Когда первая смена в лагере кончилась, меня перевели из вожатых в заведующие игротекой. Детей в ЗПР сгребли в один отряд и поместили в старый корпус - единственное на территории лагеря здание, не разделённое на множество комнат. В одной огромной зале стояли кровати для детей всего отряда, во второй - поменьше устроили вожатскую для меня, Аннечки и Галины Ивановны. Детей отдали под начало Галины Ивановны и двух вожатых построже.

Одного из них, Вадима, я на дух не переносила за жлобство и жестокость. Однажды я заглянула в раскрытую дверь детдомовского корпуса. Вадим стоял в центре; в руках его был солдатский ремень с большой медной бляхой. Периодически он бил ремнём по полу что-то негромко говорил. Со стороны он напоминал то ли дрессировщика, то ли надсмотрщика гитлеровских лагерей.
Меня замутило от отвращения, я ушла.

К моему удивлению, Катю - напарницу Вадима, эта часто повторяющаяся картинка не коробила.

- Он же не по ним бьёт своим ремнём, - примирительно говорила она, - он же по полу лупит. Зато дисциплина в отряде - на все пять баллов. А знаешь, как трудно с такими детьми добиться послушания?

Катя была девушкой строгой, но доброй и справедливой. На свои два выходных за смену она по своей инициативе брала с собой самых послушных из доверенных ей детей и везла их в зоопарк или цирк. К моей радости, среди немногих, кого она так наградила, был и мой Тимур. А вот с Валей произошла промашка. Завидев в руках девочки дорогую куклу, Катя, не долго думая, её отобрала. Ей показалось, что игрушка украдена из игротеки, - иначе откуда она у детдомовского ребёнка? Узнав, что кукла мой подарок, Катя тут же вернула игрушку Вале, но девочка полностью утратила к ней интерес. Кукла как будто перестала быть её личной вещью, потеряла всякое значение. В итоге кукла сиротливо сидела на полу, или с ней игрался каждый желающий. Валя в её сторону просто не смотрела.

Во вторую и третью смену я редко сталкивалась с детдомовскими детьми. Я и с обычными пионерами сталкивалась не часто. В игротеку, поначалу, почти никто не ходил, а если и забредал, то был вполне самодостаточен. Я отчаянно скучала и, чтобы эту скуку развеять, забегала поболтать к Нате, работавшей пионервожатой в отряде постарше. Однажды, болтая, я заметила, что Андрюша, подросток лет одиннадцати-двенадцати теснил невесть каким ветром залетевшего в чужой коттедж Тимура, несильными тычками загоняя того вглубь коридора. Про Андрюшу я уже многое слышала от той же Наты: неблагополучный ребёнок, отец которого сидел в тюрьме, а мать сбежала, бросив сына на руки бабушке. Бедная старушка из сил выбивалась, пытаясь оградить единственного внука от влияния дворовых банд. В отряде Наты он считался записным хулиганом, хоть в моей игротеке вёл себя довольно смирно. Но тут была не игротека, и он явно решил проучить забредшего на его территорию малявку.

Тимур медленно отступал назад; на его ничего не выражавшем, неподвижном, как маска лице, живыми казались лишь глаза, цепко ловившие каждое движение противника. Я поспешила было ему на помощь, но опоздала. Тимур, уклонившись от очередного тычка, одним единственным точным ударом ноги в солнечное сплетение послал Андрюшу в нокаут, а сам, ускользнув от Натиных рук, рванул в лес. Ната кинулась за ним, а я попыталась помочь несчастному Андрюше. Ну да как ему поможешь? После удара он сложился вдвое, потом упал на пол, разевая рот, как рыба вытащенная из реки рыболовом. Было такое ощущение, что он уже никогда не задышит. Через какое-то время мальчик всё же пришёл в себя, и постанывая, опираясь на мою руку, побрёл к своей кровати. На его бледное, залитое слезами лицо было страшно смотреть; я была счастлива, когда вернувшаяся Ната сменила меня у Андрюшкиной кровати, и я побежала за врачом. Тимура, по её словам, Ната догнала, но при первой попытке просто взять его за руку, мальчик грохнулся на землю и забился в каких-то непонятных конвульсиях. Потом он затих, струною вытянулся на траве, на на просьбы и окрики не реагировал; лишь по телу его волнами пробегала дрожь.

Насильно тащить Тимура обратно Ната не решилась: у нас была свежа в памяти похожая история с Лариком из той же ЗПР-овской компании. Ларик был самым красивым и смирным из всех детдомовцев; огромные небесно-голубые глаза этого ребёнка смотрели на мир с безмерным доверием, а нежная белая кожа застенчиво краснела как у институтки. Даже пионервожатые старших отрядов обращались с этим мальчиком, как с хрупким цветком, но именно этот супер послушный малыш внезапно закапризничал в столовой. А когда его попытались насильно вывести, упал прилюдно на пол и, вытянувшись, замер, закатив под самые брови глаза и не слыша ничьих увещеваний. Минут через сорок его увезла скорая в ту самую Павловскую, которую Надя из моего отряда вспоминала в первую нашу с ней встречу.

