4

Солнцем прокаленная пыль забивалась в ноздри, назойливо лезла в глаза. Дорога, утоптанная тысячами ног до каменно-жесткой твердости, поднималась наверх, в гору, и, изогнувшись к вершине, падала вниз – к подножию широких ворот, неприступных ворот крепости Килии.

– … а храм Николы Чудотворца они разрушили, и первым делом – на обломках его служили службу ихнему поганскому богу, а после – мечеть поставили, нехристи! – закутанный в белоснежный тюрбан по самые брови, он поднимался в гору чуть поодаль от Влада, высокий, на полголовы выше, грузный казак. Стянутая с убитых османская одежка трещала на нем по швам, яловые остроносые сапоги жалостно поскрипывали при каждом шаге. – Церкви же наши, ежели православные ставить их захотят, разрешили поганые строить не выше, чем всадник на лошади с копьем. Будь воля моя – вбил бы султана этого по самую маковку в землю… чтоб псы на него справляли свою песью нужду!

– Га-га-га! – грохнули спутники его, укутанные в те же тюрбаны и кафтаны, местами подранные, местами – с задубевшими кровяными потеками. – Любо слушать тебя, Грицко, ой, любо! А что ты нам скажешь, Володимер? Что ты с султаном бы сделал, ежели бы с войском изловил?

– Сначала изловил бы, потом уже думал, – хмыкнул Влад, широким вышитым рукавом промокая пот, обильно струящийся из-под тюрбана, – султана поймать – это вам не медведя в лесу на рогатину, он похитрее будет. Лет тридцать назад, как сейчас помню – стоял я в султанском шатре, и была у меня в руках острая сабля, и занес я ее над спящим в этом шатре в богатых одеждах, и отсек ему голову, и к войску наутро пришел, сказав им, что прикончил султана… – он замолчал, хитро поглядывая на казаков.

– И? И что дальше-то было, Володимер? – не выдержал Грицко. – Убил ты таки султана, али нет?

– Там был слуга его, переодетый в султанский наряд, дабы сбить противника с толку, – без тени насмешки произнес Влад, – его-то я и убил. Так что не будьте самонадеянными, други, и помните об осмотрительности, будучи на султанской земле.

В молчании небольшой отряд его двигался дальше, пока не уперся в крепостные ворота. Окликнувшим часовым Влад сунул в лицо помятую грамоту, где витиеватыми турецкими письменами писалось, что он и его отряд, доблестные янычары под руководством Селим-бея, приказом присланы на подмогу диздару Килии, с трех сторон осажденной войсками валашского и молдавского господаря. Грамота была подлинная – Влад вынул ее из-за пазухи мертвого Селим-бея не далее чем пол дня назад, стараясь не выпачкать кровью, потом – раздев мертвецов, над лицами которых уже начинали кружиться мухи, казаки сбросили трупы в Дунай, пенистыми волнами своими навеки укрывшими тайну сгинувшего отряда.

– Селим-бей… вишь ты! – шепотом произнес Грицко, едва, минуя враз поскучневшую охрану, отряд свернул от ворот, пушками ощетинившихся ясной дунайской воде, на одну из полутора сотен улиц внешней крепости и двинулся в сторону Цитадели. – Хотя, не знай я, что ты воевода христианский – сам бы от поганого не отличил!

Багряно-красная, сбоку нависала Кызыл-кале – башня из кирпича, над круглой головою ее проплывали беспечные облака в ажурно-белых кудряшках. Как кровью вымазана – подумалось Владу. Кровью венгров и генуэзцев, валахов и молдаван, осман и степных казаков, всех тех, кто терял ее и завоевывал снова, отстраивал и разрушал, молился и проклинал, предавал и грабил – под сенью этих твердокаменных стен. Сколько ее пролилось, этой крови – и сколько прольется еще…

Солнцем вызолоченные ворота в Цитадель, с куда более бдительной стражей, они прошли так же легко, скользнули, как нож сквозь масло, в самое сердце Килии – ее внутренний двор, с казармами гарнизона, складами и арсеналом, домами муфтия, кадия и диздара. Шалея от собственного безрассудства, толклись среди узких улочек, муравьино кишащих янычарами в одеждах, неотличимых от тех, что имели они на своих плечах, ждали, изнемогая от нетерпения – пока по-летнему жаркие, густые сумерки не перевалили за городские стены, не взяли в осаду светящиеся окна домов.

– …открыл же ворота поганым Бартоломью, главный мытарь Килии, по прозвищу Рукастый – настолько жадный был, что вечно ему золота не хватало! – вполголоса рассказывал Грицко. – Так и пала Килия, а вслед за ней – Белокрепость, и стали нехристи хозяйничать в нашем крае, и взвыли под ними честные христиане! И выслал тогда Володимер посла своего московскому князю, мол, помоги, батюшка-князь! И князь московский…

– Дал золота достаточно, чтобы снарядить поход против султана, – закончил за него Влад, – да обещал и впредь помогать, стоять крепко за веру христианскую. Выходит, сильнее вера его, чем у прочих монархов.

