С примесью запретного: пай-девочками идти
по Третьей линии, а когда убудет прохожих,
протиснуться между прутьями и взаперти
оказаться в садике Академии художеств.
Ты уже школьница, а мне только пять –
к авторитету старшей не подступиться и близко,
я едва умудряюсь за тобой поспевать
и не решаюсь позвать поглядеть на сфинксов.
А здесь – никого. Сталагмит столпа.
И китовым остовом гигантский обрубок
дерева – узловатый, выбеленный, как скорлупа,
среди мраморных глыб – по одной и грудой.
Будто бы море отступило, открыв
сгинувшую некогда Атлантиду,
и мы блуждаем по отмели, две сестры,
вертикаль столпа не упуская из виду.
Но ты, мой вожатый, тянешь меня назад –
туда, где дворовый двухэтажный флигель,
неказистый с виду. Стоило сюда залезать,
когда на сфинксов пойти поглазеть могли бы?
Но тут полуподвальное распахивается окно –
и широкой черной лопаты промельк
что-то взметнул и рассыпал у наших ног,
но я не вижу в траве ничего, кроме…
«Ищи же!», – ты дергаешь меня за подол,
а сама уже на корточках, ковыряешь землю.
И вокруг ( откуда только их принесло?)
еще детвора – шестеро или семеро.
И я бухаюсь на коленки, не понимая, что
надо искать, как вдруг под пальцами чувствую
продолговатый, гладкий, как отлитой,
крупный – камешек или бусину.
Нет, стекло (тяжелое, легло на ладонь –
а внутри полупрозрачное, мармеладное,
с легким инеем, будто зовущим – тронь!)
Сколько их еще – шарь и в карманы складывай.
Где теперь те сокровища? Который апрель
илом лег на давнее, сокровенное.
Нечего и ждать, что с постаментов-стапелей
сфинксы уплывут домой из невского бассейна.
Разве что камней переливчатая игра
так же завораживает. Кажется,
самая душа, озаряя телесный храм,
преломляет свет с небесных пажитей.
И если включить какой-нибудь временной эхолот,
нас чумазых увидишь (дурно к мамам домой опаздывать),
и к макушкам, светлой и темной, – прозрачный, льнет
свет находок: твоей, аквамариновой, и моей, топазовой…