Оле-Лукойе спит. Зонтик его — дыряв. Сказки его — темны.
Плачьте, невинные души, плачьте, виновные души…
Сны и бессонницы к нам слетали с луны,
Но Оле-Лукойе её, даже не вымыв, скушал.
И теперь он и день, и ночь не продирает глаз,
Словно клошар под мостом Аустерлица.
Ну хоть бы кто-нибудь в небо вывесил медный таз — 
Не луна, но тоже блестит. Однако, каждый боится.
Каждый боится, а ну как услышав звон,
Оле-Лукойе проснётся и скушает таз? Жалко же…
Темны его сказки, дыряв сновиденческий зонт,
Сквозь кожу его живота сияет луна нежаркая,
Образуя какой-то богопротивный нимб,
В котором мелькают фигурки синематографа,
Стараясь казаться простыми земными людьми,
Воображающими, что Оле-Лукойе добрый.
Спицы зонта — щупальца Млечных путей,
Но кто-то скажет, что это паучьи лапы,
А ткань у зонта  — не ткань, а обычная тень,
Укрывшая спящего Оле от сжигающей солнечной лампы.
Говорят… (это всего лишь слухи, но слухи с чего-то есть...)
Однажды устав от тёмных полночных бдений,
Вывесят ангелы в небе Северный медный крест,
И мир выйдет из тени.
Новые сказки потоком вольются в жизнь,
Пробуждая надежды, веру во всё хорошее.
Не надо спешить, пусть сказочник бывший — лежит.
Оле-Лукойе спит. Зонтик его — дыряв. Сказки его — прошлое.