– А может – и мошна потолще! – хмыкнул Грицко под одобрительный гогот сотоварищей. – Вот лишку-то и скинул. Был я в Киеве златоглавом, бывал и в Москве-матушке, так Москва-то побогаче будет, есть-пить там казаку послаще! Как сейчас помню…

– Тш-ш, пришли! – Влад махнул рукою, оборвав болтовню. Ворота в Цитадель, четкие, будто бы прорисованные в черном, беззвездном небе над ней, охранялись четверкою часовых. Бесшумными ночными тенями казаки скользнули вперед, обнажая клинки, надвое рассекая крики, рвущиеся разом из четырех гортаней. Путь вперед был свободен – вдоль запутанных улочек крепости, мимо башен, подпирающих головами своими угольно-черное небо, мимо щерящихся бойницами крепостных стен – туда, к дунайским воротам Килии, еще не проснувшейся, сонно дышащей Килии, обложенной войсками с суши и с воды… Спать ей оставалось недолго.

– Дальше вы уж без меня, братушки, – на подходе к воротам Грицко вдруг осел, сжимая пятернею живот. Из-под пальцев сочилось темно-густое, стекающее наземь по расписным шароварам, усиливающееся – с каждым вздохом, с каждым всхрипом, вылетающим из страдальчески скривившегося Грицкова рта. – Успел меня таки ножом пырнуть нехристь, а я не сразу и понял, что деется… Может, оклеймаюсь еще…

– Если выживешь, получишь двойную долю, – стягивая кушак на животе Грицко неким подобием повязки, выронил Влад, – я не обижаю своих людей, а ты, считай, сейчас у меня на службе.

– Можно подумать, я токмо ради золота все это затеял… – Грицко сплюнул наземь тягучей красной слюной. – У меня же – жонка, дочери в крепости были… пять лет назад… в каком их теперь серале искать… Лучше поганым жару задайте… двойную порцию…

…Черные, железными зубьями решеток скалящиеся на дунайские волны, ворота ждали их, колоннами врастающие в камни Килии, тяжело-неприступные ворота. И времени, утекающего как вода сквозь речной песок, оставалось все меньше и меньше – последние, драгоценные капли – и пока за спиною его казачьи сабли сцеживали кровь часовых на килийскую мостовую, Влад налег на лебедку, опуская мост через ров, глубокий, как дунайские темные воды, черным плещущиеся в ночи. Бесконечно долгой килийской ночи, полной конского топота и заполошных криков, свиста стрел и грохота пушек, кровью пропитанной ночи – до последнего камня извивисто-узких улочек, до последней травинки, прорастающей под телами камней…

А потом все закончилось – с третьим криком петуха, с рыжим рассветным солнцем, брызгами красного сползающего по крепостным стенам, с утренними выкликами чаек над дунайской волной. А потом – оставалась только усталость, железной цепью сковывающая руки и ноги, и соленый привкус крови под языком, и перцово-жгучая боль в раненном предплечье…

И – заполошною чайкой мелькнувшая мысль о Четатя-Алба, где все это еще – только предстояло.

***

Укрытые персидскими коврами, стены комнаты глушили голоса и шаги. Сладковатый кальянный запах перебивал собой дымные благовония, струившиеся из курильниц, рыжие огоньки свечей цвели по углам.

Переступившему порог Владу в какой-то миг почудилось, будто он снова в Турции, ненавистном сердцу его Эдирне. Расшитые золотом подушки, в беспорядке валяющиеся на полу, низкий столик с резными ножками, опрокинутое блюдо возле него, рассыпанная гроздь виноградных ягод – казалось, за стенами вот-вот прозвучит крик муэдзина, тягуче-птичий, на одной надрывной ноте, призывающий на молитву правоверных. Поморщившись, Влад шагнул вперед, и морок рассеялся.

– Присаживайтесь, Месих-паша, – он указующе ткнул в одну из подушек, и спутник его, приземистый, чернобородый, молча плюхнулся на пол, подобрав под себя полы кафтана. – Вы просили меня о встрече. Я готов выслушать вас.

Чернобородый заерзал, словно в пухлой, украшенной золотыми кистями подушке под ним таилась спрятанная игла. Унизанные перстнями пальцы его затеребили края кафтана. Влад терпеливо ждал, усевшись против него через столик.

– Я думал, что мы договорились, Влад-бей, – фальцетом, неожиданным для столь грузного тела, наконец произнес Месих, нервно хрустнув пальцами, – я честно выполнил свое обещание, а выполнили ли вы свое? Вместе с кадием и диздаром я был брошен в грязный зиндан, меня били палками, как шелудивого пса, когда я пытался воззвать к вашей страже… и это в благодарность за то, что я открыл вам ворота Аккермана? Воистину сказано: не доверяйте гяурам, ибо слова их лживы, и лукавы поступки их!

– А какой награды вы ожидали за свое предательство, Месих-паша? – хмыкнул Влад, поднимая с пола виноградную гроздь и одну за другой – отщипывая в рот кисловато-сладкие ягоды, пачкающие пальцы липкими каплями сока. – Золота и должности соправителя края? Того самого края, что на пять лет вы превратили в огромный невольничий рынок, людям которого вы запретили носить оружие, согнули их сотнями повинностей, отдали дочерей их в гаремы, а сыновей – в ваши янычарские питомники! Вы жали из них кровь, как сок из винограда, – он с силой сдавил гроздь в кулаке, чувствуя, как щекочут ладонь холодно-тонкие струйки, – и не вам говорить мне о чести и лжи.

