О том, что Агнешка «помогает», я узнал от соседки с первого этажа – улыбчивой мамы двух пятилетних карапузов-близняшек. Именно так она и сказала, случайно встретив накануне мой затравленный взгляд, когда я сбегал утром вниз по ступеням и остановился, чтобы перевести дух, перед наружней дверью – не лечит, не ворожит, не колдует или заговаривает, не отводит беду, а «помогает». Кому? В чем? Как? Соседка не ответила, а лишь пожала плечами, посмотрев на меня – как мне почудилось – с осуждением. В то утро я вышел из квартиры, не успев нацепить на лицо вежливую улыбку. А точнее, у меня просто не осталось на это сил. Боль изматывает, даже физическая, а душевная – тем более. От нее не выпьешь таблетку. О ней не расскажешь первому встречному. Да и вообще никому не расскажешь, потому что никто не хочет слушать про чужую боль.

Был выходной, суббота, и я шел, сунув руки в карманы, не замечая ни теплого ветерка, ни робких солнечных лучей, гладивших мои руки. Август щедро разбрызгивал вокруг последние капли летнего зноя. Они горели жаркими искрами в волосах прохожих, отражались от их гладких щек, рук и обнаженных плечей. Падали на газоны – и становились цветами. Ромашками, колокольчиками, бархатцами, огненными язычками настурций... Сверкали в изломах водосточных труб. Я щурился, смаргивая с ресниц радостное многоцветие. От яркого света болели глаза. Почему-то хотелось зимы, холода, и чтобы люди жались друг к другу, как озябшие щенки. Я бы тоже прижался хоть к кому-нибудь, дарил и впитывал тепло – и нам вместе стало бы хорошо и уютно.

С оживленной улицы я свернул в парк и медленно побрел по кленовой аллее. Пятипалые листья кленов от солнца казались осенними – золотистыми и прозрачными, как витражное стекло. Я зачем-то кивал мамашам с детьми и здоровался с собачниками, притворяясь, что очарован их питомцами. Болонки, шпицы, колли и пекинесы, и Бог знает, кто еще, счастливые и гордые, носились по дорожкам – так, что хвосты и уши летели по ветру, и душная пыль клубилась столбом. У собачника – широкая душа. Он тебя искренне поприветствует и даже перекинется с тобой парой слов. Но лишь в одном единственном случае – если ты понравишься его любимцу. Я не нравился ни одному псу. Косматые и хвостатые зверюги сторонились меня, прижимали уши и рычали, а собачьи хозяева презрительно морщили носы.

Бывает, потянешься взглядом к кому-то и вдруг почувствуешь что-то родное, словно брата или сестру по несчастью встретил и хочешь обнять. И нет, это не о пресловутых «половинках». А как будто вы двое голодных, разломивших один кусок хлеба. Я дошел до конца аллеи, и там, в тени старого клена, сидела на скамейке тонкая, грустная девушка. Ее прическа напоминала аккуратно подстриженный куст, из которого уже проросли и торчали во все стороны молодые ветки. Кончик носа покраснел. Она комкала на коленях листок бумаги – вероятно, какое-то письмо – и как будто плакала. Однако, когда девушка подняла на меня глаза, я увидел, что они воспаленные, но сухие. Ну что за мир, подумалось мне, мы так боимся показать свою печаль, что даже плачем без слез. Я опустился рядом на скамейку, не слишком близко – чтобы не испугать незнакомку. Но она все равно отодвинулась – инстинктивно, не глядя на меня. Нет, я ничего особенного не хотел. Просто подумал – я выслушаю ее, и, может быть, потом она выслушает меня. Казалось бы, малость. Но ведь это такое облегчение, хотя бы ненадолго ощутить, что ты не один. Что кто-то сидит рядом, кивает, сочувствует, понимает.

- Что с вами? – спросил я тихо.

Девица отшатнулась, что-то прошипела сквозь зубы, как напуганная кошка, вскочила со скамьи и побрела, спотыкаясь, назад по кленовой аллее. Я оторопело смотрел ей вслед, пытаясь осознать, что я сделал дурного? Или я такой страшный, что от меня шарахаются люди? От этой мысли мне сделалось совсем плохо, даже голова закружилась. Вот тогда я и вспомнил про Агнешку. И слова соседки: «Она помогает». И решил, почему бы и нет, ведь не съест же она меня, в самом-то деле?

