Беатрис Сантана предстала перед строгим взором своего духовника, обуреваемая непривычным для нее волнением. И причиной тому на этот раз была не только ее сострадательность к людским мучениям — будь то убогий нищий или служанка, обварившая руку на кухне, или даже муки бессловесных созданий Творца. Она не знала, какие доводы привел отец, но его разговор со священником явно выдался не из легких. И сейчас отец Игнасио не скрывал своего неудовольствия. Он долго и пытливо смотрел в в лицо Беатрис, словно пытаясь узнать мысли девушки или заглянуть ей в душу.

Ничего так и не прочитав в глазах сеньориты Сантана, он весьма неохотно дал ей свое благословение, заметив, что намерен регулярно навещать больного и разумеется, молиться за его душу — если Создателю будет угодно призвать ее к себе.

На обратном пути сеньорита Сантана раздумывала: уж не солгала ли она, вольно или невольно, своему духовнику, когда отвечала на его вопрос о причинах, побудивших ее на этот шаг? Но почему-то это не сильно ее смущало. Когда она вернулась домой, отец позвал ее в свой кабинет, где попытался обозначить что и как она должна была делать. Он не очень-то полагался на бойкую Лусию, предпочитая юной служанке степенную Каридад, бывшую в их в доме кем-то между дуэньей и экономкой. Беатрис лишь кивала: обязанности дуэньи давно стали формальностью, она без труда избавлялась от внимания Каридад, если та становилась чересчур назойливой. Но раз отцу будет так спокойнее... Она представила себе одутловатое лицо толстухи дуэньи, ее маленькие глазки, следящие за соблюдением приличий и горько усмехнулась: как будто ее невинности что-то могло угрожать со стороны находящегося между жизнью и смертью мужчины.

***

После того, как стихла суета, сопровождающая появление носилок с раненым, Беатрис вместе с Лусией зашли в отведенную для него комнату. Служанка несла с собой корзинку с вязанием и молитвенник.

Беатрис окинула тревожным взглядом дона Мигеля и горестно покачала головой. Недвижный, с заострившимися чертами лица, он казался бы мертвецом, если бы лихорадка не зажгла на его скулах багровые пятна. Льняная простыня укрывала его до пояса. Затрудненное, неровное дыхание едва вздымало перевязанную грудь. Ставни были закрыты, чтобы солнечный свет не беспокоил его. У изголовья постели поставили небольшой столик, на котором доктор Рамиро уже разложил медицинские принадлежности, там же неярко мерцала лампа. Сам доктор, скорчившись, дремал в глубоком кресле. Он встрепенулся только когда девушки остановились в шаге от него.

– Сеньорита Сантана? Я не слышал, как вы вошли. Прошу меня извинить.

– Вам нужен отдых.

– Не могу это отрицать... Итак, вас допустили?

– Да, сеньор Рамиро. Дон Мигель все время... так?

Рамиро со вздохом кивнул и сказал:

— Иногда жар усиливается, тогда дон Мигель начинает метаться и может сорвать повязку. Это очень опасно. — он еще раз вздохнул и спросил: — Что вы умеете?

– Покормить, умыть больного, дать воды или лекарство. Сестра Маргарита учила меня накладывать повязки...

– Хорошо. В любом случае хорошо, что у вас есть опыт... – Рамиро на мгновение прижал ладонь к глазам.

Беатрис указала на стоящую у противоположной стены кушетку:

– Располагайтесь. Я и Лусия присмотрим за сеньором де Эспиносой.

Лусия кивнула, затем подошла к стоящему в углу табурету и, усевшись на него, принялась перебирать разноцветные клубки.

Рамиро с благодарностью посмотрел на Беатрис:

– Вы должны обязательно разбудить меня, если в состоянии дона Мигеля произойдет перемена.

– Конечно, сеньор Рамиро.

Врач уснул прежде, чем его голова опустилась на подушку. А Беатрис села в кресло, которое он занимал прежде. Она продолжала вглядываться в лицо де Эспиносы. Как разительно сейчас он отличался от того блестящего гранда, который появился в их доме, верно, только для того, чтобы смутить душу сеньориты Сантана!

...Впервые она увидела дона Мигеля де Эспиносу за обедом. Отец представил его как прославленного адмирала и друга Ксавьера Сантаны.

Дона Мигеля привели в Ла-Роману дела, и отец гостеприимно предложил ему оставаться в их доме, пока все не будет улажено. Дон Мигель вежливо поблагодарил, сказав, что привык находиться на борту своего галеона, и возможно, лишь иногда составит компанию радушному алькальду за обедом или ужином.

Нечасто у них бывали подобные гости – прямо сказать, ни разу. Остроумный собеседник, де Эспиноса стал центром притяжения для всех присутствующих за столом. Лишь также приглашенный к обеду отец Игнасио хмурился и что-то бормотал себе под нос.

