Он был замечен мною, знак
растущих в воздухе потемок:
проголодавшийся сквозняк
играл со шторой, как котенок.

Кем вознесен над стадом крыш
тот кружевной, тот мглистый сад,
где в цепких нитях корневищ
лохмотья черные висят?

И клены, кажется, в гостях
у скверов, и готовы взвиться
вослед, но мощный их костяк
чернеет в мечущихся листьях.

Гроза, кто здесь твоим ходатаем,
кому скажу я: успокойся?
В каналах бьется небо, сжатое
в жгуты, в серебряные кольца.

Куда восходишь ты, скажи? –
в такую даль, такую высь,
что меньше мошкары стрижи,
которые туда взвились.

Там молоко сбегает, но,
кипя, висит, не льется с неба,
там глыбы пенистого снега растут –
над далью, где темно,
где, в черной раздробясь воде
залива, из жерла пещеры,
седая шерсть клубится где,
гроза, скользнувши, как пантера,
волною мглы сверх труб и окон
накрывши город, в нетерпеньи
огромной кошкой треплет облако,
урча, разбрасывая перья,
заламывает руки липам,
ревет, подолы теребя...

И водосточная труба
вдруг выплюнет медузу ливня.

И сразу – ночь. Но вихрь бы не был
собою, если б не рыдал
и в миг, когда, по жилам неба
скользнув, расплавленный металл
покажет, занавес отдернув,
и накрененные сады,
и фиолетовые зерна
висящей в воздухе воды.

Во тьме же с ветром пополам
всю ночь лианы ливня стелются
по скатам крыш, по куполам,
по маскам львов на Менделеевской.

Авто, полосонув дорогу,
пронижет фарами своими
безумствующий мрак, заросший
стеклянною щетиной ливня.

...Рассвет в четыре. Город спящий.
Свалясь на север, тучи спят.
В проулках дыбится слепящий
щербатым золотом асфальт.

Шлепок волны на Малой Невке.
Поймал, оборотясь на звук его,
глаза танцующего неба,
как божество, тысячерукого.