А я писал бы о трамваях –
их сроду не было у нас,
и вместо рельсов – только сваи,
а вместо шпал – бухой КАМАЗ.
Привычен город до изжоги –
небрит, немыт, и пахнет как
собачья свадьба из немногих
в живых оставшихся собак.
Вот мужики с их матерями
по горькой вниз, залив глаза,
бредут, как будто потеряли
«за труд»,
«за мир»,
«за май»
и «за».

Дворы в брезенте и болонье,
и снег не снег, и дождь не дождь –
всегда одно лишь межсезонье,
и слякоть,
слякоть,
слякоть сплошь.
Она обнимет новостройку,
как ухажер, средь бела дня.

Трамваев мне бы пару-тройку
«за жизнь»,
«за нас»
и «за меня».

***
Дождь слепой и косоплечий,
дохромавши до земли,
старый двор, жалея, лечит:
вот березы – костыли -
ковыляй ковыльным летом.
Подорожник - на мозоль.
В Бирюлево, может, где-то
небо плещет бирюзой,
и в каких-нибудь Подлипках
солнце в тысячу лучей.

Мне скрипит на ржавых скрипках
человек-оркестр – качель.
Не дешевле, не дороже
двор мой в тысячу дорог.

Божий дождь шуршит, по-божьи
слеп, юродив, хромоног.

***
У кого-то скрипит седло,
для кого-то крадут подвески.
У меня, как всегда, облом
не по-детски.
У кого-то горят мосты,
кто-то снова – с пустой страницы.
У меня – только я и ты,
две жар-птицы.
Кто-то кормит с руки скворца,
у кого-то пирог в орехах.
Не понять твоего лица,
словно эхо.
Кто-то рвет на себе баян
и хрипит, надрываясь пьяно.

Я по-прежнему Д'Артаньян
без баяна.