Стала бабка под осень плоха,
а намедни её хоронили.
Волки серые в голос завыли,
а вороны устроили хай.
Понабились кикиморы в дом,
подсобить в приключившемся горе.
В домовину, что Леший спроворил,
уложили в платочке цветном
худосочную бабу Ягу –
всю как есть, из одних сухожилий,
в руки черную свечку вложили,
ту, которую в капищах жгут.
От неё не светло – полумрак…
Проклиная слепую планиду,
над старушкой читал панихиду
по бумажке седой вурдалак.
Бес лесной, волосат и несвеж,
но весьма домовито настроен,
в очаге шуровал кочергою
и варил поминальный кулеш.
Домовой, деловит и суров,
по сапожкам постукивал плёткой
и командовал нечистью чётко,
чтоб до первых успеть петухов.

И никто из скорбящих гостей
не заметил за печкой белёной,
как в Ягу безответно влюблённый,
горько плачет бессмертный Кащей...