Бывший санджак-бей Четатя-Алба возвел глаза к потолку, блеклым арочным куполом нависающим над головой, так, словно безукоризненно-белый – ни единой трещинки – он в любую минуту мог обрушиться вниз, погребая под своими обломками тюрбаном прикрытую голову паши.

– Может, все же договоримся, Влад-бей? – задумчиво произнес он, глазами изучая плетеные паучьи дорожки в углу между стенами, колышущиеся от рвущегося в комнату ветерка. – За вами стоит большая сила, но и за мной немало. Я имею влияние на Баязида, и мог бы замолвить слово за вас перед ним, наместником Аллаха на земле, если бы вы сохранили мне жизнь. Ваши успехи в войне недолговечны, рано или поздно султан раздавит ваше войско, как подгнившую ягоду. И вот тогда – я помогу вам выторговать мир, на не слишком изнуряющих условиях, – Месих прицокнул языком, словно купец, расхваливающий свой товар на восточном базаре, – и, может быть, султан снизойдет до того, что решится помиловать вас, если, разумеется…

Влад расхохотался, ладонью хлопнув по жалобно скрипнувшему столику.

– Менее всего я дорожу собственной жизнью, Месих-паша, жизнью, которую Бог продлил мне лишь для борьбы. Что касается силы, что за мною стоит… боюсь, вы несколько недооцениваете ее. И поверьте, что со временем она только умножится. И тогда уже самому султану, – Влад скривился, словно кислая ягода попала ему под язык, – придется выторговывать снисхождение… Итак, это все, что вы хотели сказать мне, почтенный паша?

Месих закашлялся, будто бы подавившись словами, виноградно-черные, навыкате, глаза его сделались круглыми от накатившего страха. Влад прищелкнул пальцами, и двое ожидающих дозорных вошли в комнату, точно мешок с сеном, подхватив под руки обмякшего от ужаса пашу.

– В зиндан его, к остальным, – Влад поднялся на ноги, – думаю, люди будут довольны, увидев завтра на кольях всю эту троицу. Было забавно беседовать с этим прожженным предателем, торгующимся до последнего. Говорят, еще лет десять назад он обещал сдать вверенную ему Галлиполи венецианскому флоту за сорок тысяч золотых дукатов и возможность стать правителем Мореи… Да, мудрый султан знал, кому доверить управление Четатя-Алба!

– А-а, пустите меня, не хочу! – роняя тюрбан, Месих-паша молотил туфлями по полу, повиснув в руках крепко держащих его стражей. – Будь проклят, гяур-обманщик, будь прокляты вы все! Гореть вам в геенне вечность, и всякий раз, как сгорит ваша кожа, чтоб заменялась она другой! Чтоб камня на камне не оставил великий султан от вашего проклятого Аккермана!

Едва захлопнулись двери, отсекая собой яростный голос паши, Влад подошел к окну, черным зиявшему в ночь, темную, ни зги, южную ночь, полную шорохов ветра и стрекота цикад.

– Четатя-Алба, – прошептал он, – Белая крепость. И пусть не знает она больше других имен.





С первовесенней травой, тянущей к солнцу зеленые стрелы, с клейким запахом листьев, распускающихся на выстуженных за зиму ветвях, с утренней переголосицей птиц – в Тырговиште прибыли московские послы, привозя с собой грамоту Иоанна Васильевича, с заверениями в дружбе и благорасположении, и – живое подтверждение слов его, Феодосию Иоанновну, старшую дочь московского князя, нареченную невесту Михни, сына Влада.

Влад бросил на нее взгляд мельком, сличая с ранее присланным портретом – маленькая, тонколицая, с тяжелой, пшеничного цвета, пышной косой, заплетенной красными лентами, она стояла на крыльце, напряженно оглядываясь по сторонам, будто высматривая отличия – между родными местами и теми, куда ее привезли, не спрося ее воли. Столкнувшись глазами с Владом, она вспыхнула, стыдливо пряча лицо рукавом, и, звонко стуча сапожками, взбежала наверх по ступеням.

«Как птичку вспугнул», – Влад отвернулся прочь, здороваясь с новоприбывшими, в высоких горлатных шапках и долгополых кафтанах, степенно приветствующими его посланцами московского князя, когда же взглянул снова – крыльцо было пусто, точно колышущаяся по ветру ветка, еще помнящая осторожную цепкость птичьих коготков.

– Михэйцэ, чем без дела стоять, шел бы, с невестою своей поздоровался, – бросил он Михне, с ребяческим любопытством взирающему на гостей, по московским обычаям кланяющихся так, что окладистые, широкие бороды их едва ль не мели собой тырговиштскую мостовую, – подарками бы ее успокоил, чтоб тревогой себя понапрасну не мучила. Или мне самому, – усмехнулся он, подзадоривая, – к ней сходить?

– А что ходить к ней без толку, что я, девок не видел? – невеста, по всей видимости, интересовала Михню куда как меньше происходящего во дворе. – Когда свадьба-то, отец?

– После седмицы пасхальной и обвенчаетесь, – рубанул воздух рукою Влад, – и смотри мне – княжну не обижать! Узнаю – спуску не дам!

