Предисловие автора.

Рассказ этот основан на подлинном
происшествии, рассказанном автору
участником этих событий.
Изменены только имена и некоторые
обстоятельства.


– Вы в Одессе никогда не были? А с одесситами общались? Ага, понятно… Ну, песни-то одесские, знаменитые, наверняка слыхали? «Ах, Одесса!», «Шаланды, полные кефали»? Значит, не так всё безнадёжно! И про родную Мясоедовскую улицу тоже знаете? О, даже пели как-то за столом – ну, молодцы! Помните, там такие строчки:
Есть на этой улице больница,
Все её Еврейскою зовут.
Я желаю вам, друзья, не бывать там никогда,
Пусть мои враги туда идут!

Я не знаю, почему она зовётся Еврейской, но в Одессе все знают, что это – больница скорой помощи. То есть везут туда всяких горемык с переломами, избитых, попавших под машины – ну, и так далее.
Так вот. Было это в голодные, злые, мрачные девяностые. Я тогда только закончил наш Одесский медин – медицинский институт. Он продолжал по инерции работать, готовить врачей, ведь развал страны ещё только начал набирать силу. Нет, ну конечно, уже и профессора начали «валить за бугор», и зимой почти не топили в аудиториях, но стипендию ещё платили, да. Однако цены уже жонглировали тремя-четырьмя нулями, а пенсии, стипендии, да и зарплаты оставались…ну, что я вам тут пою – сами, небось, помните эти годы. Талоны, купоны, карбованцы – худые, пришибленные. И на их фоне – жирный, самодовольный, вечнозелёный доллар, недавно появившийся, но уже наглый до невозможности.
Да, так вот. Это сейчас перед вами столичный профессор. А тогда я был свежевыпущенным докторишкой-интерном – нищим, голодным, неопытным, и в этой самой больнице скорой помощи постигал, так сказать, на практике то, чему учили меня в институте. А практика была серьёзная. Постоянно привозили покалеченных – резко возросло число драк, наездов – в буквальном смысле и в переносном. Привозили и с огнестрелами, это, кому непонятно, так раны огнестрельные называются. Ладно, постараюсь дальше без врачебных жаргонизмов и терминов, доступно, так сказать…
В общем, дежурил я там вместе с Эдуардом Борисовичем, эдаким врачом-волшебником. Почему волшебником? Потому, что безнадёжных больных вылечивал? Не-ет, отнюдь… Лечил-то он, как обычно лечит любой доктор, проработавший тридцать лет в больнице, и имеющий на плечах голову, а не… м-м, другой орган. А потому, что умел он со всеми найти, как тогда говорили, консенсус, ухитряясь и волков накормить, и овец – не только не растерять, но и приумножить. Есть такое словечко – харизма. Так это точно про него.
Все его обожали. Больные, на которых он мог запросто наорать; доктора-коллеги, у которых он отбивал выгодных пациентов; «братки», которые по своей «специальности» часто пользовались его услугами; менты, которые должны были таких пациентов вычислять и выводить на чистую воду.
Ну, вспомните то время: хаос, неразбериха – закон все знают, но он почти не действует. А «понятия» действуют, да только мало кто в них разбирается. А тут к тебе привозят раненых, чисто, как с фронта – одни огнестрелы… понятно, да? Не сообщишь о них куда следует – завтра получишь, от кого следует. А сообщишь – можешь до завтра вообще не дожить… К чему это я так долго? Ну, чтобы вы понимали, о чём дальше речь пойдёт, и не отвлекались на осмысление, так сказать, деталей.
В общем, лето, но жары особой нет, так – просто тепло. Время – чуть за полночь, дежурство на удивление спокойное: калек, как обычно, привозят, но тихих калек. Гипс наложили, успокоили, направили, куда надо. Рутина.
А тут во дворе шум, гам, машины тарахтят. Вообще-то во двор только «скорые» заезжать могут, ну и главврача машина. И те, по своим местам разъезжаются. «Скорые» – к приёмному покою, главврач – к себе. А тут, прямо к нашему отделению подрулили. Выбежал я во двор – батюшки-светы! Цыгане шумною толпою! На трёх машинах приехали, высыпали наружу, снуют по двору, шумят, слышу: «Эдик, Эдик!» Так, всё понятно, покалеченного привезли, Эдуарда Борисовича требуют.
А вот и он, во двор вышел. Высокий, полный, лысоватый, серые глаза блестят. Как обычно – «выбрит до синевы, слегка пьян». Ну, эти всем табором его окружили, галдят, на машину показывают. Он подошёл, заглянул внутрь, что-то сказал их вожаку и меня подзывает.
– Вот тебе, Олежка, ключ, открывай четырнадцатую, готовь койку, бегом!
