Дома торчат, как порченые зубы в угрюмом грязно-сером городишке, мужчины там безжалостны и грубы, у женщин не рождаются детишки.
Народу из доступных развлечений милее виды пыток изощрённых...
Не поднимая добрых глаз оленьих она жила, как белая ворона.
У местного почтенного прелата за крохи подрабатывала прачкой, похоронив родителей и брата, померших от неведомой горячки.
Её семья — сверчок за ветхой печкой. Крылатая душа среди бескрылых она жалела слабых и увечных. На пыточную площадь не ходила.
Девицу бы епископ не обидел, подарки ей совал ещё с порога. С добром пришёл в сиротскую обитель, но рьяно отбивалась недотрога:
царапалась, в него швыряла миски, а после кочергой гнала из дому. Пытался по-хорошему епископ. Теперь, конечно, будет по-плохому.
И власть, и голова даны прелату — состряпал дело ведьминское прытко. Не захотела взять за ласки плату — помрёт в тюрьме, скорей всего под пыткой.
Воздастся всем и каждому по вере...
Никто и не подумал заступиться: привычно людям врать и лицемерить, сочувствия не сыщешь и крупицы!
"Вестимо, ведьма," — страха нагнетая шептались горожане оживлённо...
Не приживётся в злобной чёрной стае беспомощная белая ворона.
Её щипали добрые соседи, когда вели к тюремному подвалу. Всё тщилась доказать: она не ведьма, и исступлённо крестик целовала.
Пытал он жертву лично, сняв сутану, но не успел натешиться епископ: не досмотрела пьяная охрана — в седьмую ночь загрызли девку крысы...

Немыслимая, равных нет которой, и прежде не бывало никогда, великая жара накрыла город. Во всех колодцах высохла вода.
Скот убегал, и улетали птицы. Всё проклиная, люди мчались прочь, сгорая у невидимой границы, и огненной геенной пахла ночь...
Исчез проклятый город, словно не был, с ним сгинуло накопленное зло, и ливнями беременное небо на землю ранним утром снизошло.