Белая – ни единого темного пятнышка – горлица села на перила крыльца, в расстоянии вытянутой руки, обманчиво близкая, повела клювом, черными зернышками глаз осторожно скосила на Влада, готовая вспрянуть в любой момент, умчаться в ослепительную синеву неба, крылами слиться с проплывающими облаками над головой.

Влад протянул ладонь, чуть касаясь пальцами перил, холодом пропитанного камня – горлица не улетала, все с тем же любопытством глядя на него, склонив набок точено-мраморную головку, чтобы мгновенье спустя – шагнуть на протянутые пальцы, щекочущими коготками впиваясь в кожу, точно в надежный насест.

– Ур-р… гур-р… – теплая, пуховая тяжесть в руке, сомкни ладонь – и забьется, бешено вырываясь… Влад вскинул руку – и горлица взмыла с ладони ввысь, к острой кровле тырговиштского замка, к солнцу, пышущему перед ней раскаленной добела свечой, к синему полотнищу неба, растянутому над тырговиштскими стенами.

– Зачем отпустил, отец? – хмыкнул Михня. – Ястребов на нее хорошо притравливать… – и едва увернулся от крепкого отцовского подзатыльника. – Ой, да что я сказал-то такого?

…Белый, как нежные горлицыны перья, день подходил к концу, свечою плавился в ночь, рыжими крылами заката плыл над крышами Тырговиште, полный велеречивых посольских бесед и чернилами пахнущих грамот, свежестью накатившей грозы тянущий из распахнутых окон – долгий весенний день. Когда же сумерки сделались невыносимо густыми, вбирая в себя трепещущие под ветром кроны деревьев и булыжником вымощенную дорогу, лошадей, смеживших веки у коновязи, и застывших над гнездами птиц, Влад задул свечу, белым воском истекающую в подсвечник, и холодная лунная дорожка по полу опочивальни привела ему сны.

– Тр-р… скр-р… – разбуженные порывами ветра, несмазанные рамы скрипели, бились о подоконник, пели хриплыми тягучими голосами, раздергивая сон в лоскуты. – Тр-ч… скр-ч…

Откинув покрывало, Влад подошел к окну. В серебряных от лунного света стеклах мелькнуло что-то темное, словно птичье крыло, распахнутое над покатыми крышами. Словно…

Вытянув перед собой руки, она шла по узкому коньку крыши, пальцами осязая кипящий луною воздух – девушка в длинной белой рубахе, с распущенными по плечам волосами. Под голыми ступнями ее скрипела черепица, мелкие, царапучие камушки порскали вниз. Когда до конца крыши ей оставалось несколько зыбких, покачивающихся шагов, Влад вспрыгнул на подоконник, раскинув руки, шагнул ей навстречу, в лунную, танцующую круговерть, в порывы ветра, взметнувшие в лицо ему серебряно-светлые косы, прижал к себе – крепко, не вырвешься – втащил за собою в черный проем окна, только сейчас вспомнив, как надо дышать.

Блеклыми, выбеленными луною глазами – она смотрела ему прямо в лицо, приходя в себя, затем – закричала, разбуженной в ночи птицей, всплеснула крыльями рукавов.

Он помнил ее не такой, впервые увиденной в солнцем залитом тырговиштском дворе – московскую княжну Феодосию, невесту нареченную его Михни. В бледном, неверном свете луны, пропитавшем косы ее и сорочку, она показалась ему самой иеле, ведьмой зыбкого ночного воздуха над тырговиштскими крышами, той, что является в полночь на погибу душе и танцует, не касаясь ногами земли, а на кончиках пальцев ее – пляшет адское пламя.

– Холодно… – прошептала она наконец, успокаиваясь. – Где я? Как я здесь оказалась?

– Я снял тебя с крыши, как бродячую кошку, в паре шагов от края, – накинув на зябкие, ходуном ходящие под рубашкою плечи княжны свой кафтан, Влад усадил ее на кровать. – Как ты там оказалась, я знать не могу.

– Значит, я опять ходила во сне… – розовый, заревой румянец шел на смену мраморной бледности. Княжна взметнула взглядом на Влада – и тотчас же ткнулась в плечо ему, пряча покрасневшие щеки. – Не смотри на меня, господарь… срам это…

– Думаешь, я увижу что-то такое, чего не разглядел бы еще на крыше? – Влад подавился смешком. – Впрочем, я пощажу твою скромность, княжна. Позволь мне одеться.

Она отстранилась, более не смущаясь его, и молча смотрела, как он одевается – спокойно-сонным взглядом, на донышке которого плескалась луна. Когда же, отвернувшись надеть сапоги, Влад вновь оборотился к кровати – она спала, неловко привалившись к подушке, и лунный жемчуг прятался в ее волосах, и жемчугом расшитые дорожки – бежали по подолу сорочки.

Подняв ее на руки, он шагнул за порог, в черные, луной забытые замковые коридоры, шел, вдоль вытертых темнотою стен, и косы княжны щекотали его лицо, словно мягкие горлицыны перья, и это был сон, долгий, нескончаемо-лунный сон…

…если б только не волос, пшенично-светлый, солнечно-золотой, найденный им поутру на подушке.

***

Красные, как киноварь, пасхальные яйца прятались в тарелке-гнезде, выглядывали из-за пышных боков кулича. Красным плескалось в кувшине вино, и темные, густые капли его дрожали на ободке, пятнали скатерть рубиново-яркими бликами.

