Жил на свете цыган, был певцом он,
да таким, что души рыдали,
израненные его песнями.

Однажды арканом голоса
он поймал норовистый ветер
и подарил его,
присмиревшего жеребёнка,
самой печальной на свете
девочке большеглазой,
взял гитару и тихо ушёл
куда-то в себя, в свою память,
и больше уже не вернулся.

(Все песни и все дороги
неизменно приводят к прошлому,
туда, где по-прежнему живы
сорванные цветы
и скомканные улыбки).

А девочка большеглазая,
не зная, куда он делся,
певец тот волшебный, чей голос
мог с месяца слизывать свет
и раздавать его щедро
сердцам, чьи костры угасли, -
затосковала, бедняжка.
И однажды, когда рассвет
дремал на перине тумана,
оседлала послушный ветер,
и пустилась в далёкий путь
искать умолкшую песню.

Не поэт ли назвал тишиною
крики цветов и мёртвых?

Не художник ли боль написал
задумчивым шёпотом листьев?

Не к губам ли молчащих и ждущих,
как к дверям потайным, прижимается
ухом всеслышащим ночь,
чтобы в храме плачущих мыслей
душу музыки различить?

Не таким ли и ты был, мальчик,
чутким и осторожным?
Ты замкнулся в уютном безмолвии,
чтоб своё там учуять сердце,
которое продолжает
биться во мне и - поверишь ли? -
всё ещё переполнено
песнями и любовью.

Тише, друзья! Вы слышите?
Летит норовистый ветер
по холмам сердец ваших вешних,
по бескрайним степям ваших душ,
высекая копытами искры
детских воспоминаний.
Несёт на себе он хрупкую
девочку большеглазую.
Спешит она вслед за тоскою
и не может понять, несчастная,
что дорога её бесконечна.

- Не видел ли ты цыгана,
чей голос красив, как ангел?

- Эх, девчушка с большими глазами,
поскорей уезжай отсюда,
ведь в наших краях и радость,
и песни запрещены.

- Не проходил ли цыган здесь,
пронзающий голосом сердце?

- О женщина, в чьих глазах -
ничего, кроме слёз отчаянья
(и где-то в их бурных волнах
затерялась лодчонка надежды),
зря вошла ты в страну эту мрачную:
здесь у нас монастырский траур
и молчанье уж тысячу лет.

- Не встречался ль цыган тебе грустный,
разбивающий голосом небо
на звезды, что падают в сердце
зёрнами сладких надежд?

- Да, старушка с глазами такими
глубокими, что и небо,
и пейзажи моей ностальгии
не смогут заполнить их, -
я видел того цыгана!
И душу его я помню,
ведь был он мне лучшим другом.
С тех пор даже в полном безмолвии
мне чудятся дивные звуки.

Увы, твой певец уже умер,
но, клянусь, его голос выбрал
для жизни сердце моё!
Я и сейчас слышу песню
о девочке большеглазой,
что летела верхом на ветре,
о женщине одинокой,
матерью так и не ставшей,
и о старухе, нашедшей
потерянный отзвук любви.