не очень-то и хотела.

- А ты? Несколько десятков измен! Лгун старый! Не помнишь, как я застукала тебя в гостинице сразу с тремя потаскушками?

- Это было не то, что ты думаешь. Мы фильм снимали...

- Какой фильм?

- Порнографический.

- И зачем ты ввязался в это дело? Тебе денег не хватало?

- Мне тоже хотелось романтики.

- Вот так, и не суди меня после этого. У каждого - своё понимание романтики.

Отец взглянул на маму, и в его глазах дрогнула радость открытия.

- Значит, мы с тобой только тем и занимались, что искали приключений, а заодно и мстили друг другу?

- Так оно и было. Я ждала, когда ты проснёшься...

- А ты не должна была проснуться?

- Я всего лишь слабая женщина.

- А я сильный мужина - и поэтому мне нужно было подтверждение своей силы, подпитка самоуважения. Вот так-то.

- Разбойник. Лучше бы ты продолжал воровать, вместо того чтобы обкрадывать меня.

- И что же я у тебя украл?

- Сначала молодость, потом и всю жизнь.

- А ты обчистила меня. Так что мы квиты.

- Нет уж, как раз на тебе лежит вина, потому что ты не любил меня.

- А ты? Наверное, обнималась с любовником, мурлыча ему на ушко: «Ах, я обожаю своего мужа! Вы представить себе не можете, как он мне дорог!» Блудница!

- Старый кобель!

Отец вскочил на ноги, мама тоже поднялась с кресла. А я стоял между ними, боясь, что они набросятся друг на друга. Но не прошло и трёх минут молчаливого противостояния, как они остыли и заняли прежние места.

- А я обвиняю вас обоих, - вдруг заговорил Винченцо, не поднимая глаз от шахматной доски. - Вы сломали мне лучшие годы жизни. Я ненавижу вас! О, гадкие развратники! Вы грешили всласть, а мне запрещали даже прикоснуться к своему паху.

- Кто это тебе запрещал? - спросил отец.

- И ты, и мама. Помните, как вы читали мне лекции о вреде и греховности онанизма? Вы же так запугали меня, уверяя, что Бог жестоко карает за подобные шалости, что я до пятнадцати лет чувствовал себя куском дерьма, не способным противостоять пороку. А когда мама увидела, как я целуюсь с Пьетро, вы же меня чуть не распяли вместо своего мёртвого бога. Вы так усердствовали в запугивании меня, что я стал шарахаться и от вас, и от вашей религии, да и вообще от всего, что мне напоминало ваш фарисейский мирок. Неужели вы думаете, что я ничего не замечал? Но и папины, и мамины походы на сторону я воспринимал бы как нечто естественное, если бы вы не требовали от меня того, чего сами не хотели делать. Вы искорёжили мою душу. По вашей вине приходится мне прозябать в пустыне...

- Неблагодарный! - воскликнул отец. - И эти жестокие слова я слышу после того, как с таким трудом вырастил тебя!

- Тебе мат, - ответил Винченцо спокойно и доброжелательно, словно минуту назад не изливал на родителей горькие обвинения.

- Надо же! - От неожиданности отец подскочил на стуле. - Вот ловкач! Отвлёк меня пустыми разговорами - и выиграл...

- Ты прав, папа, - вмешался я, - все ваши разговоры пусты, потому что ни к чему не ведут. Похоже, я здесь единственный, кто понимает, что вы ходите по кругу. Вам бы простить друг друга и всех людей, причинивших вам боль...

- Опять он со своим всепрощением, - заворчал Винченцо. - Послушай, брат, неужели тебе не за что обвинить нас?

- Обвинить? - Я задумался. - За что? За любовь, которую я чувстовал в семье? За то, что вы были для меня центром вселенной? За то, что мне никто, кроме вас, не был нужен? Или за то, что вы не выставляли передо мной напоказ свои пороки и я оставался в неведении того, что рядом со мною живут неисправимые грешники? Или за то, что так и не научился осуждать вас троих? Или за то, что вы слишком рано ушли, оставив меня в темноте? Вот вы жалуетесь, что вам приходится прозябать в пустыне. А каково мне без вас? Я ведь тоже попал в пустыню. Но я надеюсь, что Бог скоро заберёт меня в ваш мир, где мы воссоединимся навечно. А ты говоришь «обвинять». Я не обвиняю вас, а прошу одуматься, обняться и вместе выплакать всю свою вину. Это же так просто!

