Обледенелые ветви хлестали по лицу, шее и плечам. Многочисленные снежинки, подгоняемые редкими порывами ветра, так и норовили помочь слезам вырваться из капкана век и скатиться по разрумяненным щекам на свитер.

Время от времени, где-то вдали, слышался приглушенный волчий вой, а от кустов вдоль тропинки, по которой шёл Георгий Михайлович, то треск раздавался, то шорох крыльев очередной птицы, сорвавшейся с ветки какого нибудь ягодника.

Сумерки грозились скорым наступлением полной темноты, но как бы человек не торопился, быстрее ему было не дойти до своего лесничего домика. Проторенная тропинка покрылась немалым слоем снега, скрывая лёд, оставленный зимним дождем.

Да и в годах он уже был. Хоть ещё и не стар, но верная служба на лоне природы с её злоключениями, результатом которых были то ссадины с царапинами, то переломы различные, давали о себе знать, особенно в капризную погоду.

“Ну и денёк выдался. Одни сюрпризы нынче. Давно я такого не видывал. Ох, давно!”

Михалыч брёл, погружённый в свои размышления. Когда за его спиной раздался рык и протяжный вой, сердце лесника скрипнуло, сделало кульбит и забилось с такой силой, что дыхание сбилось. Ему ничего не оставалось, как только сильнее прижать к своей груди ношу, закутанную в его же тулуп и броситься со всех ног к своему укрытию, уже видневшемуся сквозь заросли школки.

Он влетел в дом вместе с порывом холодного ветра. Едва успел затворить дверь, как в нее что-то врезалось с такой силой, что засов ходуном заходил. Георгий Михайлович стоял прижавшись спиной к двери в ожидании повторных попыток волков прорваться внутрь избы. Но кроме рычания, скрежетания когтистых лап по доскам и шороха, за дверью больше ничего не происходило.

Ступая на мысочках в глубь хижины, прекрасно понимая, что его всё равно слышат, он положил драгоценный кулек на лежанку. Быстро вернувшись к двери, надёжно подпёр её, стоявшим там же, толстым шестом. Не впервые ему было от живности убегать. