Я сидел на краю вселенной
и глотал её горькие звёзды.
Корова чёрная вечности
жевала могильные травы,
и вымя её сочилось
молоком ядовитым времени.
Лебеди светлой памяти
оказались пустыми страницами,
что, сгорая, взлетали пеплом
неудачных стихов и религий.

Я рад был, что больше не верю
ни в молитвы, что тонут в небе,
ни в любовь, которая бабочкой
прилетает на свет души.

(Нет, любовь моя, ты гадюка,
ты лежишь на тропинке к счастью,
и после твоих укусов
язвы пылают кострами,
а разлука, старушка озябшая,
клюкой ворошит в них уголья.)

Терять уже было нечего
старику, изжившему детство.
Ни себя я, ни Бога не видел
в помутневшем зеркале знания.

И лёг я навзничь, и сомкнулись
веки, и я расстался
с пустотою, зовущейся космосом.
Я уснул, и земли округлость
слилась с моим позвоночником.

Надо мной проносились песни,
поэтов своих не нашедшие,
и покрыла меня плащаница,
сотканная из света
ещё не рождённых звёзд.

И я понял, что мир не кончается
за горизонтом смерти,
а всего лишь усердно вертится,
избегая прямой геометрии,
и, пока я сплю, он вернётся
к тому, кто казался мною,
и ещё раз протянет мне руку,
ведь не умер я - просто развеял
тряпьё одиночества по ветру.

Внезапно земля сказала:
«Проснись! Мы тебя исцелили».

Открыл я глаза - и, о чудо! -
ночь молода и прекрасна!
И из сердца вырвался выдох
до бела раскалённой радости.

«Он ожил!» - воскликнул ветер
и разнёс эту весть по оврагам.

Берёзы ко мне склонились,
и сосны кивали задумчиво.

Луна мотыльком проворным
ласкала цветник моей плоти,
а волны бушующей бездны
разбивались на яркие брызги,
и их медовые искры
обжигали мне разум и сердце.

Журавли танцующих молний
учили меня не бояться
красоты, приносящей страдания...

И лишь тишина, та, что плачет
над колыбелью и гробом,
молчала. И снова скорбела
по тому, кем я был когда-то
и кем больше, увы, не стану.