- Святой Альдо! - хихикнул Винченцо. - Безгрешный монашек Альдо! Мы все здесь по уши в грязи - один он чистенький, как младенец.

- Перестань! - Я вскочил на ноги и стоял, не зная, куда деваться от чёрной обиды. Такой жестокости от брата я не ожидал. Да, он всегда отличался вспыльчивостью, был бунтарём и циником, но меня он любил, я видел это, я знал это. Поэтому его презрительные слова больно ранили меня.

- Сядь, братишка, - сказал он, бросив на меня скользящий взгляд коварного волка. - Сядь и слушай. И пусть мама с папой послушают...

- Не надо, Вини! - Я безвольно опустился на стул и закрыл лицо руками.

- Надо! - жёстко парировал он. - Наш святой Альдо не желает быть разоблачённым. Ай-ай-ай! Какой же ты христианин? Кстати, рассказывал ли ты о своём грехе на исповеди?

- Нет, - прошептал я.

- Почему? - Неумолимый голос Винченцо вонзался мне в сердце меткими дротиками.

- Потому что это касалось только нас двоих.

- А как же Бог? - рассмеялся брат. - Он же всегда стремится вклиниться в чужие дела и стать третьим. - Винченцо помолчал, передвинул на доске пешку и продолжил терзать меня своим сухим, холодным голосом: - Так вот, заявляю вам, мои богобоязненные родители, что, начиная с четырнадцати лет, ваш сын Альдо Рицци был моим любовником. Он сам...

- Не лги! - крикнул я, оторвав ладони от лица. Я уже не стыдился, ни слёз, ни того, что брат намеревался рассказать, - мне было стыдно за него. Он так ничего и не понял. И я поспешил открыть ему глаза на свои чувства. - Это было тем вечером, когда ты вернулся домой потерянный и бледный, как мертвец. Я заглянул к тебе в комнату: ты сидел за столом, уставился в одну точку и не заметил меня. Я ушёл, но спустя час вернулся - страх за тебя, такого несчастного, безутешного, не оставлял меня в покое. Ты всё ещё сидел в той же позе, глядя в ту же точку. Приблизившись к тебе, я дотронулся до твоей руки: она показалась мне такой холодной, как будто ты уже умер.

- Не надо так, Вини, - сказал я. - Всё будет хорошо.

- Он бросил меня, - ответил ты, взглянув на меня. В твоих глазах я увидел бездну отчаяния. - Он сказал мне, что я мерзкая жаба...

И тут слёзы потекли по твоему лицу. Никогда раньше не видел я таких обильных слёз. Но ты не рыдал, не всхлипывал. Как будто ты и не плакал вовсе - просто из твоих глаз текли слёзы.

И вдруг ты обнял меня и стал целовать.

- Успокойся, - говорил я, смущённый твоими ласками. - Не надо, это нехорошо...

Но ты не слушал моих возражений. И я понял, что тебе от меня нужно. И ещё понял, что только я смогу успокоить тебя, утешить, что тебе необходимо слиться с кем-нибудь, чтобы отойти от пропасти, на краю которой ты оказался.

Я принёс себя в жертву на алтарь своей любви.

- Но потом-то ты сам стал приходить ко мне по ночам. Значит, тебе понравилось то, что я тогда с тобой сделал.

- Я приходил к тебе, потому что ты сказал, что покончишь с собой от тоски, если я не буду делать этого. А я любил тебя. И ты любил меня. Я не хотел, чтобы ты страдал, я жаждал видеть тебя счастливым...

- И себя в том числе! - прервал меня брат. - О, себя - в первую очередь!

- Вот так, - вмешался отец, - мы вырастили содомитов. Это всё твоя кровь, Анджелина Петерхоф!

- Ага, а твоя кровь чиста и непорочна, - с презрением откликнулась мама.

- А не твой ли дядька Гвидо, этот жирный поп, положил глаз на нашего сына? Ох, какие захватывающие проповеди читал он ему!

- Этого не было! - твёрдо возразила мама.

- Было, - бесстрастно ответил Винченцо.

- Эй, Риккардо! - воскликнула мама. - Негодяй из негодяев! Ты знал об этом - и ничего не предпринял?

- Но Вини было тогда семнадцать, он сам мог постоять за себя.

- Боже! - простонала мама.

- Бога нет, - спокойно отрезал Винченцо.

- Есть! - страстно воскликнула мама. - Просто он нам не нужен. Нам вообще никто не нужен, даже мы сами себе в тягость. Ох, и глупая же я! А ведь могла избавиться от этой постылой жизни!

