Когда блестит лесное озеро – так ярко, как будто кто-то рассыпал по зеркальной глади пригоршню сверкающих бриллиантов – кажется, что вокруг очень много света. Но не простого, как в любом другом месте, а разумного и доброго. Того, что неодушевленное одушевляет, а мертвое возвращает к жизни. Он падает сверху косыми лучами и, просеянный сквозь листву, обретает мягкий зеленоватый оттенок. Он поднимается от воды – серо-голубой, ласковый и зыбкий. Им насквозь пронизан лес настоящий и лес отраженный. Его несут, петляя по неглубоким овражкам, прозрачные ручьи – и выплескивают в озеро. Прислушайся – и услышишь, как он журчит... А запрокинешь голову – там небо и сосны. Их кроны, золотые от солнца, словно плывут вместе с облаками. И ты как будто плывешь вслед за ними, в какую-то неведомую и счастливую страну.

Вот таким сияющим летним днем я отдыхал вместе с дочкой на озерном берегу. Мы растянулись прямо на траве – на цветущем клевере, среди бабочек и пчел – хотя жена и сунула мне в рюкзак два больших пляжных полотенца. И еще три раза повторила, что я, конечно, могу делать, что хочу. Я взрослый человек и сам за себя отвечаю. «Но ребенку, пожалуйста, не разрешай лежать на земле. Понял, Алекс?»

Понял, как не понять. Мне даже известна была причина ее страхов. Мою жену однажды сильно покусали лесные муравьи. Но я понимал также, что стоит мне достать полотенца – и дочка попросится в воду. День жаркий, а озеро манит холодком... Лара – девочка упрямая, ей проще что-то разрешить, чем объяснить, почему нельзя. Тем более, что я и сам не знал – почему.

Купаться в лесном озере не запрещалось, да и не было опасно. Этого просто никто не делал. Разве что иногда и, в основном, приезжие. А местные обходили его стороной. За редким исключением. Вот, к примеру, я. Меня всегда тянуло к его спокойной воде, словно магнитом. В детстве я смело прыгал в нее с деревянных мостков, и даже сам, без помощи взрослых, научился плавать. Я нырял и плескался... она казалась такой мягкой, эта вода, словно шелковой, и приятно скользила по телу, облегая его, как прохладная ткань. Однажды я доплыл почти до другого берега – туда, где лениво колыхались на поверхности широкие листья кувшинок. И уже всплыли тугие, остроконечные бутоны. Еще немного – и они раскроются, выпустив на свет бледно-розовое чудо. За миг до цветения, до летней, изнуряющей жары, лес словно замер, и озеро замерло, нежась в теплых, но еще не жгучих лучах июньского солнца. А потом я посмотрел вниз – и чуть не вскрикнул от ужаса. Из темной глубины ко мне тянулись тонкие серебряные руки. Или, возможно, щупальца какого-то гигантского спрута, притаившегося на дне. Уже потом я понял, что это были, скорее всего, стебли кувшинок или водоросли, покрытые блестящими воздушными пузырьками... Но тогда я быстро поплыл обратно. И больше в воду не заходил. Нет, я не боялся озера. Я любил его, как любил этот лес и каждое дерево в нем, каждый ручей, цветок, птицу... Но однажды испытанный страх навсегда отучил меня вторгаться в тихий подводный мир, такой близкий – рукой подать – и в то же время совсем другой, замкнутый, чуждый.

