Какое отношение я, с моими влирическими стихами имею к контр-культуре?
Да самое прямое! Я вышла из её рядов. Да и в поэзию я въехала, в общем-то, верхом на курице.

Было это задолго до девятнадцатого августа тысяча девятисот девяносто первого года. Андропов уже умер, но Чернобыль ещё не грохнул. А может и грохнул - я вечно путаюсь в датах, но до публикаций Огонька Коротича было ещё ой, как далеко. Каждую среду вечером я приходила в литературную студию при газете "Молодая гвардия". Вела её Екатерина Мотрич, член Союза Писателей Украины, удивительно красивая женщина, лет за тридцать. Её черноглазое, чернобровое лицо со строгими классическими чертами, обрамляли роскошные косы, собранные в корону, а правильная украинская речь лилась так легко и певуче, что даже литературные разборы напоминали мелодичную народную песню.

Занятия в студии проходили по привычной, накатанной схеме: сперва кто-то из нас читал подборку своих шедевров, потом остальные по кругу их разбирали, стараясь быть как можно более тактичными. Первые два-три критика обычно успевали довольно полно описать достоинства и недостатки стихотворных текстов и остальным приходилось из шкуры лезть, чтоб сказать что-то новое; но в заключительных разборах Екатерины Мотрич и прозвучавшие уже замечания звучали по новому, как бы на другом уровне: профессиональное литературное образование и опыт значили немало, и к обсуждениям ведущая готовилась заранее. Ведение студии, как я понимаю, было её официальной работой, но сами стихи вряд ли ей нравились: произведения отличались друг от друга разве что уровнем корявости.

В студию приходило около десяти человек; заседания проходили мирно, и я бы даже сказала, благостно. Лишь раз на моей памяти одна из студиек излишне пылко раскритиковала читавшую свои опусы коллегу: дамы не поделили неизвестного мне кавалера. Костяк студии - человек пять - почти не менялся; остальные приходили крайне не периодично: походит кто-то на два-три занятия, прочтёт свои стихи и исчезнет на полгода, пока не наберётся новая солидная порция шедевров.

Однажды одну из подобных гастролёрш, Анечку, я спросила после занятий, почему её не было так долго. Аня на нашем студийном небосклоне была звездой, хоть и залётной: от стихов её веяло свежестью, да и образы казались яркими и необычными.

- А зачем ходить чаще? - полюбопытствовала в ответ Аня и стёкла её очков насмешливо блеснули в свете фонаря, - Чтобы опять слушать Катину нудотину от которой за версту несёт соцреализмом и нафталином? В городе достаточно людей, которые куда лучше разбираются в современной поэзии и могут этому поучить. Лишь идиот будет писать стихи так, как писали наши дедушки и бабушки...

Я насторожилась: в юности инстинктивно ищешь пророков и в жизни, и в поэзии, старательно пробуя на зуб любые новые теории и учения.

- И где эти понимающие люди собираются? У кого-то на квартире?
- Зачем на квартире? В студиях. В Доме Учёных, к примеру. У нас там две партии. Одна - эстеты, другая - контркультура. Эстетов возглавляет Сергей, к которому я хожу, а контркультура - это такой, скажем, литературный сброд. Они даже матерятся в стихах. У нас же правило: писать можно о чём угодно и любая лексика - не в минус. Но даже самый отъявленный контркультурщик куда ярче и интереснее, чем любой Катин студиец! Хочешь, приходи в четверг! Может, я тебя Сергею представлю...

Я охотно кивнула, и на меня полился восторженный рассказ, как ей, Ане, повезло, что Серёжа её заметил, принял в свою команду и умело ведёт по бушующим волнам современной поэзии. Для меня, за минуту до того вообще не подозревавшей о существовании этого штормящего океана, всё в её рассказе казалось волнующим и заманчивым: и какой-то Сергей, который в направлениях и стилях разбирается, как в своих пяти пальцах, и вечные столкновения подводных течений, и борьба со старым заскорузлым восприятием живого поэтического слова. Мне страстно захотелось посмотреть на этого Сергея: может, Бог даст, он и меня заметит, и на мою бедовую голову тоже прольётся благодатный дождь нового понимания, что в поэзии есмь хорошо, а что дурно.