– А верно ли, господарь, что прозвище твое, Дракула – значит дьявол, враг рода христианского? – она впервые сидела так близко к Владу – протяни руку и коснешься плеча, под тончайшего шелка рубахой, белой, как ангельские горлицыны перья… княжна Феодосия, невеста нареченная Михни, и мягким горлицыным перебором плыли над праздничным столом ее речи, и бледные пальцы мяли, комкали краешек скатерти, словно любопытно-цепкие птичьи коготки. Влад обернулся к ней – и она тотчас же опустила глаза долу.

– Верно, княжна. Дракул – прозванье мое по отцу, что служил королю в ордене Дракона, борющимся со скверной языческой, врагами христианского рода. Но не главенствовал дракон над умами рыцарей сего ордена, а был он у них под копьем, копытами конскими сбитый. Угощайся, княжна, – Влад протянул ей с тарелки кусок кулича, и тонкие, перстнями унизанные пальцы скользнули по его руке, принимая, чтобы отдернуться мгновенье спустя – словно обожженные кипятком.

– Как у Георгия Победоносца, значит… – княжна зябко повела плечом, точно в маленькой, свечами нагретой комнате пронесся порыв сквозняка, выстуживая воздух до уличной свежести. – А верно ли, как отец сказывал мне, что принес ты клятву биться с нехристями до последнего, не щадя жизни своей, отказавшись от всех… иных удовольствий?

– И это верно, княжна, – медленно, с расстановкою, произнес Влад. – Пресны мне стали земные блага, будто живу я – лишь за тем, чтобы биться, будто единой цели свою жизнь подчинил… Ну так кому от этого печаль? Сын мой науку ратную от меня переймет, а господарыня моя – лет десять как в земле холодной, и долга перед ней я более не несу… Что ж ты не ешь-то совсем, княжна, как птичка клюешь? Сама за стол со мной попросилась, уж не за тем ли, чтоб разговор говорить?

– А верно ли… – оборотившись к нему всем телом, княжна смотрела ему прямо в глаза, по-птичьи пристально, не опуская ресниц, – верно ли говорят, что вершишь ты в своем господарстве суд скорый и справедливый, и всякий может тебя об этом суде попросить?

– И здесь не обманываешься, княжна. О чем просить меня хочешь? – отставив в сторону кубок, Влад склонился к ней, так близко, что мог рассмотреть крохотные бисеринки пота на висках ее, сбегающие из-под кромки волос. – Проси – все сделаю для тебя.

Хрупкие, на первый взгляд, но такие неожиданно сильные, пальцы княжны вцепились в его запястья, будто пропасть глубины необозримой готова была разверзнуться перед ней, и единственный, кто мог удержать ее на этом краю – это был Влад.

– Через неделю – свадьба моя, господарь, но сердце мое не лежит к ней, муторно мне, тяжко, хоть и, послушная воле отца, согласна я была на нее… спервоначалу – согласна… – отрывисто выдохнула княжна, не отрывая от него взгляда, – сейчас же – не могу, господарь… не люб мне жених мой, сын твой единокровный… другой мне люб…

«Не доглядел! – с какой-то отчаянной злостью взметнулось в мыслях у Влада. – Попортили мне девку, пока Михня ворон считал! Вот только кто, она ж из покоев своих, как приехала, не выходила…»

– Кто он, княжна? – обманчиво-ласково произнес Влад, отцепляя от рук своих ее руки. – Дружинник мой, или из прислуги кто?

Мраморно-бледные, щеки княжны налились яблочным румянцем. Словно тогда, в его опочивальне, в ту невозможно-лунную, бесконечно-долгую ночь, она ткнулась Владу в плечо, в поисках успокоения и защиты.

– Ты, господарь… Только ты мне люб, и никто более… каждую ночь, почитай, тебя во сне вижу… в пост церковный… грех-то какой… – бессвязно шептала она, прижимаясь все тесней и тесней. – Как подумаю, что под венец с другим – руки на себя наложить хочется… Дьявол ты, господарь, истинно – дьявол…

Словно сама луна молочно-сладкими, медовыми каплями истекала с ее языка, язвила в самое сердце – серебряно-жгучим копьем, и сладости этой было так невозможно много, что хотелось плакать, чтобы со слезами изжить – застрявший в сердце ядовито-змеиный осколок, мешающий чувствовать и дышать.

А потом – яблочно-сахарные губы княжны скользнули к губам его, впились – отчаянно и неумело, и комната сузилась до размеров горящей свечи за спиною ее, зыбкого, блекнущего пламени. А потом – свеча дрогнула и погасла, оставляя комнату шорохам и трепещуще-лунным теням, звуку падающих одежд и прерывистому дыханью, лунной россыпи бликов на девичье острой груди и свечному, раскаленному жару девичьего лона...

– Грех это все, господарь… в пасхальную седмицу, невенчанными… – прижимая к груди сорочку, княжна выпрямилась на лавке, смотрела на него тоскующе-мутным взглядом. – Нельзя так, не по-божески это… Владуц… Что же теперь будет?