Я знаю, что ни спорить сЭдуардом Борисовичем, ни мешкать нельзя, бегу выполнять, хотя и нахожусь в лёгком ступоре. Четырнадцатая – это спецпалата, личный резерв главврача, ключи есть (по идее) только у него… Ай да Эдик…
Открываю палату, готовлю всё, что надо, а тут и заносят нашего клиента. Несут на руках молодые здоровые парни, бережно кладут на койку. Отходят в сторону, вопросительно смотрят на пожилого, крепкого цыгана, очевидно, главного. Тот отправляет их обратно одним летучим движением брови. Сам, не проронив ни слова, садится на стул в углу палаты, к небольшому столу. Койка с раненым остаётся в смежном помещении, за широко открытой дверью. Всё расположено таким образом, что из первой комнаты, где сидит цыган, видно только шкаф с инструментами, столик и самый краешек кровати.
Мы с Эдуардом Борисовичем остаёмся наедине с раненым, таким же пожилым цыганом, что остался в первой комнате. У него курчавые с сединой волосы, волевое лицо, сейчас очень бледное. Я быстро разрезаю окровавленную одежду, секунду смотрю на страшные раны, хватаю руку, чтобы нащупать пульс и понимаю, что уже поздно. Нет, пациент ещё скорее жив, чем мёртв, но это вопрос нескольких минут, он держится, похоже, только за счёт здорового сердца.
Ну да, пока разборки закончили, да пока привезли… А с такими ранами, как у него, живут хорошо и счастливо. Только недолго – максимум полчаса. Это даже такой мальчишка, как я, понимает.
Я в замешательстве. Зачем эта комедия? Ведь Эдуард Борисович осматривал цыгана ещё в машине, и явно видел его состояние. Почему он даёт надежду этой пёстрой банде? Ну да, за жизнь любого пациента надо бороться до последнего… Что мы сейчас и будем делать.
А Эдуард как ни в чём ни бывало, накрывает цыгана простынёй до подбородка, устанавливает какие-то конструкции, штативы, трубки подключает осциллограф. На экране появляется линия, хоть и ровная, но изредка всплескивающая слабыми волнами.
Я вновь пытаюсь нащупать нитевидный пульс, и в какой-то момент понимаю, что всё – цыган умер. Поднимаю глаза на доктора, сталкиваюсь с его ледяным жёстким взглядом и спинным мозгом понимаю, что надо молчать, делать вид, что пациент жив и выполнять всё, что скажет Эдуард. И ещё то, что я попал в очень нехорошую историю, вытащить из которой меня может только он.
Доктор что-то переключает незаметным движением, и – о, чудо! На экране вновь появляется линия с редкими живыми пиками.
Сейчас-то я знаю, что и как подключать, чтобы образовалась такая картинка, а тогда это было для меня полной загадкой. Он разворачивает прибор так, чтобы его было видно из первой комнаты, и мы тоже выходим туда.
Рядом с нашим другом стоят ещё двое. Один похож на Будулая, красив суровой мужской красотой. Другой – тучный, с блестящей тёмной кожей, напоминает индуса. Они не отрывают взгляда от линии с волнами на экране. В коридоре теснятся ещё несколько взрослых цыган, за ними молодые парни, видимо, на побегушках.
Эдуард Борисович подходит к лидерам и внушительно говорит:
– В общем, так. Ранения очень серьёзные, вы правильно сделали, что привезли его сюда и так быстро. Но повторяю, раны тяжёлые, ваш друг может и не выжить. Я не Бог, сделаю всё, что смогу, но надежды очень мало. Если хотите, пусть здесь останутся один-два человека, но в саму палату заходить нельзя. Остальных я попрошу уйти: сейчас раненому нужен покой, через два-три часа всё станет ясно.
Трое вожаков быстро посовещались на своём языке, затем пожилой кивнул в сторону «индуса» и сказал, обращаясь к Эдуарду:
– Мы будем сидеть здесь. Что нужно: лекарства, продукты?
– Продукты не нужны, а лекарства – вот список, пусть кто-нибудь купит.
Пожилой подозвал одного из парней, что-то сказал ему, передал список. «Будулай» увёл цыган во двор, в комнате остались пожилой и «индус», они сидели молча, неподвижно, почти не отрывая взгляда от линии осциллографа, которая продолжала плескаться редкими волнами, показывая биение сердца уже мёртвого пациента…
Пришёл молодой цыган, передал доктору свёрток с лекарствами, шприцами, бинтами. На столик выставил две бутылки коньяка, сыр, копчёную колбасу и мясо, хлеб, банку красной икры. Никто не притронулся к еде. Цыгане не обращали на неё внимания, а мы с доктором находились в палате, возле «больного». Так прошло несколько часов.
Мы делали вид, что совершаем какие-то движения, лечим «больного», иногда Эдуард выходил к цыганам, печально кивал головой:
– Плохо дело, последние силы уходят…
Я давно отчаялся что-либо понять, только тупо выполнял команды доктора. Наконец, он сделал мне еле заметный знак, наклонился, что-то переключил, раздался писк, линия осциллографа перестала всплескивать волны, и побежала ровной дорожкой.
