Я гляжу на себя, тонущего
в холодной реке старости.
Но почему же мне совсем не страшно?
Ведь подо мною - чёрный ил смерти.
Наверное, потому, что я привык тонуть в отражениях.
А что ещё остаётся обитателю пустыни?
Только любоваться своим умиранием.

Мои рассветы моются льдом,
раздвоившим истину.
Мои закаты купаются в стекле,
отделившем свет от бессонницы.
Мои глаза отрезают луну от ночи
и вкатывают её в темноту моей души,
чтобы снова и снова
глядеться в зеркала воспоминаний.

Но как глубоко ни погружался бы я
в игру света и тьмы,
какой прочной ни была бы паутина тоски
по угасшей радости,
я ещё ни разу не захлебнулся патокой прошлого,
а из горьких струй настоящего
мой язык свивает верёвочные лестницы стихов,
по которым из безмолвного зазеркалья реальности
я выбираюсь в музыку воображения,
где вселенная, согретая моим жарким голосом,
сбрасывает с себя душный свет
и стягивает исподнее зябкого мрака.
Здесь тишина - это слово,
а слово - дитя тишины,
Сюда приходит одинокий изгой
и по склону, повторяющему нежный изгиб неба,
спускается к кромке вечера,
так похожего на рассвет.
Он входит в сияющее тело реки
и, пытаясь выпить солнце,
невольно целует поэта в его жаждущие губы.