– Замуж за меня пойдешь, – отрезал Влад, оправляя одежду, – не отменять же свадьбу, о которой с отцом твоим договаривались. Может, так оно и к лучшему – Михне не бабу еще, охоту ему подавай, да ярмарочные потехи, какой из него, к ляду, супруг?

Нашарив под лавкою сапоги, Влад обернулся к ней снова. Княжна улыбалась ему тихой, успокоенной улыбкой, луною залитое лицо ее было светло и бестревожно.

И тяжесть покинула сердце его.





В зыбком июльском мареве дрожали и плавились стены Ислам-Кермен, вытесанные из грубого камня, пожелтевшие под палящим светилом стены северной твердыни ислама. Солнце, раскаленный добела казан, висело прямо над головой, над зубчатыми башнями крепости, над тяжелыми крепостными воротами, черными глазницами пушек уставившимися на днепровскую воду. Колкий, соломенно-ссохшийся ковыль под ногами, в темных, выжженных пятнах кострищ, да необозримые степные просторы позади крепости, всем ветрам открытое поле.

– Ислам-бей просил передать, что мы согласны на ваши условия. Вот только хотелось бы обсудить некоторые детали… – приземистый, узкоглазый, с плоским, как блин, невозмутимо-спокойным лицом, он стоял перед собравшимися – посол осажденной крепости крымцев, отправленный ими переговорщик. Растянуто-неторопливая, многословная речь его вгоняла Влада в какое-то раздражение – можно же, наконец, побыстрее перейти к сути, не ходя вокруг да около! – Ясырь, да. В крепости много ясыря. Нам не увести всех. Ислам-бей оставит вам половину… вижу, вы недовольны… три четверти. Хотите, отберете лично – самых крепких рабов, самых красивых невольниц… Как вам эти условия, Влад-бей?

– Передай Ислам-бею, что я не согласен, – отчетливо произнес Влад. – Весь ясырь, всех захваченных вами русинов, и не только их. Вам понятны мои слова?

– Влад-бей слишком жадный… Пришел на чужую землю с большим войском, далеко от своих улусов. Не как гость пришел, требует по-хозяйски…

– Можно подумать, вы когда-нибудь по-другому требовали, – хмыкнул Влад, – в верховских землях, например. С князем московским договор нарушили, полонили его людей, селенья пожгли. Как теперь с вами-то разговаривать?

Сонно прищурившийся, посол вновь оживился, взмахнул рукою в красном, будто пламенем залитом рукаве.

– Так мы с Иоанном Васильеви-чем о союзничестве договаривались, а теперь сын его в московском улусе сидит, Василий Иоан-нович, – с трудом прожевал он чуждое его языку имя. – С ним другой договор наш хан заключить должен… а он пока не заключает… Так что Ислам-бею-то передать?

– Передай, что это мое последнее слово, – нарочито спокойно произнес Влад, – весь ясырь и саму крепость со всем вашим добром в ней. Если же мои слова его не устраивают, и Ислам-бею более понятен язык оружия – что ж, продолжу говорить с ним на привычном ему языке!

– Я передам Ислам-бею сказанное… Он подумает, и скажет свое решение, как можно более скоро… – мотнув кудлатою шапкой в полупоклоне, посол отвернулся от Влада и неторопливо двинулся в крепость. Широкая, чуть сгорбленная спина его смотрелась отличной мишенью для стрел… впрочем, убивать его было определенно не с руки. Взять крепость с наименьшею кровью, сберечь людей, и без того измотанных взятием Кызы-Кермена, крепости-двойника по ту сторону днепровских вод, соколиного гнезда на высоком обрыве… Теперь это гнездо было разорено, и Ислам-Кермен явно не желал для себя подобной участи.

Воздух стыл полуденной, предгрозовой духотой, ясное поначалу, ни облачка, небо заволакивалось тяжелыми сизыми тучами. Первый порыв ветра, внезапно сильный, рванувший ковыль к земле – принес с собой запах пожара.

– Трава горит, степняки подожгли, – пробормотал кто-то из воинов, – они каждое лето жгут, как я слышал, чтобы дать рост свежей траве.

– А я другое слышал, – перебил его Влад. – Что огонь этот – маскирует путь надвигающемуся крымскому войску. Впереди дым идет, а они – за дымной завесой. Не нравится мне что-то это затишье… Усилить дозор!

…Даже зорко вглядывающиеся в бесконечную степь часовые не смогли упредить их – выросших будто бы из-под земли, на крепконогих, кудлатых лошадках, с визгом взмахивающих саблями, с луками наизготовку – крымцев, с первыми грозовыми раскатами обрушившихся на ставшее лагерем войско.

– И-ия! Ай-я! – воздух вздрагивал и гудел, стальноклювыми, легкоперыми стаями стрел пронизанный воздух. Выпархивая из гнезд колчанов, по двое, по трое одновременно – они взмывали ввысь по дуге, прицелившись хищно, когтили плоть точеными клювами. – Ий-я-а!

Начавшийся мелким капельным перебором, дождь быстро превратился в ливень, стремительный, сплошной стеной, вбивавший ковыль в размокшую грязь под копытами. Холодные, словно градины, капли, летели в лицо, затекали в подшлемье, не оставляя ни единого сухого места, а одна, самая меткая и горячечно-жаркая – царапнула в шею, наискось, капля с остро-стальным наконечником… Влад выдернул ее свободной рукой, швырнул в сторону, изломав пополам – шальную стрелу, ощутившую вкус его крови, пригнувшись в седле, рубанул наседающего с саблею степняка.

