быль
Ах, какие снега на Хоккайдо! Манящие чистотой белые округлые сопки, одна к одной, лежат фигурою женскою: глянь — вот груди, вот бедро, вот ещё что-то — ёлками в распадке. Всего лишь пролив преградой! Бежать — сейчас же, из сухой, пахнущей мазутом и дымом костра травы анивского мыса.
Заходящее солнце прячет себя за малиновые воды; свинцовые борты пограничных катеров поднимаются на его ускользающих лучах; увеличивающиеся тени от мачт и антенн заградительными сетями решетят студёное пространство — от острожного горизонта и до курсантских ботинок беглеца.
— Спой же мне, милая», — шепчет он ракушке и прикладывает её к уху.
Разве скажет он кому-нибудь, разве признается, хоть под пыткою, — что слышит сейчас, что шепчет ему она нежным голоском сквозь колдовской эфир?
«Снегом тело твоё укрою нежно, растаю и побегу ручейками по возвышенностям твоим...»
Поцеловав ракушку, наполненную девичьими вздохами, он разбегается и взлетает над ледяным припоем.
Я когда-то уехал к подножью горы Фудзияма,
к чуждой хижине духа и в духе непознанной драмы:
Куросио-теченье, за край, унося, возносило,
но курилось шугой и крутило в ничейных Курилах.
Амбразуры щетинились, доты стреляли по звёздам,
и казалось, дороги туда мне найти невозможно —
но Хоккайдо вошёл, словно меч золочёный ругундо,
в перебежчика плот, направляемый радио бунтом...
Земля чужая, манящая не проспектами глянцевыми, не полными лавками, не салонами массажными, — чем? Может, в одной из жизней своих был он самураем? или мостиком перед дворцом императорским?
Священная Фудзи, Сад камней и цветение Сакуры...
Земля влекущая. Сколько до неё по морю на моторной лодочке нестись изменнику Родины? сколько раз его убивали так — пулемётной очередью по борту, сколько раз вытаскивали из щелей — прячущегося в лиственных штабелях на палубах пароходов, сбрасывали за борт, будто и не имел он видов на жизнь, в том числе и на ту, с девушкой в кимоно, что так подчёркивало её загадочную женственность… Девушкой из ракушки.
Дотянуться до белых холмов, пройтись по целинному для него снегу, раздвинуть бамбуковые занавески и, разувшись, войти.
— Слышали? — будут говорить бабушки, — у Марумото-сан зять! русский! Будто мало им наших северных территорий! Юсико с ума сошла!
Я уехал совсем, но не стал в одночасье японцем,
хотя часто бывал под матерчатым кругом из солнца,
хотя часто с собою сражался слугой-самураем...
я уехал туда, где застрял между адом и раем.
Там я поле прошёл, пока жизнь убегала из плена,
там иголку нашёл — в стогу дымного сена вселенной,
там я душу сгубил и поддался фортуне с уздечкой,
и в себе разменял домик гейши на кость под крылечком...
Дотянуться до… Теперешний, затерянный в земных океанах, потерявший — и ракушку.
Сколько раз, отверженным даже и в чаяниях, решал он взмыть над леерами — и сгинуть, пропасть. Да выплыть, может, где-то, но только совсем другим и в другом времени… но кидало от волны к волне — прежним поплавком, и неумолимые птицы пограничья всматривались в давно мёртвые глаза, а ему казалось — жив. И напрасно пыталась освободиться от сетей прошлого озябшая душа, и другой, выплывший и бездушный, смеялся над ним из зияющей пустоты иного Времени...
Якорями жонглёр, да и попросту в дух сумасшедший,
я тихонько снимусь и уйду в сине море надежды,
и приду, как когда-то, к подножью горы, но не Фудзи,
и спою эту песню — Вершине, — не чуждой мне Музе...
--------------------------------------------------------------------
Спасибо.