Агнешка была старой, горбилась, словно на плечах у нее лежал тяжелый груз, косила круглым глазом, ходила с палочкой. Жила она в нашем доме, в мансарде под самой крышей. Ходила и зимой и летом в одной и той же темно-серой хламиде и только в особенно холодные дни накидывала поверх нее каракулевый полушубок. Как ни странно, жильцы нашего дома ее уважали и даже по-своему заботились. Открывали перед ней двери, иногда покупали в магазине кое-какие продукты. Не помню, чтобы Агнешка хоть раз с кем-то поздоровалась. Но ее приветствовали вежливо и охотно. В памяти всплыл соседкин совет, данный как бы между прочим: «Если пойдешь к ней, захвати с собой какой-нибудь каши».

Я удивился, но так и сделал. Вернувшись домой, наварил целую кастрюлю пшенки, поел сам, а остальное переложил в чугунок, и, обернув полотенцем, понес его Агнешке. По правде говоря, я никогда раньше не обращал на нее внимания, не разглядывал ее и, вообще, сторонился. Теперь, когда она стояла передо мной на пороге своей каморки, я поразился молодости ее лица, гладкого, без морщин. Нос как птичий клюв. Волосы не седые, а сизые, отливают слегка в синеву и в зелень. Чудная старушка.

- Да? – спросила она без всякого выражения.

- Я... это... кашу принес, - ответил я, запинаясь, и протянул ей чугунок.

- Прекрасно! Заходи, - кивнула Агнешка и посторонилась, впуская меня в квартиру. – Какая каша?

- Пшенная.

- Хорошо, - похвалила она.

Первое, что бросилось мне в глаза, это как много в квартире находилось голубей. Они бродили по полу, по мебели, сидели и чистили перышки на шкафах и на люстре. Весь линолеум, полки, плита на кухне – все было в голубином помете.

- Давай сюда кастрюлю и садись, - велела Агнешка.

Я сел на относительно чистый стул рядом с более или менее чистым столом. Старушка положила себе пшенки в тарелку, а остаток разложила по мискам и расставила на полу, жестом приглашая птиц к трапезе.

Я невольно пожал плечами. Чужое безумие всегда выглядит немного дико и пугающе и возбуждает нездоровое любопытство. Хочется или убежать, или расспросить человека, понять, какие шестеренки и колесики крутятся у него в голове. Я подумал, что Агнешка угостит меня кофе или чаем... ну, или минералкой на худой конец. Не то чтобы мне хотелось пить – тем более, посреди этого курятника – но стакан или чашка в руке помогают расслабиться. А я нервничал, настолько, что начал заикаться.

- А з-з-зачем...

- Это мои братья и сестры, - пояснила старушка, ласково кивнув на клюющих пшено голубей, и спокойно принялась за еду.

- Понимаю, - сказал я, хотя на самом деле мало что понимал.

Мне она ничего не предложила. Только посматривала – остро, живо, искоса. Не подозрительно – она, очевидно, не ждала ничего плохого, а с ленивым интересом.

- Тебя что-то мучает, - заметила она, как бы между прочим.

Я воодушевился.

- Да! Да, мучает. Я расскажу, если вы не против. Это случилось... со мной... не так давно. То есть... – я смутился и опустил глаза, чувствуя, как предательски бледнеет мое лицо.

- Не надо, - остановила меня Агнешка. – Ничего не говори. Это личное. А я тебе никто. Ты, Ежи, что, сирота?

Я затряс головой, изумленный, что она знает мое имя.

- Нет.. нет... Боже упаси. Но иногда самые близкие ведут себя как самые чужие.

Мы замолчали. Она ела кашу, необычно выворачивая локоть, а я разглядывал ее руки, одну – лежащую на столе, странную, четырехпалую, и вторую, цепко, по-птичьи, обхватившую жестяную ложку. Мне вдруг пришло в голову, что Агнешка вовсе не старая, а просто – другая. Это, как экзотическая болезнь или чудо природы – что-то за пределами возраста.