С Тимуром, ударившего Андрюшу всё обошлось благополучно: отлежавшись, он вернулся в свой отряд; его даже не наказали. Но на меня этот случай произвёл сильное впечатление. Я не осуждала Тимура за удар; он лишь отвечал на агрессию. Но приступ, о котором говорила Ната, - был ли он реальным нервным припадком, или мальчик просто симулировал, чтоб занудная пионервожатая от него отцепилась? До тех пор я полагала, что Тимур лишь в силу своего несчастья и недоразумения попал в группу детдомовских детей с ЗПР. Но что скрывалось за этой аббревиатурой? Дети с отставанием в развитии, или дети с нервно-психическими болезнями? И чем вызвано это пресловутое "отставание в развитии"? Отсутствием семьи или врождёнными патологиями? И что ждёт в будущем этих несчастных детей? Есть ли у них хоть какая-то надежда выбиться "в люди" даже если повезёт? "Мою" Надю, по слухам, уже раза четыре забирали в приёмные семьи: симпатичная пампушечка с круглой симпатичной мордашкой и золотыми кудряшками, она вызывала искреннюю симпатию у сердобольных бездетных женщин, её первую выбирали для удочерения. Но она неизменно возвращалась в тот же детский дом, в ту же группу.

Больше всего потрясла меня история, в которую была замешана "моя" Оксанка. Пока она бегала в моём отряде, я её и Валюшу считала безобидными глупышками, неспособными сосредоточиться даже на сюжете красной Шапочки. То, что Оксанка, как сорока-воровка, тащит без спросу всякие мелочи, я оправдывала тем, что девочка не отличает своего от чужого. Даже случай с "аморалкой" меня не особо впечатлил: дети часто копируют старших, не особо понимая, что старшие делают - наверное, они видели подобные действия повзрослевших детдомовцев. Понятие греховности и реальной испорченности мало ассоциируется с восьмилетними детьми.

Но однажды в конце той же третьей смены на скамейке у ворот лагеря я увидела совершенно убитую горем незнакомую женщину. Я подошла и спросила её, что случилось? Чем она так огорчена? Женщина оказалась мамой Павлика - пионера из Наткиного отряда. Павлика я знала: очень тихий, абсолютно безотказный мальчик, на котором ездили все, кому не лень. Он был не просто послушным, он был супер послушным, но не из каких-то высоких моральных побуждений. В этом одиннадцатилетнем подростке, казалось, совершенно отсутствовала своя воля, своё понимание и оценка ситуации. Ни у Наты, ни у других вожатых, ни у его приятелей никогда не было с ним конфликтов: он совершенно не знал слова "Нет". И именно этого, покорного любому желающему подростка, моя Оксанка подбила на грязное дело: воровство каких-то ценных вещей, находившихся в коттедже их отряда, причём воровство неоднократное. Павлик по её приказу выносил ей вещи, девочка их куда-то перепрятывала. Когда вещи стали пропадать, на это обратили внимание и стали незаметно следить за входящими и уходящими детьми. Так Павлик и попался.

- Просто не знаю, что и делать с ним! - жаловалась мне несчастная мать, - отец и так лупит его сидорову козу! Виданное ли дело, - из лагеря исключили! Как преступника какого-то. Но сам-то Павлик - он же послушный! Он и ничего чужого никогда не брал. Он понятия не имеет куда эта девочка, Оксана, эти вещи перепрятала. Ну, сейчас отец ему задаст! Отходит ремнём до полусмерти!
- Не нужно его ремнём, - поёжилась я, - Вы из него уже всякую волю-то выбили: никому "нет" сказать не может! Даже соплюху восьмилетнюю,- и то слушается...

То что Павлик и трёхлетке подчинится без особых возражений, у меня сомнения не вызывало. Но Оксанка-то какова! Сама она в чужой коттедж воровать не полезла: нашла подходящего по возрасту подельника. A я-то думала, что она бестолковая дурочка! Три года в детстве и отрочестве - солидная разница. Как эта малолетка вообще поняла, что именно к Валику можно подкатиться со своими предложениями? Что он её не погонит, не наградить подзатыльником, а как манкурт какой-то пойдёт и принесёт чужое, ничего себе в благодарность не потребовав? Ай да невинная восьмилеточка!

На четвёртую смену детдомовцы не остались. Галина Ивановна и ещё двое незнакомых, присланных в помощь ей воспитателей, выстроили их в колонну и повели, через ворота, по лесу к стоящему где-то за соснами автобусу. Мы с Наташей - спокойной рассудительной женщиной лет тридцати, работавшей у нас завхозом, наблюдали за этим грустным исходом.

- Говорят, что они - отсталые, - негромко и задумчиво произнесла Наташа, глядя вслед исчезающей за оранжевыми стволами колонне, - говорят, что они - едва ли не будущие преступники. А как по мне они - обычные ребятишки. Некоторые даже лучше домашних, мамой и папой избалованных. Просто - не повезло им.