Тогда, в сезон домашнего вина,
ты собирала вишню дотемна
и охала, что сладкого не будут
твои подруги и не хочешь ты.
Потом на чердаке нашла бутыль
и кучу запылившейся посуды.
Давила вишню в ритме "Ча-ча-ча",
решила делать чачу сгоряча,
но, разобравшись, намешала сусло.

Тот август не принес для нас тепла,
вино не забродило, и была
ты едкой, кислой, уксусной, невкусной.
Лить слёзы полюбила под дождём,
горела ночью, замерзала днём,
в плед пеленая, нянчила простуду.
И уверяла, что пришла беда:
тринадцать литров сусла никогда
хмельным напитком— грей не грей — не будут.

Я сокрушался о коварстве цифр.
Ты, изучая календарный шифр,
загадочно и тихо улыбалась.
Я юморил: тринадцать — не беда,
что уксус — это всё же не вода...
что мне осталось... нам с тобой осталось...
Зато не будет выпито другим...
Вино бродило, ты бродила с ним —
и молодым, и ароматно-пьяным.
Пугала, мол, вмещает этот год
тринадцать новолуний, и пройдёт
он хорошо, но всё-таки с изъяном.
Танцуя, выходила на балкон,
шептала в ухо, что, конечно, он,
кто пил тебя, хорош — не отказаться.
Садилась на нестойкий парапет...
А я, среди несчастья и примет,
уверился, что сам себе тринадцать.