– Влад! Крепость!

За спинами войска, бледная на черно-грозовом, расцвеченном серебристыми вспышками небе, Ислам-Кермен отворила ворота, из каменного чрева своего, отряд за отрядом, под разноцветно-рябящими стягами – выпуская подмогу, саблями вгрызшуюся с маху в тылы, в кольцо замыкая Владово войско.

– Ий-я! Ай-е! – муравьино-черные, стремительные потоки, справа и слева, казалось, их было чересчур много, многим больше его людей, зажатых между крепостью и Днепром. В ослепительной громовой вспышке, бабахнувшей будто бы над самым ухом, Влад углядел лицо одного из нападающих: соломенный тюк, кутанный в цветастые тряпки, дергающийся в седле в такт движению, крепко прикрученный веревкой к лошадиному крупу – одна из известных ему хитростей крымцев, сажающих на лошади чучела, дабы сбить противника с толку своей возросшей численностью… Впрочем, даже с учетом «воинов»-обманок – противника было достаточно, чтобы понять – победа в этот раз будет не на стороне Влада.

– Уходим! К кораблям! Не отставать! В степь не выманиваться – они пытаются рассредоточить нас!

В беснующемся, грозовом, изрубленном молниями небе над днепровскими водами – бились по ветру паруса, скрипели просоленные доски, готовясь принять на борт уходящее войско. Дело, исполненное наполовину, полуудачный военный поход – мысль об этом не давала покоя, саднила, словно незажившая рана, и распрощаться с ней не было пока что ни единой возможности.

***

Рыжее, как лисиный хвост, пламя свечки мело темноту, трепещущее золотистыми искорками, черной копотью оседающее в подсвечник – если вглядываться в него без отрыва, зацепиться глазами, как за крючок, то тягучий, кисельно-вязкий туман, наполняющий комнату, начинал развеиваться, и возможно было даже приподнять голову от подушки, шевельнуть языком, отвечая сказанному тебе.

– Мой вердикт – безнадежен, – мутная, глухая чернота в изголовье Влада колыхнулась, выталкивая из себя сгорбленного, кривоносого человечка в серых лекарских одеждах. Подойдя ближе, он коснулся ладонью шеи Влада, покачал головою, седенькой, мелко трясущейся в белоснежном кружавчатом воротничке, подпирающем острый подбородок. – Кожа вокруг раны синюшная, что говорит о стремительном сепсисе, и кровопусканиями тут уже не помочь. Я бы на вашем месте позвал священника, пока больной еще в ясном сознании и может исповедоваться. Думайте лучше о спасенье души его, а не бренного тела, мой господин.

Скомканное, будто бумажный лист великанской рукой, пространство вокруг изогнулось, вздыбилось, в черных, взъерошенных складках своих пряча лекаря и свечу, яростный, негодующий голос Михни и прохладу намоченной ткани, легшей на горячечный лоб.

– Дон-н, дон-н, дзинь! – хрустальный, колокольчиковый перебор над головою, раздражающе-яркий свет. Влад стоял в огромной зале, сплошь заставленной статуями, одна другой выше, каждая – в лавровом венке, с патетически распростертой рукой. – Дон-нг, дзин-дон!

– Глупо… – он вышел из тени статуй, мелкой, семенящей походкой направился к центру зала, в короне и золотом расшитой мантии – Матьяш Корвин, король венгерский. С надменным, презрительным превосходством он глянул на Влада, скривил губу, словно сцеживая по капле каждое слово. – Так глупо прожить свою жизнь… В бесчисленных войнах, вечно настороже… потерять всех друзей… стоило ли оно того, а, Влад? Во имя чего это все?

Белая, белее мраморных стен, она спустилась откуда-то с потолка, скользнула к Владу, тонкими, цепучими коготками хватая плечо – маленькая темноглазая горлица, успокоительно гуркнув, зарыла в волосы клюв. Щекочущие, мягкие касания крыльев, спокойно-светлая безмятежность… Влад положил ладонь на спину ее, осязая под пальцами тонкие пушинки перьев.

– Во имя долга, Матьяш, ради чего еще стоит жить господарю, как не во имя долга перед своею страной? Свободной и независимой, в союзе крепком с могущественной державой – такой оставляю Валахию я после себя… И знаешь, оно того стоило – прожить свою жизнь так, как я прожил, – горлица на плече взволновалась, забила крыльями, переступая с места на место, и волнами пошли стены и потолок мраморно-белого зала, и трещинами – стройные ряды статуй, разваливаясь, распадаясь на куски. Качнувшись, Влад едва устоял на ногах, затянутый в белый, сияющий водоворот, и, взглянув на него черными бусинками глаз, горлица вдруг клюнула его в шею, до крови, с силой, точно стрела в том последнем, злополучном бою… И Влад вновь поднял веки – на слепящее свечное пламя, поднесенное так неожиданно близко.

– Жар у него, отче, в беспамятстве он! Сможет ли говорить с вами?