Дон Мигель был намного старше Беатрис, с резким лицом человека, привыкшего повелевать. Его черные волнистые волосы обильно пронизывали серебряные нити, а виски были совсем седыми. Беатрис с удивлением поняла, что в нарушение всех приличий ей хочется заговорить с ним – о каких-то пустяках, о море, о видах на урожай, о прочитанных книгах... Ей пришлось одернуть себя: такого рода поведение было бы совершенно недопустимо.

И разумеется, возможности для подобных излияний Беатрис не представилось и представиться не могло, хотя дон Мигель действительно появлялся в доме алькальда почти каждый день. Да и вряд ли бесхитростные беседы заинтересовали бы знатного гостя. Темные глаза де Эспиносы равнодушно скользили по Беатрис, и той отчего-то становилось грустно. А ведь она считала себя здравомыслящей и уравновешенной девушкой. Впрочем, она и сейчас прекрасно осознавала всю беспочвенность своих тайных грез.

Когда же «Санто-Доминго» поднял якорь и скрылся за гористым мысом, она вздохнула с облегчением и посоветовала себе выбросить все глупости из головы — и чем скорее, тем лучше.

…Из задумчивости ее вывел глухой стон. Голова дона Мигеля мотнулась, он пробормотал что-то неразборчивое. Его лицо покрывала обильная испарина. Беатрис робко коснулась горячего влажного лба. Несмотря на то, что она сама вызвалась помочь, ею владела неуверенность. Она оглянулась на столик, где уже были приготовлены губки и глубокая миска с водой.

«Дон Мигель сейчас болен, и в этом он ничуть не отличается от тех несчастных, за которыми я ухаживала в монастырском госпитале», – эта мысль вернула ей решимость.

Она осторожными движениями обтерла лицо и шею раненого, затем провела губкой по его широким, мускулистым плечам, по груди над повязкой. Теперь ее движения были сосредоточенными и уверенными.

– Арабелла, не уходи, прошу тебя... - вдруг тихо, но отчетливо произнес дон Мигель.

Беатрис вздрогнула и переглянулась с Лусией. Та лишь пожала плечами. Взор Беатрис вновь обратился к дону Мигелю. Его глаза открылись, но он смотрел куда-то сквозь нее и девушка поняла, что он не осознает ее присутствия.

– Арабелла!

Он попытался приподняться, и она положила руки ему на плечи, пытаясь удержать его:

– Т-с-с, тише, тише...

Де Эспинова закашлялся, в пробитой груди сипело и клокотало. Беатрис испугалась, что сейчас у него пойдет горлом кровь.

– Да ложитесь же! – воскликнула она. – Вам нельзя разговаривать!

– Где ты? – он обессиленно опустился обратно на постель.

– Я здесь. Все хорошо, – Беатрис положила ладонь ему на лоб.

Кажется, это прикосновение успокоило его, потому что он закрыл глаза и повторил за ней:

– Все хорошо, да... теперь все хорошо...

Женское имя, сорвавшееся с губ де Эспиносы, подвело черту под всеми неясными мечтами Беатрис.

«А чего я ожидала? Наверняка он встречал в своей жизни женщин, которые были способны вызвать у него любовь и восхищение... А ведь это не испанское имя. Французское? Английское?»

Словно в ответ на ее мысли, дон Мигель произнес несколько слов по-английски. Беатрис недостаточно знала язык, чтобы точно понять смысл сказанного, но это весьма напоминало проклятия.

«Ну а мне-то что за дело до того, кого гранд Испании зовет в бреду и кого он проклинает на чужом языке?»

Она даже рассердилась, и странным образом это помогло ей справиться с собой.

Дон Мигель беспокойно зашевелился, его рука поползла к повязке. Жар не спадал, и Беатрис снова взяла губку. Напевая старинную андалузскую колыбельную, она касалась то висков, то лба раненого. Работа, многократно проделываемая и прежде, окончательно вернула ей присутствие духа. Кроме того, девушка видела, что раненому это приносит облегчение, он затихал, переставал метаться. Постепенно его дыхание стало ровнее.

«Вот так то лучше, – подумала она. – И толку больше».

***

События последних лет сменяли друг друга, перемежались яркими, сохранившимся в памяти до мельчайших подробностей сценами из далекого прошлого. Дон Мигель де Эпиноса видел множество людей, давно ушедших из его жизни, своего брата и себя — со стороны, словно незримо присутствуя при их встречах. Адское пламя сжигало его изнутри, из обугленной груди рвался безумный крик. И в то же время он не мог издать ни звука...

Но вот его душе прискучило скитаться, и дона Мигеля все чаще начала захлестывать темнота. Он желал благодатного небытия, однако в этом ему опять было отказано. Он почувствовал бережные прикосновения и сперва возмутился: почему его никак не оставят в покое? Но прикосновения дарили утешение, гасили бушующий в нем огонь. Из невообразимой дали долетел нежный голос, и де Эпиносе показалось, что когда-то — давно, очень давно — его мать пела эту песню. Или похожую? Голос звал за собой, и душа встрепенулась в нем, стряхнула оцепенение. Он обязательно последует за этим голосом, только немного соберется с силами...