Почему этот тип так настойчиво предлагает мне линейку?

Я нежился в шезлонге на морском берегу, почти дремал, но все-таки слышал сквозь полусон глуховатый шум прилива. Ну как нежился. С моря порывами налетал ветер, такой ледяной и суровый, что даже в шерстяном свитере я поеживался от холода. Апрель во Фландрии промозглый, мягко говоря. Не сезон для туристов. И все-таки... я знал, что побережье сейчас усыпано золотыми огнями ресторанов и кафе, растянувшихся цепочкой вдоль всего пляжа, и что на дальнем конце пирса голубовато мерцает маяк. А ветер, хоть и хлестал по лицу словно мокрой тряпкой, но пах йодом и морскими водорослями. И крики чаек долетали до моего слуха. Протяжные и тоскливые, они тем не менее успокаивали. Люблю море, даже такое, северное.

И вот – я открыл глаза, а он стоит надо мной, огромный и черный, только белки глаз сверкают в полумраке. И еще улыбка... Нагловатая, хищная... Зубы поблескивают – острые, как у волка. Обточенные, что ли? Такие парни обычно пристают к отдыхающим, навязывая им всякую пляжную дребедень. Но линейка? Зачем на курорте линейка? И что мне с ней делать?

- Возьми, тебе нужно.

- Да кто вы такой? – спросил я нервно, не столько раздраженный, сколько испуганный.

Странный тип усмехнулся. Да так, что у меня мурашки по спине побежали.

- Я? Ну, это сложно объяснить. Считай, что я из другого измерения.

- В каком смысле?

Я ничего не понимал, кроме того, что пляж пустынный и в случае чего на помощь позвать некого. Лучше этого чудака не злить, чтобы не получилось себе дороже.

- Представь себе, - сказал он снисходительно, как говорят ребенку, - что наша вселенная – это огромная птица. И каждое ее перо похоже на другое, и в то же время от него отличается. Например, перья крыльев и хвоста. Или оперение на шейке. Такое мягкое, переливчатое... А то и вовсе пух...

- Что? – я ушам своим не поверил. – Что вы говорите? Какая птица?

- Ну, скажем павлин. Видел такого? – поинтересовался он насмешливо. – С ярким, красивым хвостом. Который он раскрывает, чтобы потрясти им перед самкой. Или утка, журавль, цапля... Не все ли равно? Много перьев – и все различны, и все в чем-то схожи. Это и есть разные измерения, и в каждом мы выбираем себе судьбу. Тысячи вариантов! Но мы живем только в одном. Потому что время необратимо, и что случилось – то случилось. А научись прыгать с пера на перо – и станешь хозяином всей утки. То есть, своей жизни. Теперь дошло?

«Вот же глупость!» – хотелось воскликнуть, но я прикусил язык.

У этого парня кулак – почти как моя голова. Приложит так, что мало не покажется.

Я пожал плечами.

- Ну...

- Вот сейчас, - спросил он вкрадчиво, - о чем ты думал? Пока сидел здесь один?

- Я...

Мне стало стыдно. Этот человек как будто читал мои мысли. Нет, не злые и не мстительные. Такие проскальзывают порой у всех, потому что никто из нас не ангел. Но их не так стыдятся, как жалких и ничтожных мыслишек неудачника.

О чем я думал, лежа в шезлонге на пустынном пляже? Да в общем-то, ни о чем. И обо всем сразу. Так бывает, когда в полудреме сливаешься с небом и морем, и перестаешь быть собой, становясь чем-то большим, недосягаемым и вечным. Я слушал чаек и дышал соленым ветром. Но чудовище во мне не спало. Оно облизывалось, алчно и злобно, и глодало кости моего прошлого.

Я вспоминал черно-белого щенка – своего единственного друга. Совсем крохотного дружка, забавного собачонка с висячими ушами и хвостиком-сарделькой. У него даже имени не было, я не успел придумать. То так называл, то эдак. Щенок откликался. Он отзывался даже на мой взгляд. На выражение моего лица. Стоило мне сдвинуть брови – и собачонок мчался, радостно виляя хвостом. Он умер от энтерита за неделю до моей поездки в отпуск, которую я, огорченный его смертью, хотел отменить, а потом решил, какая разница? Маленького дружка больше нет на свете. Во всяком случае, на этом. Он убежал по радуге в страну счастливых собачек. Мой дом опустел. А я остался... терзать себя отчаянием, одиночеством и чувством вины. Если бы я вовремя сделал щенку прививку, мы сейчас сидели бы вместе на берегу, я в шезлонге, а может, и прямо на песке. А собачонок – у меня на коленях. Лаял бы на чаек... Или умчался бы к морю и в полосе прибоя играл бы с волнами.

Если бы только... если бы я мог что-то изменить. Вернуться на пару недель назад. Но я опять все сделал не так. В который раз за свою жизнь?