А прошлой осенью в окрестностях озера пропала наша поселковая долгожительница – столетняя фрау Больц. Последними ее видели два грибника – сидящей на мостках, поникшей и как будто совсем без сил. Они подошли и предложили помощь, но старушка махнула рукой. Мол, идите, молодые люди, куда шли, у нее все в порядке. Что с ней произошло потом, никто не знает. Заблудилась ли она в лесу или упала в воду. Или у нее случился инсульт. Все-таки сто лет – возраст нешуточный. Но тело ее так и не нашли. Осиротевший домик фрау Больц стоит с тех пор, запертый, как напоминание о бренности бытия. Дорожки перед ним и железная калитка давно уже заросли кустарником и высокой травой. Говорят, старая фрау пережила всех своих родственников, и бездетную племянницу, и сестру, и мужа. Ее собственная дочь утонула в четыре с половиной года. Ужасная трагедия... Поздний ребенок и, наверное, безумно любимый. Последнее – мои домыслы. Но ведь детей всегда любят, особенно единственных и долгожданных? Или не всегда? Знаю одно. И в глубокой старости фрау Больц все бродила вокруг лесного озера, похоронившего под зеркальной гладью ее надежды. Блуждала, как неприкаянная душа, а утомившись, присаживалась на деревянные мостки или у самой воды – на плоский камень. И как будто разговаривала с кем-то невидимым. Я наблюдал за ней издалека, не решаясь приблизиться. Одновременно стыдясь своего любопытства и в то же время словно загипнотизированный движениями ее губ и отчаянными жестами. Она как будто спорила, но с кем? С дочерью, так рано ушедшей в таинственный мир неживых и оставившей ее в горьком одиночестве? Или со Всевышним, который сперва дал утешение и радость, а потом так жестоко отнял? В поселке ее считали доброй, хоть и немного чудаковатой. И правда, она всегда улыбалась соседям, а детей угощала яблоками из своего сада. Незадолго до смерти фрау Больц почти слегла. Но и тогда она продолжала гулять у воды – уже в моих снах. В них старушка превращалась то в черноголовую утку-нырка, то в серую цаплю, то в чайку, то в горлицу. Я просыпался от ее странного, протяжного зова и, распахнув глаза, понимал, что это сова кричит за окном. Какая сила подняла несчастную с постели и провела через лес в ее последний день? Или у нее, как в моих сновидениях, внезапно выросли крылья?

Должно быть, замечтавшись, я произнес имя фрау Больц вслух, потому что Лара рядом со мной вдруг встрепенулась.

- Пап, ты про кого? Про добрую бабушку?

- Э... – смутился я. – Да.

- Мне ее жалко! – заявила Лара.

- Мне тоже, - признался я. – Но такое, - я запнулся, - случается... Э... добрая бабушка... была очень старой. Она прожила долгую жизнь.

Беседовать с детьми о смерти – сложно, но иногда приходится.

Лара нахмурила тонкие бровки. Смешная детская попытка казаться взрослой и серьезной.

- Долгую, пап, не значит счастливую.

- Да где ты такое слышала?

- Девочки в школе говорили. У нее маленькая дочка утонула в этом озере. Очень давно. И с тех пор она каждый день приходила сюда и грустила. А потом – сама утопилась.

Я вздохнул.

- Ну, насчет утопилась – еще неизвестно. Старым людям это не нужно – их дни и так сочтены. А что грустила... – я задумался. Как это страшно, наверное, изо дня в день возвращаться на место, где случилось что-то плохое. И все только для того, чтобы мучить себя? Ну нет! – Она не грустила, малыш... Она...

- Папа, расскажи! – попросила Лара.

Я помотал головой. Говорить не хотелось. От жары и солнца, от яркого света и серебряного блеска, от знойной небесной синевы меня разморило, как от вина, и клонило в сон. И да и как объяснить маленькой девочке, что наши любимые живы, пока их помнит этот лес? Это озеро? Что прикоснуться к прошлому – все равно что протянуть руку тому, кто ушел?

Но дочка ждала.

- Помнишь, я рассказывал тебе про русалок? – начал я. – Ты, конечно, думаешь, что это сказки. То есть, выдумки...

- Нет, папа, - перебила меня Лара. - Я знаю, что твои сказки – правда.

- Да? – опешил я.

- Да!

- А почему?

