Ты был так близко,
и даже не верилось,
что радость окончится фантомными болями.

Ты был солнцем,
влетевшим в мою печаль
и разбившим зеркало ночи
на тысячу сладких рассветов.

Ты был огнём,
ты облизывал моё одиночество
до тех пор, пока оно не вспыхнуло
песнями, горящими на устах, -
и тогда я познал вкус извергающейся из тебя религии.

Ты был плетью молний,
хлеставшей по лицу мою любовь
всякий раз, как за тобой закрывалась дверь,
а твои удаляющиеся шаги сотрясали земной шар
отзвуками равнодушного грома.

А потом ты стал тлеющим угольком
под пеплом умирающей страсти.

А потом мне стало холодно и темно.

Ты так долго уходил от меня,
что не только погас,
но и на ощупь не отличался от могильной плиты.

И тогда, в жутком безмолвии,
я понял, что поздно роптать
и нет уже смысла молиться.
И вера моя в тебя превратилась в змею,
что скользила у меня между пальцами,
как только я хотел осенить себя знаком бессмертия.

Увы, нет в этом теле и намёка на вечность,
как нет в этой тьме никого,
кто подсказал бы мне,
в какой части вселенной
искать мне ушедшую радость.

И всё же остались во мне отблески твоих глаз,
а на скорбных моих губах
ещё мерцает вкус родникового счастья.

О, да! Мне по-прежнему не страшна темнота!
Она лежит у моих ног,
разбитая твоим солнцем.
И я знаю, я вижу сквозь слёзы,
что луна ничуть не светлее сердца,
обглоданного любовью.

Твоя религия ещё звучит в моей глухоте,
и я по-прежнему верю, что ты где-то рядом,
просто не можешь уже кричать.

Ты здесь!
Я касаюсь тебя, когда трогаю камни,
воду, траву и ложащийся на мои цветы снег.

И я слышу твои слова,
которых больше не понимаю,
и не могу отличить твой голос
от шёпота ветра.

Ты жив, как и прежде,
как и всегда!
Ты тёмен, как бормотание ручья,
ты тих, как рождение песни,
ты далёк, как первая радость,
та, что на смертном одре
будет последним моим воспоминанием.