Я то сидел с закрытыми глазами, то, очнувшись, открывал их, и хмуро щурился на темную воду, на пепельный пляж с тусклыми блестками ракушек, на далекий огонь в конце пирса. Море ежилось у моих ног, щетинилось серыми иглами. Плевалось белой пеной. Я видел, как волны все ближе подползают к моим ногам. Скоро меня унесет прибоем. Пусть!

Я все в жизни делал неправильно. И кто я теперь? Мелкий клерк. Одинокий человек. Где-то в другой стране у меня растет дочь, которую я не вижу, и только раз в полгода бывшая жена присылает мне по электронной почте ее фотографию. Я наблюдаю, как хорошеет моя девочка... или уже не моя? Она меня помнит? Спрашивает, где папа? Из пухлой крохи Сара превращается в стройного подростка. У нее – мое лицо и мой взгляд, только живой, искрящийся, а не потухший. А глаза, как у матери, прозрачно-зеленые, слегка в голубизну. Они похожи на свет маяка, там, вдали. И рыжие кудри, тоже как у той, когда-то любимой. А теперь... Я хотел бы ненавидеть свою бывшую. Или на худой конец – забыть. Но не могу.

Если бы я мог отмотать время назад. Я хотел бы никогда ее не встретить. Или встретить, но пройти мимо. Нет – лучше не надо, потому что невозможно пройти мимо живого чуда, гибкого, сильного и белокожего, с медовым каскадом волос. От нее и пахло медом. И немного – дикой лавандой. И это были не духи, а ее естественный аромат, такой сильный, что к ней, как на благоухающий цветок, слетались золотые пчелы. И вились вокруг ее головы, будто солнечные искры. Запутывались в волосах и сердито жужжали. Она, смеясь, отгоняла их легким взмахом руки.

«Смотри, - беспокоился я, - ужалят!»

«Не ужалят, не бойся, - отмахивалась небрежно, - они не злые, просто любопытные», - а потом разламывала яблоко, и мы оба, затаив дыхание, смотрели, как пируют сладким соком мохнатые насекомые.

Ее звали Ева, хотя она походила, скорее, на Лилит. Бойкая, бесстрашная, ненасытная, изменчивая, как пламя. Но ее имя, и этот сад, так похожий на райский, светлый и пропитанный солнцем, так околдовали меня, что я забыл обо всем на свете. Это была осень, когда мы – беззаботные и юные – собирали яблоки в Баварии, за девять евро в час.

Три года после школы я не знал, куда себя деть. В университет поступать не стал. Перебивался сезонными заработками, сбором фруктов, рекламой, презентациями и прочей ерундой. Искал себя. Почему-то мне казалось это важным – не идти проторенной дорогой, а раскрыть свой талант. Найти то, что по душе. Понять, чего хочу от жизни. Помню, родители мне все уши прожужжали, заставляя взяться за ум. А я слонялся с этюдником вдоль реки и по лесу, по колено в цветах. Распугивал птиц и кроликов, притаившихся в траве, и писал красками небольшие пейзажики, делал эскизы и зарисовки. Не помню, кто вбил мне тогда в голову, что я одаренный художник. Гибельное заблуждение.

Если бы я послушал родителей, то не поехал бы собирать яблоки в Баварию, не узнал бы Еву, не опьянел от солнца и любви, от запаха меда и лаванды, от жужжания пчел... А вместо этого окончил бы университет, устроился в приличную фирму, женился на хорошей и верной. И был бы счастлив? Наверное, был бы счастлив.

- Ну, теперь ты понял, зачем тебе линейка? – прервал мои раздумья странный черный тип, и я испуганно вскинул глаза.

- Зачем?

- Твоя жизнь – некрасивый зигзаг. Бери – исправляй.

- А как же эффект бабочки?

Он усмехнулся.

- Я не предлагаю тебе метаться. Вытаскивать из болота то ноги, то хвост. Как тот журавль. Просто рисуй по линейке.

А ведь он прав, подумал я. Провести прямую линию через все эти измерения, расправить свой путь, чтобы он, как рельсы, уходил за горизонт, а не петлял над пропастью горным серпантином. Вот, что нужно сделать. И я взял линейку.

Чертить прямую – совсем не то, что писать картину. Я вел ее сквозь годы – и все лишнее осыпалось, как сухие листья, догорало искрами в темноте, развеивалось в дым – пока не уперся во что-то твердое, душное, черное. Море исчезло. Я оказался запертым в давящей темноте, и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Но чувствовал – он еще здесь.

- Я что, умер? – спросил я беспомощно.

- Получается так.

- Пожалуйста! – взмолился я. – Верни все, как было. Только спаси собаку! Ведь ты можешь, да?

- Слишком поздно, - ответил он глухо. – А теперь... спи.

И я уснул.