Лара доверчиво накрыла мою руку горячей ладошкой. А я даже слегка покраснел. Получается, я все это время врал дочери? Но ведь сказки – не ложь. Они – и не правда. А как лесные тропинки, отходящие от одной широкой дороги. По какой ни пойдешь – всюду будет лес. Тот же самый и все-таки другой, каждый раз – разный. Но я не успел додумать эту мысль до конца.

- Знаешь большой пень в нашем саду? – спросила Лара. – И под ним – норка? Ты еще говорил, что в ней живет мышка с мышатами. И у них все, как у нас – своя квартирка, маленькие кроватки, шкафчики, столики, кухня? Только все крошечное. Помнишь?

- Ну...

Да, что-то подобное я сочинил для Лары – два года назад.

- Один раз я ночью убежала в сад. Пока вы с мамой спали. И посветила в норку фонариком. А там – все, как ты сказал. Маленькая кухонька. И мышка в синем фартучке стоит у плиты и что-то варит в кастрюльке. А мышата сидят за столом и ждут ужина. Их было трое, пап. Две девочки в красных платьицах и один мальчик в голубых штанишках. И у каждого в лапке – по деревянной ложке.

- Хм...

Я хотел сказать: «Тебе это приснилось», но прикусил язык. Время чудес минует быстро. Пусть пока верит в мышат с деревянными ложками. Пусть верит в них как можно дольше.

- А еще я видела эльфов в зеленом свете! Помнишь, ты показывал? И цветочную фею. И сороконожку! Ту, что разучилась ходить.

- Только ради Бога не трогай сороконожек, - забеспокоился я. – Они ядовитые.

- Я ей хотела помочь, - болтала дочка, не обращая внимания на мои слова, - сказать, что это не важно. С какой ноги начинать ползать. Ведь и птица не знает, каким крылом сначала взмахнуть. И все равно летает. Но я не умею говорить по-сороконожьи... Она глупая и меня не поняла. Зато с волшебными пчелами я подружилась!

Невидимые друзья детства! Куда же без них? Я улыбнулся, вспоминая себя в Ларином возрасте. Каким я был беззаботным фантазером! Как высоко взлетал в своих мечтах, пока мне не обломали крылья...

- Пап, а русалки? – напомнила Лара. – Ты хотел рассказать про русалок.

- Да, точно, - спохватился я. – Русалки... Они все когда-то утонули, как дочка доброй бабушки. С тех пор так и живут в озере и никогда не взрослеют.

- А что они там делают? – поинтересовалась Лара.

Я неловко пожал плечами.

- Что можно делать в воде? Плавают. Играют с рыбами...

Я невольно скосил взгляд туда, где под тенью раскидистой ивы стояли почти неподвижно, шевеля прозрачными плавниками, огромные карпы. А у самой поверхности, как стайка серебряных птичек, резвились мальки.

Совсем как человеческие дети, подумал я. Юркие, легкие, крылатые. Со временем они вырастают, делаясь тяжелыми и неповоротливыми, и оседают на дно. Их больше не манит блескучая поверхность, солнечный свет и грациозный танец водомерок. Им довольно прохладной, темной глубины. Они становятся взрослыми, но конечно, лишь в том случае, если раньше их не проглотит какая-нибудь щука.

- И с Симбой?

Воспоминание о котике отозвалось болью. Терять всегда тяжело – человека или животное. Даже если веришь, что смерти нет. Что она – всего лишь превращение в русалку, в эльфа, в лесного духа. Или переход по радуге в иной, лучший мир. Наверное, потому что вера – верой, но что мы знаем о смерти на самом деле?

Помню, я как-то раз, в детстве, спросил бабушку, можно ли мертвых расколдовать? Да, именно так, расколдовать, а не воскресить. Наверное, по детской глупости, я не нашел тогда правильное слово. Бабуля так изумилась, что чуть не уронила очки в суп. «Что б тебя, Алекс! Ты о чем? Придумаешь тоже! – проворчала она. – Мертвые просты, как капустная кочерыжка. Какое в них колдовство? Это мы, живые, заколдованы».

