- Я большая травница, - сказала Киркея. – Хотите еще чаю? Вы же целый день бегали за «балериной», представляю, как вымотались… Я завариваю красавку, корень мандрагоры и семена дурмана, такой чай необыкновенно бодрит.

Он пил чашку за чашкой, и плечи его расправлялись; голова стала легкой, звонкой, он словно помолодел на десяток лет. Да это волшебный напиток, говорил он Киркее, а она подливала, а кот сидел неподвижно, словно изваяние, нацелив на гостя вертикальные, узкие как две полоски, зрачки.

Аладьев искоса поглядывал на тонкие руки женщины, обнаженные до плеча, узкие молодые ключицы, волосы облаком, медово-волнистые, как у Кати, и думал, что всю жизнь его привлекал один только женский типаж: вот такие гибкие полупрозрачные феи... В пламени свечей Киркея казалась – да и была юной девочкой, неюным был только немигающий взгляд – ласковый. Аладьев приблизил голову, вытянулся вперед; что-то было не так. Он всмотрелся, и вдруг его как ударило: глаза у хозяйки были неожиданно разного цвета – один отливал бледной зеленью, другой – лазурью.

Он вздрогнул. Гетерохромия была очевидно-пугающей: два оттенка выцветающего к вечеру неба, - он никогда не видел вживую таких глаз, и чуялось в ее взгляде что-то звериное…

но она подняла локти, показав нежную кожу подмышек, зевнула – маленький красный рот… Круглый подбородок, обнаженная шея с ямочкой… Кончик языка дернулся, непроизвольно обежав губы. Между ними был только стол, и слабая мысль родилась и окрепла в голове усталого от блужданий Аладьева: о том, что сегодня произойдет, никто никогда не узнает. Он наедине с хорошенькой женщиной, и (Аладьев знал, знал!) он может делать с ней все, что ему захочется…

Почему б нет? Случайная встречная, завтра она останется в памяти, в самом тайном ее уголке, ни он о ней, ни она о нем - ничего не знают; они расстанутся у порога, а сейчас она сидит всего-навсего через стол – руку протяни – прелестная… Он не мог отвести глаз, и гетерохромия больше не казалась пугающей.

- Почему ты здесь живешь? – спросил он, незаметно для себя перейдя на «ты». – В глуши, лесу? Ты не боишься?

Она сказала – нет, она смеялась над его страхами: «Да в городе больше опасностей, чем между этими елками, здесь прекрасно», - говорила она и что-то плела о научной работе дезинсектором.

- Охраняю лес от разных тварей, - посмеивалась Киркея, но он не слушал, он любовался, жадно, цепко охватывая взглядом ее запрокинутое горло, колыханье грудей под мягким хлопком рубашки, красный лаковый рот. Он уже не думал о доме – это было что-то далекое; на мгновение всплыло утрешнее: блестящее от пота лицо жены, дочь в замызганных шортах, - и кануло в прошлое, а настоящим, манким, единственным была эта женщина – пленительная, - которая танцующим движением сорвалась с места, с настенной полки, наполовину сломанной, сняла, немыслимо изогнувшись, бутыль, кружила вокруг Аладьева в чертячьей пляске, вместе с ней кружилась белесая жидкость, настоянная, по ее словам, на полыни и жабьей коже. Она хохотала, а он не верил и смеялся вместе с ней. В голове у него звенело, поднялся жар, он видел, как покраснела тыльная сторона ладоней, сердце частило – неимоверно, он вдруг подумал, что сейчас умрет, но она протянулась через стол и приложилась губами к его губам, вобрав полынную горечь и трупный вкус мандрагоры, и он воспрял.

На какой-то миг он опомнился, зацепил в углу неподвижные буркала соглядатая – чернейшего, как дьявол, кота, - что это я, где я, - всколыхнулось в груди –

Катин фартук

приверзли мне цветощек аленький

строенный с такой любовью дом

бес, бес… она танцевала вокруг него, ах, как она танцевала – буйный, вдохновенный танец – излом плеча, поворот головы, изгиб бедер… волновались груди, отлетали от лица волосы, обольстительное тело извивалось в пляске – яростной, и все это время она не спускала с него разноцветных глаз…

«Да гори все синим пламенем», - вскричал он.

Раздался хохот; уже не мелодичным был смех Киркеи – грубым, чувственным. Дрова вспыхнули, огонь из печи освещал ее, она словно пламенела, приближалась, отталкивала, снова позволяла его жадным рукам трогать себя, он касался ее грудей, как истомленный жаждой подросток, никогда, ни с кем он не ощущал такого острого и такого злого вожделения. В какой-то момент она раздвоилась, и увидел двух Киркей – пленительных, - обе целовали его: одна в губы, другая трудилась у его ног, - одна была рыжая, другая – чернее ночи, и та, вторая была обнаженная. Неимоверную сладость ощутил Аладьев, и тут Киркея оторвалась от его губ и в той же неистовой пляске взвихрилась под потолок. Рывком она сбросила с себя рубашку, белая, голая, коснулась пола ступнями, и он увидел, что между ног у нее алеет цветок – нестерпимо-кровавого цвета. Она подошла к Аладьеву и вложила его руку в свою промежность, и его обожгло. Ладонь обуглилась, сладость, сладость заполнила его, заставив чресла содрогаться; ведьмы ласкали его, пряди волос оставляли следы на его теле, рыжая оседлала мужчину, с размаху – как на булавку бабочку – насадив цветок на фаллос; поднялись в воздух – толчками, - закружились у потолка, втроем влетели в топку, где, несмотря на лето, буйно пылал огонь, выскользнули через трубу и помчались над верхушками елей. Необыкновенно звездное, непроглядное небо проносилось над Аладьевым, август – урожайный месяц для звезд; ведьмы прикусывали его соски зубами, в паху жгло, внутри у колдуньи было невыносимо горячо и сладостно, в безумном танце извивалась рыжая ведьма, тесно прижимая межножье к Аладьеву, и горел алый цветок, и мужчина кричал, корчась под женщиной…

Они неслись с ужасающей скоростью, всё убыстряясь, небо вертелось, за ведьмой тянулся сверкающий хвост...

Последнее, что увидел Аладьев, почти теряя сознание, была пылающая кровать: они упали в трубу и рухнули в простыни.