"Воображение способно создавать такие феномены", А.П. Чехов "Чёрный монах"

Было это в стародавние времена...
В одном царстве-государстве, как ночь приблизится, сядет царевич Ванятка на крылечко дворцового терема и разговаривает сам с собою, тихо и по-доброму.
Бабки-мамки с привычным страхом вокруг побегают, издали поохают, попричитают, ладошками повсплёскивают, а что делать, не знают.
К лекарю обращаться боязно. Ещё залечит, как в прошлом году двоюродного братца – наследника соседнего царства. Тот после порошков аптекарских в младенчество ударился: бессмысленно улыбается, в носу ковыряет и пузыри пускает.
Ванька же возле себя только руками беззаботно размахивает, смеётся и веселится, будто с товарищем играет. А то ласково гладит кого-то высоченного или вскочит со ступенек да помчится в сад, словно кого догоняя.
Там, у дальней изгороди перед высоким овражком, пришпоренный за полы кафтанчика какой-нибудь проворной девкой, стоит, приподнявшись на мысках сафьяновых сапожек, и, вздёрнув одну руку козырьком к бровям, другой рукой машет в небесную даль с радостью и сожалением чему-то невидимому. И приговаривает:
– Эх, снова меня оставил, друг прелюбезный, умчался в края дальние, прекрасные и таинственные. Тоскливо мне теперь одному будет... Ни преданный конь вороной не порадует, ни сад дворцовый сказочно красивый, ни горницы, самоцветами украшенные. Возвращайся скорее обратно да подробно поведай о новых приключениях заморских!
Сгрудившиеся поодаль, мамки-бабки речь царевичеву послушают и каждая в три ручья реветь начинает.
Ходит-бродит затем царевич печальный днями-вечерами по саду, вздыхает горестно – и день, и другой, неделю и месяц – глядеть больно.
А потом в один час, в непогоду жуткую распахнёт внезапно в своей спальне окошко настежь – широкое, в две створки, – навстречу ветру буйному, и стоит, улыбаясь и глаза прикрыв, а кудри золотые так и трепыхаются вкруг лица будто мягкие пёрышки:
– Ну, наконец, объявился! Здравствуй, друг долгожданный, – ласково приветствует незнамо кого...
На звон разбитой посуды прибегут слуги в горницу, за ними ключница-хозяйка, а за нею остальные приторопятся. Окно закроют, осколки повыметут. Потом лишних ротозеев выгонят. Оглянутся оставшиеся в комнате на Ванюшу, а он уж посередине ковра на дубовом резном табурете сидит и будто за длинную шею зверя обнимает, в ушко ласковые слова приговаривает и размашисто гладит по крутым невидимым бокам.
Сколько ни скрывали бабки-мамки о недуге царевичевом, но царство маленькое, все про всё знают: просочилась молва за пределы дворца и земель местных. Сначала ручейком-ниточкой, потом – широким потоком во все четыре стороны. Из дальних мест стали лекари прибывать, новомодные микстуры предлагать, а один из восточной страны прибыл с волшебными иголками для излечения от тысячи болезней, но не дали мамки-бабки белые пухлые царевичевы рученьки колоть.
Последней весть о занедужевшем душевной болезнью Иванушке дошла до старушки-знахарки, живущей в глухом медвежьем углу, куда даже охотники редко заглядывали. Внучка у ней подросла, тоже травница, вот бабка и взяла с собой. Девчушка настолько скромная, насколько красивая: такую только в снах углядеть можно.
Знахарка с внучкой у родственников с вечера остановились, а на утро двор был полон людьми, пришедшими на поклон: кто за помощью, а кто на внучку Алёнушку полюбоваться.
Только к вечеру таёжные затворницы дворцового слугу приняли, который терпеливо с рассвета, как все, помощи дожидался. У него пустяк был, лечение выеденного яйца не стоило. Зато разговорчивый, как квакушка на весеннем болоте: все тайны главного терема выболтал. Во время рассказа о царевичевой беде знахарка лицом посуровела, брови нахмурила, затем по холщовым котомкам пошарила, отыскала нужную коробочку с леденцами, от которых сильный смоляной дух по избе пошёл, и служке эту коробочку передала.
На следующее утро из дворца пришли к старухе таёжнице выведывать рецепт: полегчало болезному. Но она ни в какую не соглашается! Говорит, не в травах и корешках дело, а в особых пришёптываниях над варевом, что в чугунке часами томиться должен.
– Ничего не знаем! Велено доставить! – Служаки гневаются.
Протащили знахарку за седые косы по горнице, проволокли до ворот, затолкали в повозку, покидали туда все короба и мешочки со снадобьями, и внучку заодно прихватили. И во дворец к боярам повезли.
