22. Написать историю, которая происходит во сне.

«Динь-динь-дилинь! Пшшшш...» — К остановке, яростно трезвоня и шипя тормозами, подполз трамвай.

— Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй — пробубнил где-то наверху голос из репродуктора.
— Кому до Питера, влазьте внутрь, пожалуйста.

Езжу, а куда деваться? И другие ездят. Набиваемся, как сельди в бочку. Внутри темно, тесно, потно. Но всё таки быстрее, чем пешком. Хотя, ходют гражданы: Питер — это работа, деньги, культура. Пока не пустили трамвай, и Ломоносов пешком ходил, и я ходил…

В духоте в полубессознательном состоянии задремал. Да вы сами знаете наверняка, что больше в трамвае и делать нечего. Можно, правда, ругаться, но не люблю я это дело. В трамвае народу вроде и много, а всё же мало. Не мой размах, так сказать…И начинает мне сниться сон, что медленнее обычного ползёт чёртов трамвай, и опаздываю я. Как вдруг: «Трах-тарарах!» Ну меня разбудить — что-то посерьёзнее надо, но удивительно мне: всё вижу с закрытыми глазами. Водительница (эка слово любопытное — надо от Академии наук потребовать, чтобы узаконили его) выскакивает наружу в душегрейке цвета яичного желтка. Дородная дама, что и говорить — душегрейка не сходится спереди, болтается на спине, словно мантия с рукавами. Говорят, в этом году модно выглядеть богато и необычно. Молодёжь… Я-то как ходил в малиновом кафтане, так и хожу. Ну да не обо мне речь — выскочила водительница и тут же назад вскочила. Глаза круглые, зубы стучат, руки трясутся.
— Там, — говорит, — авария. Две кареты столкнулись прямо перед трамваем. Одна — Петра Ликсеича, а другая — Александра Данилыча.

Жалко, думаю, обоих: хорошие мужики, правильные. И тут меня кто-то в спину толкает, по плечу бьёт. Радуется. Поворачиваюсь — старик, одетый в латаный-перелатаный хитон, на который зачем-то пришита золотая пуговица. И эта пуговица вдруг вытягивается помаленьку, пока не превращается в репродуктор, и кричит мне прямо в ухо что-то вроде: «Свобода нас встретит, якобы, у входа...»
Но я вам так скажу: меня разбудить — что-то посерьёзнее надо. И вот снится мне — подхожу я к водительнице и говорю: «Объезжай аварию. Мне в Питер надоть. У Петра Ликсеича карет больше, чем у тебя зубов во рту. А у Алексашки Меншикова и того больше. Сейчас охрана позвонит куда надо — пришлют запасные. У меня же начальник ох и строгий — нельзя опоздать!». Она, вот ведь упрямая, отвечает, что никак нельзя ехать дальше, и всем надо вылазить и идти до Питера на своих двоих, а трамвай повезёт Петра Ликсеича и Александра Данилыча. Им скорее надо в Питер попасть — дела у них сплошь государственные и не терпят отлагательства.

Все вышли, а я сплю себе и сплю — мне надо в Питер, и свои права я знаю. Но чувствую — выносят меня из трамвая и с размаху в карету бросают. В чью, не понял, потому как ударился головой и проснулся. Открыл глаза: стоит передо мной Дарья Михайловна в ярко-жёлтом платке, целует меня в лоб и бормочет:

— Ты ужо просыпайся, Александр Данилович. А то Пётр Алексеевич серчает, что ему самому приходится подписи на документах ставить. Говорят, приехал с Уралу старик Демидов — хочет трамваи делать из российского чугуна. Неизносимые, говорит, будут трамваи-то — не сравнить с европейскими фанерными. Вот и карету уже подали — езжай-ка ты в Зимний. Только малиновый кафтан не бери — оторвалась пуговка золотая, а я не пришила новую-то.

Глянул на часы — мать честная! — куда же я поеду-то? Час пик. Вспомнил аварию, водительницу дородную, старика в хитоне. Наверное, он Демидов и есть — владелец заводов, газет, пароходов… Подумал, подумал, да и заснул снова. Не понравился мне тот старик, к тому же, Пётр Ликсеич и сам подписать сумеет, что надобно. А меня разбудить — что-то посерьёзнее надо...