- Не понимаю, - произнес я беспомощно. – Неужели так трудно выслушать человека и сказать несколько добрых слов? Слова не стоят денег. А все трясутся над ними, как будто вынимают из своего кошелька. Нищему охотнее подадут мелочь, чем несчастному – слово утешения.

Агнешка хмыкнула.

- Дух противоречия. Люди знают, как правильно и хорошо. Но делают наоборот. Вместо того, чтобы обнять – отталкивают. Вместо сочувствия – осуждают. Их призывают к открытости – а они замыкаются в себе. Но я могу тебе помочь. Вернее, не я. Ты сам себе поможешь.

Вот оно, то, ради чего все затевалось, подумал я и навостил уши.

- Сегодня – ночь синей луны, - сказала Агнешка и поскребла ложкой по дну тарелки. – Небо ясное, значит, будет много света. Будет волшебство. Приходи, как стемнеет, на полынный пустырь и приноси свою ношу. Там ее и оставишь.

- Но как? – спросил я. - И где это вообще?

- Увидишь, - ответила она коротко и поставила пустую тарелку на пол. На дне посудины еще оставалось немного крупинок, но голуби их тотчас же склевали.

Я знал пару пустырей за городом, но, если и бывал на них когда-нибудь, то не запомнил, что там растет – полынь или какая-то другая трава. Так что я не очень хорошо представлял себе, куда идти. Меня вела луна. Непривычно огромная, тонкая с виду, словно вырезанная из листа бумаги. Такая луна-обманка, подсвеченная с оборотной стороны ослепительно белым фонарем. Из-за черных облачных ошметков, то и дело наплывавших на нее, она выглядела прокуренной. Она отражалась от крыш – и сама становилась отражением. Зато над полынным пустырем воссияла во всей красе.

Конечно, не синяя, а бледно-голубая, она горела свободно и ярко. На ней четко выделялся рельеф – горы, моря и кратеры, которые снизу казались носом, ртом, глазами... Круглое лунное лицо смотрело внимательно и печально. Ее свет, тоже голубоватый, стекал в белый туман, клубящийся над равниной. Как будто сливались воедино две реки – серебряная и лазурная – постепенно растворяясь друг в друге. Одна струилась по земле, другая – призрачным водопадом обрушивалась с небес. А вместе они порождали нечто настолько восхитительное и сияющее, что сердце замирало от восторга. И над этим волшебным пейзажем плыл горьковатый запах полыни.

Из-за тумана я не сразу заметил, как много на пустыре камней. Маленькие и большие, бесформенные, они возвышались, как островки, над дымчато-голубым озером. Облитые лунным молоком, они сверкали, точно драгоценные изумруды и сапфиры. Но я присмотрелся и увидел, что это обычные булыжники. А приносили их люди. Их зыбкие фигуры колыхались на краю пустыря, стекаясь туда со всех сторон. Медленно, очень медленно они приближались к туманному озеру, опускали на землю тяжелые камни и уходили налегке.

Я узнал грустную девушку из городского парка. Ее булыжник был так огромен, что у бедняжки не хватило сил его поднять, и она из скатерти соорудила волокушу. Так и тащила, пока не спихнула с берега в туман. Приметил я и Агнешку. Она с удовольствием плескалась в лунном свете, как птица в луже с водой. Все такая же всклокоченная, она сбросила привычную хламиду и топорщила серые крылья, стряхивая с них невесомые серебристые капли. С изумлением я понял, что она и не человек вовсе, а обычный сизый голубь, выросший до необыкновенных размеров. Должно быть, жильцы раскормили его кашей.

У меня в руках тоже оказался серый, угловатый булыжник. Присев на корточки, я аккуратно погрузил его в туман – у моих ног особенно густой, уж не знаю почему – и он утонул, а с ним – словно какая-то часть моей души пошла ко дну, неприятная, темная, ветвистая, как старый пень. Я с кровью и плотью вырвал ее из своего тела.

«Прощай, боль», - сказал тихо.

И вдруг – словно прозрел. Я увидел, что камни вокруг – живые. Они стонали, шептали, плакали и говорили на разные голоса. Они слушали и жалели друг друга. И я поведал им свое горе, а они мне – свое. Люди приходили и уходили, скидывая с плеч и сердец невыносимую тяжесть. И только я один стоял и разговаривал с камнями.