Эдуард Борисович вышел к цыганам, скорбно развёл руками:
– Ничего нельзя было сделать, мы пытались, но – увы, ранения слишком тяжёлые…
В тот момент мне показалось, что вожаки как-то спокойно, даже с облегчением приняли весть о смерти своего товарища. Появились те же (или очень похожие?) молодые парни, подняли тело, завёрнутое в простыни, унесли. Пожилой цыган подошёл к Эдуарду, пожал ему руку:
– Спасибо, доктор, ты сделал, что мог. Это всё, – он показал на снедь, – пусть остаётся. Выпей, поешь.
Затем из его руки в руку доктора перекочевало несколько зелёных бумажек. Цыгане вышли, во дворе раздались голоса, шум заводимых моторов, потом всё стихло.
Я в изнеможении опустился на стул, где до этого сидел пожилой цыган. Спина взмокла, руки слегка дрожали. В поведении гостей вроде не было ничего угрожающего, они не кричали, не хватались за оружие. Но в них чувствовалась какая-то сила… уверенность… непоколебимость – не знаю, как поточнее сказать. Мне показалось, что для этих людей человеческая жизнь не стоит вообще ничего. То есть, жизнь таких человечков, как я. Смахнут рукой, и не заметят даже, как не замечали моего присутствия в течение этих двух часов.
Эдуард Борисович сел рядом, открыл коньяк, налил по полстакана. Молча нарезал колбасу, хлеб, сыр.
– Ну, давай, - буркнул он, – за наше здоровье!
Коньяк обжёг горло, растёкся по телу, ударил в голову. Борисович отщипнул кусочек сыра, пожевал его, сморщившись.
– Наркомафия. Палермо, – отрывисто бросил он, – и не какие-то там пешки, а главари.
(Вы знаете, что такое Палермо? Это не в Италии, это под Одессой такой пригород есть, я уж не помню, как он на самом деле назывался, но там располагалась тогда цыганско-наркоманская «столица» области).
Я в это время накинулся на еду. Жрать хотелось просто нереально, всю ночь не евши, на нервах, плюс коньяк… Да и деликатесы по тому времени вообще были фантастические.
И всё же я сделал паузу, чтобы задать мучавший меня вопрос:
– Эдуард Борисович, но почему же мы столько времени изображали весь этот цирк? Почему они нас не раскусили, ведь не дураки же они?
– Конечно, не дураки. И наш доктор Кулагин тоже не дурак. Ведь все знают, что он старый, ни на что не годный, зато профессор, с квартирой и положением. И что жена его, Галочка, аспиранточка-соплюшечка регулярно с молодым врачом спит. И все притворяются, что ничего не происходит. Все имеют с этого свой интерес. Профессор – молодую жену, которая получает на стороне то, что он нечасто может ей дать, поэтому с ним, как шёлковая, Галочка – положение профессорши и регулярный секс для здоровья, доктор – молодое тело, плюс льготы по работе через профессорскую жену. Все всё знают, но все делают вид. Так всем лучше. И выгодно, и прилично, и удобно. Так что ты, коллега, не заморачивайся и не бери дурного в голову. Всё хорошо, что хорошо кончается.
Борисович поднялся, взял со стола ополовиненную бутылку, кусок сыра, сунул в карман халата. Вторую, непочатую и остальную еду, включая банку с красной икрой, сгрёб в какую-то торбу, сунул мне в руки. Достал из кармана зелёные бумажки, полученные от цыгана, отделил одну, в пятьдесят долларов, запихнул мне в нагрудный карман.
– Дежурство закончилось, езжай домой, продукты матери отдай, хоть поедите, как люди. Впрочем, нет, тебя от коньяка совсем развезло, на голодный-то желудок. Сейчас Васильича позову, чтоб он тебя домой отвёз, а то не доедешь…
И поехал я домой с Васильичем, пытаясь понять, зачем доктор приплёл к цыганам профессора Кулагина. И понял я это очень нескоро, когда приобрёл кое-какой опыт. Ведь цыгане тоже соблюдали некие «приличия»: что уж там произошло, не знаю, но не должен был их товарищ погибнуть, где-то они прозевали. Да ещё наверняка колготились: везти-не везти в больницу – ну, не любят цыгане больниц.
И если бы доктор им через пять минут объявил, что их товарищ умер, то вышло бы очень неприлично. Они бы виноватыми остались, цыгане эти. Что привезли поздно, что зарезать позволили. Да ещё бы выяснять начали, кто больше виноват.
А так всё прилично получилось. Привезли вовремя, в отдельную палату положили, лекарства купили, доктору заплатили. Ну, не выжил, бывает, рана тяжёлая, доктор сразу сказал, что шансов ноль. Нет здесь их вины – такова жизнь цыганская. Они сделали всё, что могли. И доктор тоже, старался изо всех сил, всю ночь их товарища спасти пытался.
…А тогда я просто приехал домой с полной сумкой деликатесов. И несколько дней ели мы дома мафиозную снедь, хотя моя бедная интеллигентная мамочка говорила, что есть её нельзя, и деньги эти брать нельзя, что они получены за страдания и смерть наркоманов, что её будет мучить совесть. А мы жили на эти деньги целый месяц. И совесть меня совсем не мучила. Да и сейчас не мучает.

13 декабря 2013 - 3 января 2014