В четверг я была в Доме Ученых задолго до того, как пришли студийцы. Само помещение меня потрясло: просторный зал, человек на семьдесят-восемьдесят; y небольшой импровизированной сцены - стулья, как в театре; стены даже изнутри - в стиле барокко - с роскошной белой лепниной по нежно-голубому фону. Пока я рассматривала вычурные выпуклые завитки, зал медленно заполнялся: справа интеллигентные с иголочки одетые интеллектуалы, слева - публика попроще и попестрее, в заношенных джинсах и свитерах. Мне несказанно повезло: именно в этот четверг было намечено выступление руководителей двух основных литературных партий.

Первым выступал Сергей, и я, конечно, была "вся внимание", ведь это мой будущий гуру, потрясающе талантливый и знающий. Стройный, ироничный, в ослепительном костюме тройке с галстуком, он уверенно вышел на сцену и начал наизусть читать свою поэму о...

В этом самом "о" и была загвоздка. Наверняка о чём-то мудром и интересном. Но я, к ужасу своему, так до конца не поняла о чём именно, не смотря на всё своё желание понять и восхититься. Слова в поэме были знакомые, русские; предложения построены правильно, ни рифмы, ни размер не нарушаемы ни разу, но общий смысл сказанного ускользал от меня, как будто я слушала лекцию по политэкономии социализма.

Как я сейчас понимаю, никакой вины самого Сергея в этом эффекте не было: я просто была не готова к восприятию новой поэзии. Будь на месте Сергея сам Бродский, я бы вряд ли восприняла его стихи на "ура". Что я тогда читала, кем восхищалась? Пушкин, Лермонтов, Блок, Есенин, редкие стихи Цветаевой и Ахматовой, найденные в хрестоматиях и поэтических сборниках. За полгода до описываемых событий, мне в руки впервые попал томик Мандельштама, и даже его поэтика принята мною была не сразу, хоть впоследствии стихи Мандельштама зазвучали для меня недосягаемой музыкой. До поэмы самого Сергея я, скорее всего, просто "не доросла", ведь Аня искренне находила в ней какие-то неоспоримые достоинства. Но это я вижу с высоты давно прожитых лет; на худенькую робкую девчушку, впервые попавшую в Дом Учёных нашло нечто вроде оторопи.

Между тем началось обсуждение выступления. Сторонники контркультуры нападали, как и ожидалось, яростно и неистово; Сергей отбивался от пылких тирад оппонентов короткими насмешливыми фразами. Помощь соратников ему, похоже, была не нужна: он лишь беспечно кивал в ответ на высказанное восхищение, а сам от души наслаждался схваткой. Глаза его весело поблёскивали под кустистыми чёрными бровями, по узкому лицу сполохом пробегала быстрая улыбка какой-то звериной радости.

В перерыве Аня повела меня знакомиться, но не с Сергеем, а с Юрием - руководителем студии; ведь на следующем занятии я должна была читать свои шедевры, чтобы у Сергея появился шанс меня заметить. Юрий доброжелательно кивнул и записал мои имя и фамилию; его, к моему изумлению, не заинтересовало ни кто я, ни что я пишу. А я отправилась досматривать неожиданный спектакль.

На сей раз выступал Тарас - руководитель местной контркультуры. Тарас был первым, увиденным мною хиппи - в потёртых джинсах, в какой-то странной безрукавке из искусственного меха, надетой прямо на голое тело, со схваченными хайратником волосами. Читал он, как и Сергей, без бумажки, но уже без той лёгкой непринуждённости, которой, красовался его соперник. В голосе парня чувствовалось сдержанное волнение; стихи его были ясными, хлёсткими и остро-социальными. Чтобы сочинять подобные стихи и читать их публично нужно было немало мужества: Советский Союз ещё не рухнул; за некоторые строчки можно было и срок огрести. Я тогда вообще ничего не знала о диссидентах, да и первым, прозвучавшим в моей жизни, строкам Галича время ещё не пришло; для меня сама тематика была внове и поражала; последнюю строчку строфы "Сейчас не те заботы у Кремля", рефреном кочующую по одному из стихотворений, я помню по сей день.