- Постылой? - язвительно усмехнулся отец. - Неужели мало наслаждений получила ты от своего разврата?

- Дети! - сказала мама. - Я расскажу вам всю правду...

- Не смей! - прикрикнул на неё отец.

- Это ты не смей больше осуждать меня, разбойник! Дети, всё, что я говорила до этого, лишь пушистый снежок, прикрывающий уродливую правду. Ваш отец - настоящий бандит. Он и никто другой виновен во всех наших бедах. - Она помедлила, собираясь с мыслями. - Это было где-то через год после нашей свадьбы. Однажды я получила ужасное письмо. Его написал мне дружок вашего отца, некто Бенедетто. Он сообщил мне, что мой муж Риккардо Рицци убил человека. Оказывается, они влезли в один богатый особняк, не зная, что хозяин, который должен был уехать, приболел и остался дома. Вот и зарезал его ваш отец. Просто вонзил в него нож. Разбойник!

- Но он наставил на моего друга ружьё, - сказал отец. - Что я должен был делать?

- Непременно зарезать! - со злым смехом ответила мама. - И после этого уронить нож. А Бенедетто поднял его и припрятал. Как улику. На всякий случай: если полиция подберётся к нему, он всю вину свалит на своего сообщника. Очень умным был тот проклятый Бенедетто. А позже он решил одним выстрелом убить сразу двух зайцев и использовал нож в шантаже. Прислал мне письмо: предлагал в обмен на молчание получить мои ласки. Полюбил он, видите ли, меня. И ваш отец, мальчики, был не против того, чтобы жена стала любовницей его дружка. Если бы видели вы его в тот вечер! Он же чуть Богу душу не отдал со страха. Разве что не обделался в штаны. А я любила его, я готова была пойти ради него на любую жертву. И целых пять месяцев была подружкой Бенедетто. Потом тот ворюга куда-то уехал и больше уже не появлялся. А наш брак был полностью испорчен, расшатан, как плохо склеенный стул. А я вошла во вкус двойной жизни и стала время от времени встречаться с мужчинами...

- И женщинами, - уточнил отец.

- Да, и с женщинами, - гордо произнесла мама. - Зато я никому зла не причинила, нет на моей душе крови невинно убитого человека.

- Святая блудница, - согласно кивнул отец.

На этом они вновь успокоились, и я смог почитать маме Достоевского. А вечером я попросил у них прощения.

- Свинья пытается обелиться, - встретил Винченцо мою попытку показать им пример покаяния.

- Да, ты прав, - ответил я, проглотив обиду. - Я настоящая свинья, причём слепая. Но хуже всего то, что я слишком слаб, не под силу мне убедить вас...

- Ты всегда был слабым и безвольным, - сказал отец и тут же отвлёкся на шахматы. - А если я вот так пойду? Конец твоему ферзю!

- До завтра! - Я поцеловал маму, потрепал по плечу отца и погладил по голове брата. И ушёл в свою комнату.

Когда же на следующее утро я спустился в гостиную, она была пуста. В неё вернулись яркие краски, стёртые присутствием в ней мертвецов, а в окно заглядывало настоящее небо. Я открыл дверь и вышел на крыльцо: всё вернулось на круги своя. Вновь я увидел суету проснувшегося города, услышал пение птиц, голоса людей, шум автомобилей, рёв мотоциклов, ощутил на лице прикосновения тёплого ветерка.

Мне бы обрадоваться, но в сердце моём царила печаль. Я думал о маме, о папе, о Винченцо. Мне было так жалко их! Не потому что они мертвы, а потому что так ничего и не поняли в этой жизни, вот и не могут найти на том свете успокоения.

А сам я больше не боюсь смерти. Я точно знаю, что Бог не оставит без присмотра ни меня, ни мою семью. А пока я поживу на земле, набираясь опыта и учась прощать обижающих меня. Когда же я умру, Господь приведёт меня в пустыню, в хижину, где отец, мать и старший брат ведут бесконечные споры. И уж тогда я все силы потрачу на то, чтобы убедить их простить друг друга. Нет, не покаяться в злых помыслах и поступках, а именно одарить друг друга искренним прощением. У них это получится! Ведь в их сердцах всё ещё жива любовь. Я стану тем катализатором, который запустит в их посмертной жизни реакцию настоящей любви...

А если мне не удастся подвигнуть их к внутренним переменам? Ну что ж, тогда я просто буду заботиться о них, таких, какие они есть, неразумные, нетерпеливые, раздражительные, равнодушные, но любимые.