Аладьев был один в мертвом, неподвижном лесу. Цветок исчез, тьма и ели обступили его со всех сторон, он бросился влево, вправо, пытаясь определить направление или понять, где автострада, запрокинул голову, но не увидел солнца; рамень был настолько тесен, что, даже вспомнив школьное правило из ОБЖ, он не сумел бы распознать север или юг: стволы замшели необыкновенно густо. Он хлопнул по карманам – рассеянно и бессильно, потому что помнил, как вывернул из замка зажигания ключ и покосился на телефон, однако (ах, идиот!) брать не стал, юркий алый зверек казался таким доступным… Попытался выбраться по следам, но хвоя была взбаламучена как морской песок, и так же безжизненна. Он брел по ельнику, куда глаза глядят, и в лесу раздавались только его шаги и мертвое шуршание отжившей материи.
Сколько Аладьев шел по черному лесу, он не знал. Шелест, шуршание… Поминутно ему чудилось движение за стволами, лапник качался в безветренном душном лесу, но стоило человеку оглянуться – вставал намертво. Еловым ветвям не было ни конца, ни края.
Аладьев уже склонялся к тому, чтобы принять свой безрассудный бег за помутнение рассудка, а цветок - за галлюцинацию… он лихорадочно озирался, ломая голову, как выбраться из этой глуши – пугающей и непохожей на обычный лес… Наконец он решился влезть на дерево, чтобы осмотреться сверху, потоптался, приноравливаясь к исполинской ели – самой внушительной из бесконечного ряда таких же чудовищ, - подтянулся на руках, зацепился за лапник, - ветка была широкой, точно обеденный стол, - и вдруг сверху увидел красное! Он спрыгнул, едва не сломав позвоночник о корни дерева, громадные, словно под елью прикорнул медведь. Чертов цветок безмятежно врылся в подстилку, на сей раз он и не пытался сбежать - мерцающий лоскут размером с ладонь, пять блистательно алых, заостренных, как пять ножей, лепестков. Аладьев трепетно протянул руку - как над маленьким костерком, - он все еще опасался, что цветок исчезнет… и тут из-за корня – или круглой медвежьей туши - вывернула небольшая гладкая собака, черная как нефть.
Аладьев рванулся – где собака, там и люди, - свистнул. Зверь бросил на него взгляд искоса. Аладьев осекся, он готов был дать голову на отсечение, что где-то видел этот взгляд. Пес отвернулся, запетлял между елями, он бежал неторопливо, но как ни спешил мужчина, догнать собаку не мог. Прибавив ходу, пес юркнул в лапник и исчез. Аладьев бросился следом, он продирался сквозь чудовищный бурелом, нагромождение трухлявых, замшелых гнилушек, воняющих вековой давностью, и вдруг лес поредел, очистился, и вслед за псом человек выскочил на прогалину, где в кольце бревен, связанных в частокол, стояла изба, крытая квелой соломой.
Над поляной шатром сходились деревья, свет пробивался хилый, но там, где он был, в изобилии кустился папоротник, треснутые коробочки дурмана роняли черные семена, валялся булыжник, и тянулась из-под него живая трава, хотя в целом лесу не было ни одного камня. На столбах частокола висели подбитые фонари, их было много – почти на всех кольях, но свет не горел, хотя время клонилось к вечеру, и лучи солнца падали наискось, и лес за спиной стемнел и сгустился. Дрожа то ли от возбуждения, то ли от тягучего, едкого страха Аладьев кинулся в дом.

Гладкий черный кот прыснул в сторону, едва он открыл дверь. Свет обрисовал крыльцо и четыре угла фундамента, разлапистые, будто вороньи пальцы. Пол пружинил под ботинками, Аладьев отметил и плохо пригнанные доски и общую неопрятность жилища: склянки по углам и полкам, истертые половики, вздыбленные, вероятно, пробежавшим котом (кот… откуда здесь кот? – сверкнуло в его голове), крохотные голые окна, жестяную печку-голландку, забытые, несмотря на лето, дрова в раззявленной топке, - словно хозяин бывал здесь набегами. Низенький шкаф, кровать в углу, стол... На беленых стенах – ни провода. Дом выглядел кряжистым, основательным и невообразимо древним, сложно было догадаться, кто здесь живет. Воображение нарисовало старика-отшельника; тем сильнее было удивление Аладьева, когда в дверь вошла женщина и внесла, загораживая ладонью как свечу, алый цветок, за которым мужчина целый день безуспешно охотился.
- Здрасьте, - неловко поклонился Аладьев и тронул бороду, вспомнив, что с утра хотел ее сбрить.
Она бросила на гостя молниеносный взгляд, усмешка тронула губы; молча, быстро она обошла Аладьева и воткнула цветок в стеклянную чашу, где была не вода, а сухой темный песок с хвоинками.
- Я…- замялся Аладьев, - я заблудился тут… Вышел из машины и сюда забрел… Я из города, - добавил он; она смотрела на него в упор, приподняв бровь, словно оценивая; перспектива остаться наедине с незнакомцем в этой глуши ее ничуть не смутила. – Не бойтесь, - поднял руку Аладьев, и она опять усмехнулась – одними кончиками красных губ.
- Я не боюсь, - сказала она. – Я так давно живу одна, что отвыкла бояться.
Краем сознания он отметил необыкновенную переливчатость голоса хозяйки странного дома, а еще, что она достаточно молода; с каждой минутой женщина казалась ему все моложе.
- Вы не подскажете, как мне добраться до города? Я сбился с пути.
- Это заметно, - снова улыбнулась хозяйка. – Не подскажу. Карты нет, дороги тоже. Я могу вас вывести, но только утром, ночью мы не пройдем. Да и зверья хватает. Здесь и волки бродят.
- Ах, черт… Как же быть? А здесь есть еще люди?
- Нет, - покачала она головой и глубже прикопала цветок. – Кроме меня, здесь никого нет.
Он колебался.
- Да оставайтесь, - просто сказала она. – Места хватит, поместимся. А утром я выведу вас к шоссе.
Он помялся, неловко топтался у порога, а потом вскинулся:
- А можно от вас позвонить? Жена волнуется, а телефон в машине остался.
Она смотрела ему в лицо.
- Телефона нет. Здесь и связь не ловит. Да у меня и электричества нет, - пожала она плечами.
Ему снова почудилась легкая усмешка в ее глазах, и он отвернулся. Оглядел комнату, беленые, без единого провода, стены и потолок.
- Как же вы живете-то так? – спросил грубовато.
Она пожала плечами:
- Да ничего, живу. Привыкла, – огладила волосы за ушами, так же просто спросила: - Вы есть будете?