Ушёл давно ты. Из твоих венеций, тебе не видно, как всё изменилось: дворцы в осаде, водкой не согреться, мир лжёт и гибнет, ожидая милость. Рабы корабль скрипучий раскачали, навряд его увидим, а Овидий, вином понтийским утоляющий печали, на всю планету, кажется, в обиде. Кругом печать забвенья и разрухи, и лютый отыгрыш змеится в каждой пасти. Теперь у них – товар – по штуке в руки сырых яиц и майонезной пасты. Метаморфозы просто не успели отлиться в подобающие формы. И что тут скажешь – надо лучше целить? Или стрелять в десятый раз повторно?
Но это так – введенье курса в дело, надеюсь, улыбаешься, хитрюга...
Я, почему-то, как перед расстрелом – беззлобно, неуклончиво, не кругло…
А, может, это... В самом деле – это! Когда тебе останется вдохнуть, три литра наступающего света прожгут как окаянный выстрел – грудь! Невольно, разорвав плаценту в каком-то из других миров, ты закричишь про маму – сто процентов – и кто-то скажет: «Кажется, здоров!» И будут снова умершие живы. Ведь нам и надо – всех с собой, и - нас: чтоб жили до хрипу, вытягивая жилы, морозным утром прорезая наст. Чтобы потом, когда мальцы поели, и жёны хворосту подбросили в огонь, твоих стихов нарядные метели крутили снег, оканчивая кон. Чтобы в попытке отследить начало, мы знали только, что вопрос не прост. Что та звезда, что на щеку упала, имеет звёздный, необъятный рост.