К полуночи Николай Петрович совсем разболелся. Легкая простуда перешла в мутный, тяжелый жар. Вдобавок левая рука онемела, и кололо в висках. Хотелось встать и распахнуть окно, глотнуть свежего воздуха, а потом до утра беспокойно мерить шагами коридор.
Он сел на постели и спустил ноги в тапочки. Рядом сонно зашевелилась жена.
- Коль, ты куда?
Ее рыжие волосы чуткими змеиными головами тянулись к мужу, как будто собираясь укусить.
- Пойду, покурю.
- Какое покурю с температурой? - проворчала жена и повернулась на другой бок.
У нее в ногах проснулась кошка и, вылупив зеленые глаза, зашипела. Николай Петрович поморщился.
- Спи. Я быстро.
Он вышел на веранду и долго стоял — черно-белый в серебряном ночном свете, комкая в пальцах незажженную сигарету. Жар угас, растворившись в ночном холоде, остались только слабость и туман в голове. Непривычная тишина давила на плечи. Мир странно изменился — дрожал и тек размытой акварелью, из твердого став жидким. Белесым маревом клубились редкие огни поселка. Хрустально блестели крыши, смоченные лунной росой. Словно капли дождя по черному стеклу, катились по небосводу звезды, отчего казалось, что небо медленно вращается вокруг земли, а центр этого вращения — дачный коттедж на холме.
- Николай, - окликнул негромкий голос.
Оглянувшись, Николай Петрович увидел парня в светлой рубашке.
- Кто вы? Это частная территория.
- Да бросьте, - весело откликнулся тот, шагнув ему навстречу и осветившись изнутри, как елочный фонарик. Николай Петрович заметил, что лицо у незнакомца молодое, а глаза — древнего старца. - Я... ну, скажем, маг. Ваш земной путь, Николай, окончен. Пора подводить итоги.
Николай Петрович откашлялся. В груди его точно разверзлась рана, и туда, как в черную дыру, хлынула пустота. Не страх, не боль, не отчаяние, а какой-то вселенский холод.
- Что со мной случилось? - спросил он глухо.
- Инсульт.
Николай Петрович кивнул.
- И что теперь?
Приблизившись, маг пристально взглянул ему в глаза. Словно булавкой уколол. Пришпилил его, беднягу, как бабочку к небу. Николай Петрович попытался отвернуть голову или хотя бы зажмуриться, но — не смог.
Пустота в груди зашевелилась и сквозь нее проклюнулось раздражение, тотчас же сменившееся глубокой печалью. Но она быстро угасла, размытая холодной брезгливостью. А дальше эмоции замелькали, как импульсы в стробоскопе, выворачивая тело наизнанку.
- Вы душу мою сканируете? - встревожился Николай Петрович. - Ищите грехи?
Парень усмехнулся.
- Смотрю из чего Вы состоите.
- Из чего же?
Улыбка мага увяла, а взор подернулся топкой грустью.
- Почти на сто процентов из пустоты.
- Хм...а чего не хватает?
- Ваше новое тело я могу создать только из любви. Это универсальная материя. Вопрос, на что ее хватит. О человеческом облике, кстати, забудьте. Из микроба не сделать слона.
- Ну, хотя бы на букашку хватит? Вон светлячок полетел. Можно я стану светлячком?
В темноте между перилами веранды и черным кустарником парил, мигая на ветру, крохотный огонек. Пройдет совсем не много дней и он, как тысячи его собратьев, опустится на землю, станет оседлым. И ночной газон засверкает, будто звездное небо.
«Вот ведь, - с неожиданным умилением подумал Николай Петрович, - всего лишь червяк с крыльями. А сколько в нем красоты! И как я раньше не замечал?»
- Увы. Нельзя. Не любили вы никого. Ни себя, ни других. А теперь уже поздно — поезд ушел.
- Я, между прочим, деньги жертвовал на храм и детям каким-то на лечение...Трёх сыновей вырастил, - возразил Николай Петрович.
- Ну и что? Благотворительность с пустым сердем — это, Николай, лицемерие. Желание покрасоваться, а не помочь... А сыновья? Вы их замечали хотя бы? С высоты своего роста? Нет, а знаете почему? Без любви душа слепнет. Или вот жена? Вы хоть помните, какого цвета у нее волосы?
- Рыжие? - с надеждой спросил Николай Петрович, думая о Медузе Горгоне.
- Ладно, - вздохнул маг и на мгновение прикрыл глаза. - Ну ведь не может такого быть, чтобы совсем ничего. Поищите... давайте поищем вместе.
Николай Петрович облокотился на перила и подставил лицо прохладному ветру. Медленно кружились звезды. Летали светлячки. Цикады стрекотали в туманных кронах сада. Пахло детством, летом, давно забытой нежностью. Дом с открытой верандой неспешно дрейфовал сквозь ночь, как Ноев Ковчег, укрывший в своем чреве множество крошечных жизней. Где-то в глубине комнат спала жена, которую Николай никогда не любил. Сперва она была удобной, потом — привычной, как старое перелицованное пальто, а в последнее время — душной, постылой, надоевшей до спазмов в горле. Дети? Путались под ногами. Может быть, мать? Маленькая нервная женщина, отравившая ему все детство придирками и бестолковой суетой. Отец? Он ушел из семьи, когда Коленьке едва исполнился год. Друзья, коллеги? Завистливые идиоты. Кошка Маруська? Чтоб ей, кусачей тварине, четырежды сдохнуть. Николай листал события, имена, лица — и ничего не находил.
- Бинго! Вот оно! - воскликнул маг. - Помните зеленый кубик?
- Зеленый что?
- Когда вы с семьей отдыхали в пансионате «Кривые осинки», младший сын Сережа запульнул вам в лоб зеленым кубиком. Вы сперва хотели его отшлепать, но передумали и просто улыбнулись. Неправда ли, в этом было что-то от любви?
Он протянул руку, и счастливое мгновение сверкнуло на ладони крупинкой золота. Теперь и Николай Петрович вспомнил, и, как много лет назад, слабая улыбка тронула его губы.
- И правда, было.
- Ну, что ж, на песчинку наскребли. Не огорчайтесь, - успокоил маг. - Это не так уж и плохо. Вы просто начнете все сначала. Будете принимать и отдавать тепло — урок песчинки. Когда-нибудь опять дорастете до человека. И уж тогда не оплошайте.
- Ни в коем случае, - только и успел сказать Николай Петрович, как его закружило и понесло по ветру, повлекло прочь с веранды над прохладной влажностью травы, над темными джунглями пырея — на садовую дорожку.
Он съежился, как проколотый воздушный шарик, выпустив из себя пустоту. Легкой золотинкой блеснул в лунном свете и погас. И так застыл в ожидании рассвета.

***

В неполные шесть лет Петер многое умел. Например, читать и писать печатными буквами, набирать цифры на смартфоне и отличать кленовые листья от дубовых. А еще он знал, как устроена машина времени. Очень просто: два стеклянных конуса, поставленных друг на друга — вершина к вершине — и с узким горлышком между ними. Из верхнего конуса в нижний течет песок. Это называется «песочные часы», но папа объяснил мальчику, что в колбах пересыпается время, и пока ты на них смотришь, ты — маг, властелин настоящего и будущего. Нет, в прошлое с их помощью попасть нельзя. Это невозможно в принципе. Что прошло — то прошло. Но пока струится песок, минуты лежат у тебя на ладонях. Ты можешь делать с ними, что угодно — замедлить, ускорить, вымарать, как неверно написанное слово.
Когда-то у Петера была такая игрушка, но потом она то ли потерялась, то ли разбилась. Тогда он стал представлять часы в уме. Как только мама с папой начинали ругаться — а жизнь их была непрерывной битвой титанов — мальчик вызывал в памяти две стеклянные колбы с красным песком внутри и пересыпал, бесконечно пересыпал эту болезненную красноту из верхнего конуса в нижний. Иногда часы сами собой опрокидывались и колбы менялись местами. Это причиняло боль, и несколько страшных секунд Петер не понимал, где он и что делает, но потом все начиналось сначала. Алая горка внизу росла, а наверху уменьшалась. Прошлое поглощало будущее.
Мальчик проснулся от резких голосов и грохота посуды.
- Сколько можно есть по ночам! - жаловалась мама. - И сына приучил! Нашел себе компанию! Хоть бы тарелку за собой убрал.
Петер зябко съежился под одеялом. Да, он доел вчерашнюю кашу. И без всяких компаний. Разве он виноват, что родители забыли покормить его ужином?
Мальчик принюхался, но вкусных запахов из кухни не уловил. Неужели завтрака тоже не предвидится?
Папа что-то раздраженно бубнил в ответ. До Петера долетали обрывки фраз:
- … не переломишься... подумаешь тарелка... что ты за хозяйка, хлеб и тот криво намазала...
Отлично, значит, на завтрак — бутерброды. Петер вскочил с кровати и принялся быстро одеваться.
- Как, ты и ребенка еще не собрал? - неслось из кухни. - Забыл, что мы сегодня везем его к твоей матери?
- У тебя в одиннадцать интервью, - напомнил папа.
- Ничего, успеем, - откликнулась мама почти нормальным голосом. - Солнышко, ты готов? - повернулась она к возникшему на пороге сыну. - Отлично! Пошли. Где твой рюкзачок?
Мальчик поспешил вслед за родителями, но перед этим стянул со стола кусок хлеба.
Бабушку он любил. Ее домик, полный тысячей интересных мелочей, фарфоровых игрушек, вышитых картинок, альбомов со старыми фотоснимками, сухих букетиков и кружевных салфеток. Это был совсем другой уют, не как в их городской квартире, а мягкий, теплый, чуть присыпанный пылью. Петеру казалось, что каждая вещица в бабушкином доме знает его и желает ему добра.
А еще бабуля потрясающе готовила. Блинчики с мясом, с клубничным джемом, с кленовым сиропом, сладкая рисовая каша с вареньем, пшенная каша с тыквой, суп из красной чечевицы, куриный бульон с клецками, белые колбаски с тушеной капустой, домашние брецели со сливочным маслом...
- Солнышко, не надо есть в машине, - нервно сказала мама, и Петер, вздрогнув, сунул хлеб в карман. - Смотри, все сиденье в крошках. Сейчас приедем к бабушке и будешь завтракать.
Родители продолжали лениво переругиваться, но мальчик их не слушал. Крепко зажмурившись, он представил себе огромные — до неба — песочные часы, должно быть, вместившие весь песок во вселенной, и принялся пересыпать время — быстро, еще быстрее... Скорее бы закончилась эта мучительная поездка. Он хотел к бабушке!
И, кажется, задремал. А минуты все текли, низвергаясь лавиной, на зыбкой грани реальности и сна.
Машина остановилась.
- Давай зайдем к маме, - прозвучал у него над ухом неуверенный папин голос.
- С ума сошел? У меня интервью через сорок минут! Только о себе и думаешь.
- Может ей помощь какая нужна?
Мама закипала медленно, как чайник на плите. Того и гляди, засвистит через нос.
- А доставка на что? Социальные службы?! Хватит того, что ты каждый месяц переводишь ей деньги!
- Давно не навещали, как она там?
- Ну позвонить-то она может? Слушай, ты что не понимаешь, что я опоздаю? Сынок, вылезай.
Последнее, что услышал Петер, были папины слова: «Тут сеть плохо ловится», и машина уехала. Мальчик проводил ее взглядом и, закинув на спину рюкзачок, зашагал к бабушкиному дому.
Он шел, удивляясь, как разрослась плетистая роза у входа и сколько песка набросало ветром на садовую дорожку. Кусты не стрижены, всюду сорная трава. Так не похоже на аккуратную бабулю. Вдруг она, и правда, заболела, забеспокоился Петер и толкнул дверную ручку. Как всегда — не заперто.
Он увидел, что и внутри все засыпано песком — мелким, красным, как томатный сок. Алая скатерть на столе, багровые шкафы, полки, цветы, картины. Массивное зеркало, в кровавой глубине которого тонула гостиная и сидела бабушка перед выключенным телевизором.
- Бабуль, - робко позвал Петер и замолчал, испугавшись собственного голоса.
Только сейчас мальчик заметил, как она высохла — сморщенная, старая, с кожей цвета красного дерева. Темные, как ветви, руки скрещены на коленях. Глаза плотно закрыты. Приблизившись, он неловко тронул ее за плечо — и бабушка упала.
- Бабуля, милая, вставай, - заплакал мальчик, пытаясь ее поднять, - пожалуйста, вставай. Что с тобой? Бабу-ляя....
Тишина опутала дом вязкой паутиной, только отчаянно всхлипывал Петер да песок за окном тихо шептался с ветром.
С трудом уложив бабушку на диван, мальчик прижал ухо к ее груди.
И замер... Неужели послышалось? Под вязаной кофтой, внутри застывшего тела, что-то серебряно тикало, как часы... тонкое, едва различимое биение жизни.
«Бабуля не мертвая, - догадался Петер, - она заколдована, как спящая красавица из сказки».
Заколдовали... замели песком времени... и оставаться ей так сто лет, а может, и больше. Пока не проедет мимо прекрасный принц, который ее разбудит. Но бабуле нужен не прекрасный принц. Она же не принцесса.
Заботливо укрыв бабушку пледом, Петер вышел из дома на перекресток. До чего же странно изменился знакомый пейзаж. На месте затопленного водой карьера высились песчаные холмы. А там, где когда-то солнечно цвело рапсовое поле, до горизонта простиралась красная пустыня.
Мальчик не знал, что делать. Уж не занесло ли его в Африку? Или на Марс? Выудив из рюкзачка мобильник, он дрожащими пальцами набрал номер.
- Алло, полиция! Мою бабушку кто-то заколдовал! - прокричал в онемевший телефон.
Поднялся ветер. Налетел, взметнул песок до самого неба, как хищную стаю саранчи, и резко, с неистовой силой, швырнул в Петера. Окутал багряной мантией его плечи. Запорошил глаза тайным знанием. И схлынул пенно, трусливо, как океанская волна убегает от встающего из пучины камня.
Мальчик ошеломленно смотрел на мобильник, уже зная, что никто не ответит. Чувствуя, что сердце бьется в каждой песчинке. Понимая, что бабушкин сон никто не посмеет нарушить, но ни один в мире сон не может длиться вечно.

***

Зима рисует тонкой кисточкой на стекле. Пушистые цветы, еловые ветви с длинными хрупкими иглами, оперение райских птиц. Серебро на белом. Звонкий мир, из-за морозных узоров размытый, как неумелая акварель. Игра света и тени. За окном — огромная луна разбросала венчики по облакам. Оранжевый фонарь у подъезда — как одинокий маяк в снежном океане. И небо, и земля пропитаны молочным сиянием.
Достав из холодильника две бутылки, Антон поставил их на стол. Затем сполоснул чашку и налил себе кофе из кофемашины. Даже без сахара напиток лишь слегка горчил. Но Антон не заметил этой странности, потому что мысли его витали далеко. Он думал о предстоящей вечеринке и о том, что скажет Яне, если конечно наберется смелости с ней заговорить. Не то чтобы они избегали друг друга, но... Все казалось так просто еще пару лет назад. Спортивные танцы, ночные прогулки по крышам, по самому краю. Они танцевали над пустотой. Когда ветер продувает тебя насквозь, словно ты какая-нибудь флейта, тело поет — почти беззвучно, на невообразимо высокой ноте, и возникает чувство невесомости, как будто идешь по пенистой кромке туч. Двое — рука в руке, чокнутые альпинисты в одной связке. Три раза полиция снимала их с высотных зданий. Их штрафовали за граффити на стенах, за катание на скейте в неположенном месте, за поджог мусорного бака. Отвязные подростки.
А потом, точно статическое электричество между ними накопилось, прикосновения стали бить током, и легкость исчезла, появился страх. И сейчас — стоит вспомнить Яну, ее голос и едва ощутимый аромат горчицы от ее волос, и язык делается неповоротливым, слова вязнут в горле и вообще забываешь, что хотел сказать. Он даже не понял, когда и почему появилась эта неловкость. Его подруга детства изменилась. Из девчонки-сорванца превратилась в красивую девушку с поволокой в глазах, как все красавицы чуть медлительную и серьезную. К такой не подойдешь просто так, не хлопнешь по плечу и не предложишь, как раньше, покататься на скейте.
«Не влюбилась ли Янка в кого-то другого? - терзался Антон, доставая из холодильника миску с картофельным салатом. - Но ведь я ее люблю. Или нет? Мы же сто лет знакомы. Мы — друзья. Почти брат и сестра, вместе выросли. Ведь невозможно влюбиться в собственную сестру».
Не отыскав на кухне ничего лучше, он принялся перекладывать салат в стеклянную банку из-под маринованых огурцов.
Все однажды случается впервые. Первая собственная — пусть и съемная — квартира, первые заработанные деньги, первая любовь... Иногда так трудно бывает ее распознать, не пройти мимо, не принять за что-то другое.
Его размышления прервал звенящий тонкий звук. Стук в оконное стекло. От неожиданности Антон чуть не выронил из рук ложку. На порыв ветра не похоже, а кто еще может стучать в окно третьего этажа? Птица, разве что. Не то чтобы он испугался — вроде бы и опасности никакой, а во всякие сверхъестественные штуки Антон не верил — но подкрался к сердцу неприятный холодок. Какое-то гадкое предчувствие. Птица стучит в окно — плохая примета. Так ему говорила бабушка. Беда не всегда открывает дверь пинком, иногда она крадется на мягких лапах. Пожав плечами, он завинтил на банке крышку. Стук повторился — на этот раз громкий и отчетливый. Антон больше не мог его игнорировать, поэтому встал и, подойдя к окну, приоткрыл одну створку.
Она сидела на карнизе, цепляясь коготками за снег — небольшая, чуть крупнее воробья, с желтоватым оперением. Канарейка, догадался Антон. Должно быть, улетела у кого-то, а теперь просится в дом, в тепло. Надо впустить бедолагу, живая душа как никак. А потом дать объявление в группу пропавших животных, а если хозяева не найдутся, отдать в добрые руки. Но все это не сегодня. Пусть летает по квартире, а ему пора уходить. Ребята ждут.
- Чик — чирик, - сказала птица.
Именно сказала, четко произнося слова, а не прочирикала на языке пернатых.
- Эй, - нахмурился Антон.
- Поговорим? - предложила птица.
Говорящая канарейка, надо же. Наверное, сейчас кто-то с ума сходит от горя, упустив такую редкую птаху.
- Ну-ну. Что скажешь?
Он отступил на шаг, раздумывая, как заманить птичку внутрь. Не насыпать ли ей риса на подоконник? Или канарейки рис не едят? Больше у него ничего подходящего не было — ведь макароны они не клюют тем более.
- Я не говорящая канарейка, - возразила говорящая канарейка. - Я тот, кто летает между мирами. Предупреждаю живых и мертвых. Ты умер, Антон. То, что ты сейчас переживаешь, картинка, которую видишь — всего лишь агония умирающего мозга. Тебе известно, что нервные клетки продолжают жить еще некоторое время после остановки дыхания?
Антон обалдело мотнул головой.
- Ты сейчас — вещь в себе. Замкнутая Вселенная перед коллапсом, - продолжила птица, косясь на него огненным глазом. - Тебе кажется, что ты жив, но это иллюзия. Фильм, который ты некоторое время после физической смерти крутишь в сознании.
- Я умер? - недоверчиво повторил Антон.
Он никак не мог уразуметь, о чем толкует этот полуночный летун. Сюрный выдался вечерок, ничего не скажешь.
- Ну да, - согласилась лжеканарейка и, нагло восседая на окне, принялась чистить клювом перышки.
- Но как...
- Сейчас ты пойдешь на встречу с друзьями. Будет бестолково и скучно. Много алкоголя и мало еды. С девушкой своей так и не заговоришь, зато для храбрости выпьешь стакан шнапса. Потом с горя — еще. И еще. По пути домой заблудишься, упадешь и замерзнешь в снегу. Вернее, все это уже произошло. Ты напился, упал и замерз насмерть.
- А если я никуда не пойду? Или пойду, но не буду пить? Или...
- Бесполезно, - отрезала птица. - Можешь хоть на голове стоять. Все уже случилось.
Несколько минут Антон сосредоточенно обдумывал ее слова, чувствуя себя при этом невероятно глупо. В самом деле, ну как можно серьезно обдумывать подобный бред? Только полный идиот способен на такое.
- Тогда зачем ты мне все это рассказываешь? - поинтересовался, наконец. - Если все равно ничего не изменить?
- Знать всегда лучше, чем не знать, разве нет? - удивленно прочирикал «тот, который». - Может быть, ты захочешь провести оставшееся время по-другому? Более осмысленно? Не идти на дурацкую вечеринку, а... возможно есть что-то более важное, - он с надеждой в глазах посмотрел на Антона и, взметнув легкую искристую пыль, вспорхнул с карниза, - ну, тут тебе виднее, - донеслось из снежной мути, постепенно затухая. - Это твоя память... твоя жизнь... твоя смерть...
Вот же черт. Антон ошалело потер глаза. «И что это было? - подумал он с тоской. - Не заснул же я, стоя посреди кухни? Значит, галлюцинация? А вдруг у меня шизофрения?»
Он даже вспотел от ужаса. Болезнь, от которой жизнь кажется кошмарным сном. И все-таки это лучше того, что начирикала канарейка. В ее дурную весть Антон не мог и не хотел поверить.
Он ощущал себя живым, а мир вокруг — настоящим. Тесная кухня, слегка захламленная, но в общем-то чистая. Зима за окном. Снежно-лунные узоры на стекле с легким налетом закатного, словно там, внизу, садится за горизонт маленькое солнце. Кофейная чашка с остатками черной гущи на столе. Фарфоровая сахарница. Закуска для вечеринки. Все такое привычное, обыденное и немного скучное. Хотя... некая странность все же маячила на краю зрения, и чем пристальнее Антон вглядывался в свою реальность, тем больше сомневался. Когда ему последний раз звонила мама? Он и вспомнить не мог. А ведь раньше что ни день обрывала телефон. «Уж не случилось ли с ней чего? - подумал с раскаянием. - Ну как можно быть таким черствым... не побеспокоился сам, не позвонил...». А недельное молчание в чатах? Его как будто забанили все друзья и знакомые. И свет на кухне какой-то блеклый, лампочка, что ли, перегорает? Плита, холодильник с магнитиками, круглый стол, две деревянные табуретки, открытые полки — вся его скудная мебель какая-то плоская, будто театральные декорации. Предметы не отбрасывают теней... а, нет, отбрасывают! Дрожащей рукой он открутил кран и умыл лицо холодной водой. Так и спятить недолго. Ну все хватит. Завтра же Антон побеседует с мамой, узнает, как у нее и что, а сейчас надо бежать. Запретив себе думать о призрачной птице, он затолкал в сумку бутылки и банку с картофельным салатом и выскочил из квартиры.
Свет оранжевого фонаря съедает цвета, вытряхивая из вещей яркую душу. Зеленая куртка Антона стала серой, а темно-синяя шапка — грязно-коричневой. Звезды он тоже съел. Задушил бы и луну, размазав по небу, как манную кашу по тарелке, не будь та столь выпуклой, сияющей, громадной. Пару жалких облачков он разъял на куски и разметал в вышине, словно обрывки промокашки. Задержавшись у подъезда, Антон запрокинул голову. Если бы не фонарь, он бы побродил по знакомым созвездиям и, вспомнив их имена, почувствовал себя уютно в мире, как в любимой фланелевой рубашке. Но идти некуда. Вместо звездных тропинок — оранжевая топь.
Тихие улицы, пустые и снежные. Деревья в белых пуховиках выпростали из рукавов голые черные кисти с растопыренными пальцами. Невесомо парят над землей мертвые прямоугольники окон. В них, точно присыпанных холодным пеплом, серо и темно. В других окнах — стоячий свет. Ни теней на фоне занавесок, ни мелькающих картинок на телевизионных экранах. Чужие комнаты похожи на пустые аквариумы. В них никто не шевелится, не любит, не дышит, не пьет чай и не слушает музыку.
Дорога идет прямо и немного в горку. До квартиры Кевина всего один поворот. Оранжевый фонарь остался за спиной, но светит луна, светит снег, вокруг так много света, что видно, как днем. Он льется буквально из всех щелей, от каждого куста, от стылых каменных стен, поднимается из-под ног и восходит к небу. Неужели возможно заблудиться в таком правильном и светлом месте?
И все-таки, торопливо шагая по хрусткой белизне, Антон против воли начал игру «А вдруг это правда?» Если и в самом деле была птичка, и говорила с ним, и не солгала — а зачем бы ей лгать? Если эта сложная и прекрасная Вселенная существует всего лишь краткий миг агонии и вот-вот погаснет?
Единственный актер в театре одного актера, что он скажет своим призрачным зрителям? Он мог бы навестить маму, обнять ее и сказать, что любит. Конечно, она и так знает. Но это обязательно нужно сказать. Услышать в ответ «и я тебя люблю, сынок», как напутствие на пороге вечности, как прощальную молитву. Отбросить смущение и объясниться с Яной? Даже если она его оттолкнет или поднимет на смех, не важно. Это ведь не настоящая Яна. Да и мама не настоящая. Они обе — игры его угасающего ума. Но о чем же еще говорить на пороге смерти, если не о любви?
Жаль, что нельзя, невозможно докричаться до того, другого мира. Ни позвонить, ни послать смску. Это другое измерение, куда путь ему отныне закрыт. Его чувства останутся запечатаны, как ядро в орехе — до самого конца.
Он остановился. Вроде бы мороз на улице, а куртка легкая, скорее для осени, чем для зимы, но пот заливал глаза. Необъяснимый, внутри зарождался жар.
«Я, наверное, проскочил поворот», - испугался Антон, прекрасно зная, что пройти мимо развилки не мог. На него накатило острое чувство дежавю. Дома исчезли. По обе стороны дороги простирались тусклые белые поля. Так все началось и так все закончится, понял он.
- Соображаешь, - раздался откуда-то сверху знакомый голос.
Антон поднял голову. Распластав по ветру золотые крылья, в потоке воздуха парил «тот, который».
- Опять ты.
Канарейка затрепетала и, как бумажный самолетик, легко спланировала на снег. «Какая она маленькая, - удивился Антон, - не больше кленового листа».
- Ты летаешь между мирами, - попросил он, - можешь заглянуть к моей маме?
- В котором из миров?
- А что, их много?
- Как снежинок на этом поле.
- Ладно... в каком-нибудь. Можешь? Скажи ей, что она — самая лучшая. Пусть не грустит и вспоминает меня.
- Я могу ей присниться.
- Спасибо.
Он молчал, потупившись, слушая тихую песню поземки. Желтую канарейку у его ног медленно заметало снегом.
- Хочешь знать, где ты сейчас находишься? На скорлупе ореха?
Антон кивнул.
- В крематории. У гроба стоит твоя мать и плачет. Ее накачали лекарствами. Яна тоже пришла. Еще пара минут — и твое тело будет предано огню. Так что времени у тебя совсем не много. Разве что помолиться.
- Я вообще-то не верующий, - вздохнул Антон. - Хотя... скажи, Бог есть?
- Не знаю.
- А что там, за порогом? Ад или рай? Какая-нибудь другая жизнь? Или ничто, пустота, растворение в абсолюте?
- Извини, братишка. Так далеко еще ни один «тот, который» не залетал.
Все было сказано. Молиться Антон не мог, только бросить последний взгляд на небо, окончательно утратившее любые оттенки. Слова иссякли, остались только ощущения, образы, цветные слайды воспоминаний.
Он и Яна. Им снова по пять лет. Их крохотные ладошки пересыпают песок. Их мысли сплетаются в воздухе, как струйки дыма. Чумазые, доверчивые малыши. Уже тогда ветер играл на них, как на дудочках, извечную мелодию счастья, а солнце просвечивало насквозь, обращая в разноцветные стеклышки.
Жарко... до чего жарко... Антон пошатнулся... От жара его голова раскололась, как пустой орех. И мир залило огнем.

***

Идет караван. Плывет, как длинный корабль, по золотому барханному морю, по раскаленному царству зноя и света. Пустыня дышит и пылает, жадно впитывая огонь, чтобы с приходом ночи отдать его небесам.
Во главе каравана на трехгорбом верблюде едет маг. Вместо белой рубашки и алой мантии на нем бурнус и куфия. Сейчас он одет как бедуин. Странник пустыни. Архитектор человеческих душ и тел. Господин времени и материи. Взмахнет рукой — и льется песок, и вспыхивают в нем искры чьих-то хрупких жизней. Они пересыпаются во вселенских часах из верхнего стеклянного мира в нижний и поют хвалу Всевышнему, пока не опрокинется космос и миры не поменяются местами.
Искры жизни вспыхивают — и гаснут. И снова вспыхивают. Рассыпаются прахом и спекаются в звезды. Притягиваются друг к другу или парят в одиночестве. Собираются в созвездия, туманности и галактики... Время рождаться и время умирать. Время песка.