- Да, - вздохнул я, - и с Симбой тоже. Но иногда им становится одиноко, там, в озере. И тогда они поднимаются к поверхности и поют – для тех, кто их любит. Для тех, кого они когда-то любили... Потому что любовь, она всем нужна, и живым, и мертвым. То есть, - я запнулся, - и русалкам, и людям.

Я замолчал, и Лара как будто задремала. Во всяком случае, она закрыла глаза, подставив острый веснушчатый нос рыжему солнцу. Я разглядывал ее с улыбкой, думая, что бабуля, наверное, была права. Ведь любовь и есть то самое колдовство. Не подвластное ни разуму, ни морали, да, и вообще, ничему на свете. И пока мы заколдованы – мы живы. Пока русалки поют для своих любимых, ни тех, ни других не поглотит небытие. Вот в чем, оказывается, секрет долголетия фрау Больц!

Я услышал, как Лара рядом со мной тихо ойкнула и завозилась, устраиваясь поудобнее. Уж не укусил ли ее муравей?

- Малыш, что случилось?

- Ничего... Папа, а она не могла выбраться из озера?

- Кто?

- Ну, маленькая русалочка. Дочка доброй бабушки.

- А... Нет, она же утонула.

- А как же она пела под водой?

Действительно... Я чуть не рассмеялся. Рыбы не поют – это знают даже первоклашки. Для пения нужны легкие. Снова дочка меня подловила, ну что ж, надо как-то выкручиваться.

- Петь можно не только голосом, - сказал я. – Видишь это легкое серебрение на воде? Это пение русалок.

- Даааа... – восхищенно протянула Лара. – Это Симба поет для нас?

- Ну конечно, - кивнул я, снова ощутив легкий укол боли. - А фрау... добрая бабушка... сидела на берегу и говорила со своей маленькой дочкой. Или плакала. Слезы – тоже ответ. Они иногда сильнее слов.

Солнечное вино растеклось по венам, и я словно задремал наяву. Оставаясь здесь и сейчас, я как будто перенесся в другое время и увидел – ее. Худую, аккуратную старушку, одетую в черное. Она примостилась в двух шагах от меня на плоском камне и смотрела в озеро, точно силилась прочитать на его сверкающей глади ответ на свой извечный вопрос. Ее губы беззвучно шевелились, а по морщинистым щекам текли слезы. А вода серебрилась.

- Пап, - донесся до меня словно издалека Ларин голос. – А почему она сразу не ушла к ней?

Я встрепенулся.

- Куда? К кому?

- К дочке-русалочке. Почему ждала столько лет?

Я беспомощно покачал головой.

- Ну, наверное, время ее не пришло. Она любила дочку. Но и жизнь свою любила тоже. Посмотри, Лара. Посмотри вокруг, на этот лес, - сказал я и кивнул на иву, словно прильнувшую в долгом поцелуе к своему отражению. На ольху и березы в изумрудной дымке листвы. На высокие сосны в снежно-золотых шапках облаков... На тростники, похожие на живые струны. Ветер играл на них тихую мелодию. На пеструю уточку, заплывшую в тростник. Вслед за ней бесшумно скользил по воде нарядный селезень. – Посмотри, малыш. Разве можно все это не любить?

Лара смотрела, и ее серые глаза наполнялись светом.

- Нельзя, папа... – прошептала она.

И вдруг вскочила – легкая и стремительная – и, раскинув руки, как птица, вспорхнула на мостки.

- Осторожно! – крикнул я.

Но Лара не услышала.

- Симба! – громко позвала она, запрокинув лицо навстречу солнцу и ветру. – Симба! Я люблю тебя, Симба!

Похоже, дочка снова поверила в мою сказку. Да что там. Я и сам в нее поверил.