Но все сложней видеть ее растерянный взгляд и замирающие
руки, когда пытаюсь уйти от вопросов…
Джон Маверик, «В тёмные времена»

Музыка звучала, заполняя собой всю кухню, сначала она была требовательной и печальной, потом торжественной и трагичной. А затем она стала умоляющей, шепча о таких невыразимых вещах, как прикосновение весеннего ветерка к обнаженной шее, после длительной, тяжелой зимы — совсем легким дуновением, освежающим и бодрящим.

Казалось, музыка то журчала тонюсеньким ручейком, то лилась полноводной рекой, которая легко поднимала и носила на себе большие корабли и маленькие лодчонки. Музыка распахивалась ярким небом — и кричала сварливой птицей, стонала, как льдины по весне, а потом шептала, будто вела тихую, доверительную беседу.

Но всего этого не могла бы объяснить Стаська, она только прыгала по опустевшему днём коммунальному коридору и кричала самые красивые слова, какие знала:

— Уныл-лая, пара-а-а!!! А чей Ачираваня?!!

Принят на мне тая

Паследния краса-а-а!!!

Мама говорила, что это — «самые чудесные строчки Абосени», а когда Стаська спросила, кто такая «Абосинь» — засмеялась и сказала: «Ты моя Абосинь».

Стаське не было понятно, почему всё вокруг пронизано такой нечаянной, иногда внезапной радостью. А когда её Солнце вдруг гасло — её мама, её светоч, сердилась на Стаську — она старалась схватить за руку, прижаться к коленям или заглянуть в лицо, отчаянно повторяя:

— Ну я же твоя девочка… Твоя Стасенька! Я тебя люблю! — и если это не помогало — вскрикивала, как выпавший из гнезда галчонок — и тут уже плакала, горько и громко.

— Стася, не шуми, говорят, соседям мешаешь… - расстроенно бормотала Таня.

— Ишь, требовательная какая у тебя растёт! — восклицала одна соседка, и другая вставляла своё веское слово:

— Видно, избаловала ты ее, Танька! А что потом делать будешь, как подрастёт? Эх, не хватает ей твёрдой отцовской руки!

Мама пугалась, просила Стаську замолчать, пожалуйста, да только девочка, чувствуя осуждение, неодобрительное внимание коммунальных кухарок, орала, пока Таня не уносила ее за дверь, в их комнату, где дочка скоро успокаивалась, но долго сидела прижавшись к матери, всё еще всхлипывая и вздрагивая.

— Ну, всё? Уже всё? И чего ты опять разревелась? — спрашивала ее мама, но Стаська объяснить не умела, и если расспросы начинались слишком рано, капризно кривила губы:

— Патамушта-а-а! - и опять начинала реветь.

Раньше, первую пару зим, ее редко выносили во двор: то из валенок выросла, а то Таню на сверхурочку вызовут — и некому гулять с крошечной девочкой.

В соседней комнате жила немощная, но добрая старушка, бабушка Аня. К ней Таня и носила Стаську, как пойдет на работу.

А однажды весной, когда всё подсохло, бабАня сшила ей из кусочков шинели пальтишко, а Таня — ботиночки ношеные где-то раздобыла, и бабАня повела девочку гулять. Но перед тем Таня присела вровень с дочкой и серьёзно её попросила, глядя прямо в глаза: — «Слушайся бабАню, Стася. Всегда слушайся! Договорились?».

Стаська важно кивнула.

Они еще выходили из парадной, а в глаза уже ударил яркий, пронзительный свет, такой, что Стаська зажмурилась: Большой, Громкий День хлынул ей в уши, овеял лицо ветром и ошеломил, чуть не сбив с ног звуками…

Стася стояла и слушала, пока не различила отдельные: вот бегают и кричат мальчишки с мячом — их звонкие голоса разносятся далеко-далеко.

Вот что-то непонятное хлопает, звуки длятся, эхом разносятся дальше…

В соседнем дворе лает собака…

А еще этот мир плачет, мяучет, чирикает и скрежещет.

Пространство углубилось, будто приобрело неведомую многомерность. Пугающе огромное, оно поглотило Стасю прозрачным китом, обволокло играющими тенями и светом.

— Ну, что ты встала, девонька? Пойдем, — взяла ее за руку бабАня и повела в этот весенний день.

Запахи… Терпкая первая зелень и донесшийся, невесть откуда, нежный, цветочный аромат.

Вот понесло из подворотни чем-то несвежим и затхлым, как из квартирной кладовки, а вот — пахнуло откуда-то свежей выпечкой.

Стася шла распахнув большие серые глаза, иногда запрокидывала голову — и тогда боялась упасть вверх. У нее даже кружилась голова — так далеко наверху было небо, голубое, весеннее.

— Смотри под ножки, а то запнёшся, — сказала бабАня, и Стася наклонилась, посмотрела под ноги и опять остановилась. У самых ее ног росло несколько жёлтых цветочков. Стася протянула руку и схватила один. Головка цветка оторвалась, и, держа его на раскрытой ладошке, девочка ощутила запах: медовый, с горчинкой.

— Это мать-и-мачеха, — сказала бабАня. — Гляди-ка, уже расцвела! Давай отнесём маме?

— Держи, бабАнь, уроню! — чуть вытянула ручонку девочка.

— Давай, девонька, давай.

И стали они вместе гулять в «лётную», как говорила бабАня, погоду. И всегда им встречалось что-то новое: то голубок в мохнатых штанишках ворковал и вытягивал шейку, а дворовый кот его чуть не сцапал, то набежало несколько собак — и все лаялись, а то почтальона встретили, и он рассказал, кому сегодня почта пришла.