На бис Тараса попросили прочесть стихотворение построенное полностью на лексике хиппи; он кивнул и прочёл. В нём я уловила лишь три слова: пиплы, хайратник и гёрлы - и то лишь потому, что они напоминали английские. После выступления Тарас вызывающе посмотрел на Сергея, и тот не заставил себя ждать; посыпались незнакомые мне литературоведческие термины. Но, как я поняла, и выступавший хиппи неплохо в них разбирался: за каждым выпадом следовал спокойный точный ответ, достаточно корректный и удовлетворяющий оппонента, но, увы, не меня - я почти ничего из этой перепалки не понимала. Я, слушая их беседу, с ужасом спрашивала себя, во что я ввязалась, и что меня ожидает в следующий четверг.

Но этот четверг наступил, и уже мне пришлось восходить на эту своеобразную литературную Голгофу. Даже речи о том, чтобы читать стихи наизусть не было: я до сих пор боюсь любой публики и за отпечатанные на бумаге экземпляры хватаюсь, как за спасательный круг. Поначалу я надеялась, что народу будет немного: кому интересно слушать незнакомую никому барышню? Но к ужасу моему пришло человек пятьдесят и все смотрели на меня очень внимательно. Все, за исключением, пожалуй Сергея: он на меня вообще не глядел и что-то чёркал в своём положенном на колено блокноте.

Тонким, запинающимся от волнения голосом, боясь поднять глаза на слушателей, я начала читать старательно подобранную накануне подборку своих шедевров. Начиналась она с полу-любовного посвящения моему приятелю, столь же светлого, сколь наивного, а кончалось "Курицей". Про "Курицу" я точно знала, что стихотворение хорошее, - лучшее из того, что к тому времени было написано, и очень-очень моё. К счастью, к самому концу я успела приободриться и даже эпиграф - "Курица - это не птица" прозвучал чётко и даже вызывающе, как ему и следовало прозвучать.

Окончив декламацию, я бросила испуганный взгляд на Тараса: именно с его стороны я ожидала самой острой критики. Стихи мои, как я сама чувствовала, были розово-девчачьими; даже в вызывающе-дерзкой "курице" не содержалось ни грана социальности. По сравнению с прозвучавшими на прошлой неделе стихами самого Тараса, моя "курица" мне самой казалась жалким цыплячьим писком. Тарас, как ни странно, глядел на меня с доброй, изумлённой улыбкой. Так улыбаются, когда видят беспомощный одуванчик, пробивший асфальт прямо посреди дороги. Соратники Тараса тоже смотрели на меня скорее ласково, чем агрессивно, и я перевела глаза на ряды "эстетов".

Сергей уже поднимался со своего стула; я напрасно думала, что он меня не слушает. Сергей слушал, и слушал очень внимательно. Вдобавок он, похоже, обладал феноменальной памятью: стихотворение за стихотворением, строка за строкой, цитата за цитатой, (и это - никогда не видя первоисточника!) гуру современной поэзии разобрал мои скромный опусы буквально по косточкам: методично, подробно и иронично. Сейчас я бы не без интереса прослушала подобный жёсткий разбор моих шедевров, но тогда...

Примитивизм, инфантилизм, соцреализм; какие-то непонятные лакуны, пиррихии, амфиболии и прочая абракадабра... Понимание конкретного смысла высказываний исчезло уже на третьей минуте, но острое ощущение, что этот интеллектуальный садист превращает мои любовно отобранные стихи в словесный мусор, становилось всё сильнее с каждой минутой. И когда заканчивая разбор, Сергей напоследок добавил, что стоило бы поучиться, прежде чем выносить такие слабые произведения на публику, у меня едва хватило сил отчаянно ему улыбнуться и поблагодарить за замечания. Спорить с ним ни силёнок, ни знаний мне не доставало; а разреветься прилюдно было бы несмываемым позором.

Затем вскочил парень, лицом смахивающий на бородатого викинга, но викинга, изрядно облагороженного цивилизацией: он явно относился к эстетам. Ему почему-то не понравилась именно "Курица" - своей натуралистичностью и физиологичностью, как он сказал. Говорил он очень пылко, напористо, как будто я его смертельно чем-то обидела, явно ожидая моего жёсткого отпора. Моё дрожащее, перепуганное "Спасибо за высказанное мнение" сбило его с панталыку. Проглотив очередную колкую тираду, парень взглянул мне в глаза и сел; лицо его мгновенно залилось алой краской смущения.

