Писала раньше, что таить греха.
Слыла своей в сообществах поэтов,
из смыслов слов она слагала храм,
мохитовостью отхемингуэив лето,
и на песке, раскинув руки, ню,
макала пятку в сизую волну,
себя считая
человеко-рыбой,
слегка краснея
на́ людях
для виду.

Теперь тот храм — лишь томик на столе.
Богемный шум тревожно-неприятен.
И бьётся мысль:
«Ах, сколько важных лет
легло на скатерть жизни в виде пятен...»
Мохито перешёл успешно в ром,
а день-фламинго розовым пером
рисует непривычную обиду.
И тень улыбки
на́ людях
для виду.

По радио… Разбить бы этот звук
торжественно-унылостных симфоний,
и бывший храм, — как Герострат, — в золу.
И распустить бутонами — ладони,
поверив, это майские цветки.
Начало жизни, таинство реки,
теряющейся, сохнущей
для виду.
И выйти ню
к себе
на панихиду.