У него была большу-у-ущая сумка с ремнём на плече.

Дома бабАня пошла разогреть кастрюльку, а Стася взяла мамину кошёлку, надела на плечо и разнесла всей коммуналке «почту»: «тук-тук, к вам пачталён!»

И газеты были, и письма.

Мама потом терла красные глаза, и смеялась, и плакала: «как же ты, Стасенька, взяла мои письма?..»

Все отказались их брать у Стаськи, только одна соседка схватила сослепу, надорвала конверт с краю, хоть другой был срезан, и стала читать. Потом отдала Стасе и ушла в кухню. Шепталась там с другими и выглядывала на неё, Стасю: — «Да, девка-то похожа на него: гляди, какие глазищи!..»

Стася еще чуть подросла — и сама стала выходить во двор. Оттуда она и принесла новое слово: «безотцовщина», и как позже оказалось, оно было одним из самых безобидных.

С прямолинейностью, свойственной маленьким, она тут же пристала к Тане и спросила, что такое «безотцовщина» и потом, конечно, «где наш папка?».

Таня сжалась, как от пули в живот, а после зашептала горячо и быстро:

— А ты скажи, что наш папка — герой, полярник… Сейчас работает на Северном полюсе… А знаешь, что такое Северный полюс? — сказала она уже другим голосом. — Там всегда холодно! Там живут белые медведи! И лисы там белые, и совы!

— Не бывает, так не бывает!.. — запротестовала Стася.

— А вот и бывает, — поддержала мамку бабАня. Она как раз только вошла и слышала часть разговора.

Стаська сразу унялась: если баАня говорит — значит, и правда, бывают. Спросила только:

— БабАнь, зачем они белые?

— А затем, девонька, — отвечала бабАня, — что там и волки белые, и мышки беленькие: там везде снег, и всё белое, белый край — и белые звери!

— Хочу посмотреть! Хочу на Северный… - Стаська забыла слово «полюс».

— На Север захотела? Так там ведь холодно, там всегда зима, суроо-о-овая зима, не такая, как у нас, а жгучия, страшныя! — голос соседки, уводящей девочку к себе, стал тише, глуше, а Таня будто окаменела. Но она была спокойна. До нового выхода во двор, а до него целая вечность, Стаська вряд ли вспомнит об отце. Вечер, ночь и еще немного — до полудня, когда бабАня отпустит ее гулять. А сначала покажет и прочтёт все старые газетные вырезки о Севере. Она любит собирать вырезки и сохраняет всё самое важное или интересное.

Поздно вечером бабАня сидела, смотрела, как Стаська пьёт молоко и ест хлеб с вареньем, и думала о своём: какой старой она сама стала…

Стаська частенько хватает ее мягкие, уже праздные старческие руки, — иногда даже целует их — аж сердце заходится…

Завтра Таня засветло уйдет на работу, вернётся вечером.

Сколько еще нянчить девочку? Успеет ли воробушек опериться, когда…

Анна Ильинична вздохнула, пригладила прядь волос и горько улыбнулась, вспомнив Стаськино лопотанье: «Там всё белое? А у тебя тоже волосики белые! А у моего папки? А почему он не приезжает?»

«Он приедет, просто он очень занят…» — неуверенно отвечала она.

«А чем он так занят и не приезжает к своей Стасеньке? И к маме?..» — удивлялась девочка.

«Нет, девонька, не приезжает, он очень занят: изучает снега, льды, солнце полярное... Оно там яркое — да не греет совсем…», — щурила свои добрые, подслепованые глаза женщина.

«Мой папа там не замёрзнет?!» — беспокойно ёрзала девочка.

«А вот как замёрзнет — так сразу и приедет!» - отшутилась старушка.

Вечером усталая Таня умиротворенно сидела и смотрела, как рисует дочка.

Она любила вот так сидеть и смотреть, а та ее не тревожила, понимала, что мама устала: сейчас ее Солнышко тусклое, но всё равно тёплое и родное. Они любили посидеть, помолчать вечерами, а когда намолчатся вдоволь — начинались самые лучшие разговоры, за которыми укладывались спать.

— Да когда ж мой папка там замёрзнет! — вдруг бросила карандаш девочка и нахмурила бровки.

— Как — замёрзнет? Где?.. — растерялась Таня.

— Да на Севере! Тогда он приедет, — уверенно заявила Стася. — Уши патамушта отмёрзнут! — добавила она.

Они смотрели друг на друга, смотрели — и потихоньку начали улыбаться.

— Нет, Стасенька, — вздохнула Таня. — Пусть у него всё будет хорошо, как у нас с тобой. А давай-ка, мы выпьем чаю?

Только Таня вышла за чайником — Стаська плюхнулась на пол и заглянула под кровать: на месте ли ее коробочка?

Среди прочих детских заветных «сокровищ», там было старое, мутное фото, вырезанное из газеты. Это ей бабАня подарила, вернее, она сама выпросила, признав на фотке свою пропажу. Стоит на ней у самолёта полярный лётчик в шлеме, и лица его не разглядеть: всё, что видно — очки и улыбка.

«Гляди, какая у него куртка: в такой тёплой — не замёрзнешь!» — говорила бабАня. «Нет, ему тепло! Видишь, как улыбается?» — радуясь, отвечала ей Стася.

(«Начни с эпиграфа»-1)