А со стороны "контркультуры" уже поднимался Тарас; я едва не зажмурилась, ожидая окончательного разгрома. Но оказалось, что в моих стихах можно найти и неоспоримые достоинства: ясность, простота, выразительность, и даже некоторая наивность, которая не в минус, а скорее в плюс. Собственно, то же говорила когда-то и Екатерина Мотрич, но от этого, много в жизни испытавшего, внешне подчёркнуто-асоциального парня эти аргументы прозвучали совершенно неожиданно. За Тарасом в мою защиту пламенно выступил Феликс. Потом развязалась напряжённая дискуссия о простоте и понятности поэтического текста, в которой меня с моей "Курицей", кажется, слегка подзабыли. Hо я, стоя в эпицентре разгоревшихся страстей, приняла всё, разумеется, на свой счёт. Как-то мне удалось не расплакаться и даже сохранить на лице улыбку.

В перерыве на подламывающихся, ватных ногах вышла на улицу. Слушатели и участники полемики, разбившись по компаниям, курили и о чём-то вполголоса беседовали. Аня на это обсуждение почему-то не пришла, и мне не к кому было приткнуться; я почувствовала себя одинокой.

Украдкой я разглядывала Тараса, стоявшего недалеко от меня в группе своих сторонников. Он был довольно молод, не намного старше меня; круглое красивое лицо его с умными тёмными глазами казалось усталым и печальным, в мускулистом накачанном теле чувствовалась сдержанная сила. Ничего отталкивающего или устрашающего в его облике не было; я сама не могла бы понять, что меня в нём так пугало раньше.

Почувствовав мой настороженный взгляд, Тарас повернулся ко мне и вполголоса спросил:

- Мы с ребятами в кафешку хотим завалиться, пойдёшь с нами? Отметим твой бенефис.

Я на автомате кивнула и жалобно полюбопытствовала:"А это дорого?"
Он лишь пренебрежительно повёл плечом, я, мол, угощаю...

В небольшой забегаловке, куда мы завалились после студии, Тарас вёл себя хозяином. Ребята купили сообща еду и выпивку, сдвинули несколько столов и уселись вокруг. Тарас вытащил из пакета с закуской бутылку с вином и начал разливать его по гранёным мутноватым стаканам. Когда пришла очередь моего, я отчаянно замотала головой - я вообще не пью спиртного! И, не меняясь в лице, Тарас вытащил из того же пакета бутылку газировки с сиропом - похоже, он предусмотрел и этот поворот событий. Я растерянно посмотрела на его мускулистые руки, наливавшие мне воду: вся тыльная сторона их от запястий до предплечий была покрыта странными поперечными шрамами.

- Это я братался - улыбнулся он мне, перехватив мой взгляд, - дураком был в юности.

Я кивнула, хоть по сей день не знаю, что скрывалось за этим лаконичным "братался". А когда все выпили за знакомство, я тихо задала Тарасу очень бестактный вопрос, который мучал меня всё это время.

- Но почему именно вы меня приняли? Почему - не они?

- Потому что ты - наша, - совершенно спокойно и серьёзно ответил Тарас и добавил с грустной улыбкой после небольшой паузы, - Они всё равно не возьмут тебя к себе. Ты слишком просто пишешь.

С тех пор я уверенно соотносила себя с загадочным направлением "Контркультура", и в студии устраивалась где-то в задних рядах за Тарасом.

Примерно через полгода Сергей поступил в московский лит-институт; через полтора года туда же поступили Тарас и Феликс. Без них студия утратила свою отчётливую двухпартийность, и обсуждения стихов перестали напоминать по накалу заседания средневекового британского парламента. Но главное я за этy пару лет усвоила: литература - это живой океан мнений и суждений; в ней не существует единого взгляда на вещи, и то, что для кого-то - неоспоримый плюс, другому кажется столь же неоспоримым минусом. А кому и чем отзовутся твои строчки предугадать заранее в принципе невозможно, как невозможно по хайратнику и меховой безрукавке понять, другом будет тебе человек, или противником.