Один на ладони вечерней
весеннего ветра лежал я
у озера снов. Последние
капли дождя слепили
своею тревожною радостью
глаза мои, полные небом.
Лучистые листья вплетали
благоуханный шёпот
в горечь моей печали.

Вдруг ворон рассыпал щедро
железные шарики голоса
по медному блюду небес,
кричит он мне: «Мы с тобою
одиноки, как две скалы,
между которыми бродят
бездомные сновидения
по мосту, сплетённому ветром
из молочных вздохов луны.
И к кому бы ни шёл ты в гости,
ждёт тебя только ночь
за атласною ширмой заката
и кормит чёрную птицу
мясом упавших звёзд».

Но вдруг соловей вмешался
в унылую мудрость ворона
и рассеял по лесу песню
солнечными стрекозами
с крыльями смеха и плача,
и поёт мне: «Останься со мною!
Не слушай любимца смерти!
Я дарю тебе чистую музыку.
Если хочешь, возьми мою душу -
дрожащую паутинку,
под бисером слёз провисшую,
и, если она не порвётся,
мы вместе встретим рассвет».

Но ворон зовёт тоску мою:
«Летим в моё чёрное счастье,
в дебри дремучей нирваны!
Не бойся моей печали:
она соткана из прочнейших
нитей судьбы и вышита
корнями безлунных снов,
зовущих в пещеру покоя».

Но не может не петь соловей:
«Куда, человек, ты смотришь?
Отвернись поскорее: так страшен
покой этих чёрных зрачков!
Крик ворона канет в озеро
и станет там илом забвения.
Не слушай песен о вечности
из уст чёрных птиц и монахов,
не пей из отравленной чаши,
а не то из ослепших глаз твоих
польются чёрные слёзы,
и ты никогда не узнаешь,
как сладок утренний луч,
вонзающийся без спросу
в раковину одиночества
сквозь створки твоей улыбки».

О соловей, ты так нежен,
так сладок твой голос, украшенный
шёлковым шарфом радуги,
но я не могу не слушать
ворона: в его песнях
дрожат на ветвях обнажённых
слёзы скорбящих мечтаний,
и где-то в душе его зябкой
сидит под усохшим дубом
тоска по иному миру -
и что же мне делать с нею?