Разбившись в тысячу ярких огней, свеча отражалась, как в зеркале, в золоторизном церковном облачении. Склонившись к Владу с чашей со святыми дарами, священник смотрел на него, будто бы читая в мыслях – о сияющем зале и горлице над обломками статуй, о презрительно сжатых губах мертвого короля и холодном, хрустальном звоне между смыкающихся стен. Сладковато пахнущая ладаном, просфора легла на язык, прохладная, как кусочек льда посреди раскаленного воздуха комнаты. Влад попытался привстать, опершись на подушку – и тотчас же свечи взвились, запрыгали хороводом подле него, огненно-золотое пламя метнулось по стенам, поглощая собой священника и ладанный аромат, тонкие пальцы Феодосии, касающиеся щеки, и белесый свечной огарок, дымом исходящий за спиною ее.

– Тш-ш… тр-рш… – Влад брел по полю, холодному, отданному на откуп всем ветрам, бледно-серому осеннему полю, и голые ветки деревьев скреблись, качались над головою его, и черные стаи ворон смотрели с них, нахохлившись под мелкой дождливою моросью. Она сидела в отдалении, яркое цветное пятно среди однообразно серого – цыганка, прячущая лицо свое в длинных, распущенных волосах. Воронье цепкие, смуглые пальцы ее тасовали колоду, раскидывали веером на коленях рубашкою вверх. – Тш-ш… Чш-ш… Тяни... Сам свою судьбу увидиш-шь...

Влад вытянул первую, что пришлась ему под руку – белый, оголенный костями скелет под кроваво-красным цыганским плащом, сжимающий в пальцах косу. Цыганка хохотнула в ответ – каркающим, коротким смешком.

– Теперь уже время приш-шло… Сам видиш-шь…

– Благодарствую за гадание… и за все остальное тоже. Чем я могу рассчитаться с тобой? – Влад присел перед нею на корточки, в склизкую, плавящуюся под сапогами грязь, протянул ей карту обратно в руки.

– Достаточно, ес-сли поцелуешь меня, – цыганка встряхнула головой, откидывая с лица волосы. Грязно-земляными глазницами, на Влада уставился череп, и черные, как змеи, косы вились вкруг него, и белые, костяные зубы оскалились Владу. – Боиш-шься меня?

– Нет. И никогда не боялся, – губами, еще помнящими вкус просфоры, Влад коснулся костяного остова, пахнущего кладбищенской землей и могильною гнилью, и острые, как обломки кости, пальцы впились в плечи его, и холодом дохнуло за спиною, и гробовыми досками скрипнули ветки над головой. Белой, вьюжисто-снежной метелью – она рассыпалась в прах, истаивала под руками его, вместе с уныло-серым полем, меченым дождем и вороньими криками, и тускло мигнула свеча, в последний раз, и пламя скрылось, гашеное снежинками, и Влад закрыл глаза, чтобы вновь открыть их – в ослепительно-белом.

Снег падал сплошной стеной из-под набухшего брюха тучи над головою Влада, словно пух из пропоротой перины, ангельски-нежный, тающий на ладонях пух. Влад совсем не удивился, когда он вышел из облачно-снеговой пелены – Штефан, не постаревший ни на одну морщинку, радостно улыбающийся Штефан, протягивающий руку ему сквозь метель.

– Ну вот, и дождался тебя, брат. Пойдем, там тебя тоже ждут, вот увидишь! – и шагнул вслед за Владом – в снежно-белые, раскрывшиеся перед ними врата.
__________________________________________________________________________

* Влад Дракула – правитель Валахии (современная Румыния), совместно со Штефаном, правителем Молдавии, боровшийся с Османской империей за независимость своих стран фактически при отсутствии какой-либо помощи со стороны других государств. Был убит в 1476-м году претендентом на валашский престол Лайотой Басарабом, после чего Валахия на сотни лет оказалась под властью Османской империи. В рассказе излагается альтернативная история – а что было бы, если бы Влад Дракула не погиб, а прожил бы еще достаточно долго, продолжая борьбу?

* В рассказе используется византийская система летоисчисления «от сотворения мира» (сентябрьский стиль, то есть новый год начинается в сентябре), для перевода ее к современным датам следует вычесть 5508 лет. Она применялась на Руси в допетровские времена.

* Мамалыга – каша из просяной крупы, считалась пищей бедняков.

* Четатя-Алба (Аккерман по-турецки) – молдавская крепость, захваченная одновременно с крепостью Килия турецко-татарскими войсками в 1484-м году. В настоящее время на ее месте располагается город Белгород-Днестровский. При взятии крепости в 1484-м в числе прочих пленных был захвачен посол Ивана III, дьяк Федор Курицын, автор небезызвестного «Сказания о Дракуле-воеводе», написанного им после поездки с посольским визитом к венгерскому королю Матьяшу Корвину.

* Кадий – мусульманский судья-чиновник.

* Диздар – командир гарнизона крепости в Османской империи.

* Санджак-бей – правитель санджака, то есть округа, военно-административной единицы в Османской империи.

* Ясырь – пленные, которых захватывали турки и крымские татары во время набегов на русские, польские, валашские, молдавские земли.

* Улус – «государство» по-татарски.

* Кызы-Кермен и Ислам-Кермен – крепости, построенные крымскими татарами на берегах Днепра в конце 15 века, в настоящее время на их месте располагаются города Берислав и Каховка.