Там пленниц на площадь выволокли, бросили как два куля перед свирепыми дворцовыми дьяками. А те сразу кулаками, калёными щипцами и колодезной подземной темницей грозить начали. Испугалась знахарка за сиротинушку, внученьку единственную, и дала согласие и рецептом поделиться, и заговором.
Повели на кухню людскую, туда же главная кухарка вскоре пожаловала, брезгливо юбку и фартук с нарядными оборками одёргивая. При ней писец был, который всё старательно записывал, и поварёнок, который все травки и корешки отмеривал точь-в-точь – пучками, щепотью да горстями.
Старушку с девушкой в темницу не бросили, но и не отпустили: в холодных сенях при кухне рогожу на лавки кинули – живите.
Но не вышли леденцы на царской кухне: всё что-то осклизлое и горькое получалось. Кинули варево на пробу скотине, но и она отвернулась.
Делать нечего. Знахарку в углу мужицкой кухни принудили колдовать над чугунком. Лесная лекарка нужные травинки с корешками в кипяток бросала и затаённые словечки шептала. Вываренную гущину потом с лесным мёдом смешала, на маленькие кусочки поделила и подсушила в печи. Пришли, забрали у неё готовые конфетки, но стражу приставили. А вдруг чего не то сотворила, а сама сбежит?
Но ничего, обошлось. Наоборот: собаки, кинутое им на пробу, с удовольствием сгрызли, а потом бегали друг за дружкой, радостно хвостами помахивая. Петух склевал – не сдох, с покрасневшим гребешком бодро к курятнику побежал, только шпоры засверкали.
Потом скормили по очереди поварёнку, кухарке, младшему боярину. Все живы остались и даже беспричинно повеселели.
Таёжниц, без спросу согласия, при дворце оставили, в заброшенном домике на отшибе, в закутке у крепостной стены, но чтобы не просто так хлеб ели, повелели врачевать недуги дворцовой челяди. А при первой надобности царевича лечить.
Да он как-то и не грустил теперь. Особенно после того, как Алёнушку в первый раз увидел. Сначала у него при взгляде на девушку в висках застучало, туман в голове сгустился, а сердце замлело и как будто остановилось. Потом всё время видеться с девушкой хотелось: то ненароком средь бела дня на задний двор заглянет, то на рассвете на косогоре рядышком окажется, то в непогоду хворь какую выдумает, чтобы лишний раз увидеть. Царевича как околдовали – жениться захотел.
Как ни сопротивлялись бояре, бабки-мамки и родные дядьки с тётками – ни в какую: или Алёнушка, или никто.
Делать нечего. Свадьбу сыграли. Хорошо молодые жили. Но как пообвык маленько Иван к красавице жене, печаль вернулась, а с ней и видения давние. Бабка-таёжница к тому времени в свою глухомань вернулась, некому леденцы готовить, не царевне же белы ручки утруждать. Да Елена премудрой оказалась. Как муж закручинится или к овражку опять побежит, жена следом. Ласково обнимет, на травушку вместе сядут, она к своей груди головушку драгоценную прижмёт, льняные царевичевы кудри гладит и сказки рассказывает. Так и оставит он грусть-печаль свою.
А когда девчушечка у них первая народилась, так и вовсе Ивану не до бедовых дум стало. Дочурка для него – и солнышко, и радость несусветная. Затем и ещё две девчурки друг за дружкой родились. А потом уже и мальчонка. Некогда о себе думать Ивану.
Только вот, как маленько подрос младший Ванятка, так странное стали замечать за ним: веселится сам по себе, смеётся, лепечет, бегает по саду от цветка к цветку, от яблоньки к яблоньке; до овражка добежит и машет там кому-то невидимому.
А то сядет на тёплый песочек и долго гладит какого-то зверя, словно разлёгшегося рядом. Но всё хорошо: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало.
Хотя птицы в такие минуты тревожно крича улетали; собаки и кошки близко не подходили: шерсть дыбом, глаза вытаращены, из пасти не то свист, не то слабый хрип раздаётся. И пятятся трусливо от Ваньки в ноги бабушкам-матушкам.
А Ивашка, наконец, наигравшись, довольный встанет на ножки, напоследок одной ручонкой кому-то помашет в небо на прощание, а другой за пазуху что-то положит и к себе в спаленку идёт, там вынимает драгоценность, в ларец кладёт и своим единственным ключиком запирает.
Подсмотрела однажды Елена, что за сокровища сынишка прячет, пока тот спал. Приоткрыла крышку, а под ней доверху чешуйки перламутровые горкой сложены, переливаются – никогда таких огромных, с ладошку, не видела. Ни у рыб и черепах, ни у змей и ящериц. Разглядела хорошенько царевна чешую, ларец закрыла и рассказывать никому не стала. Но старые таёжные рецепты разыскала.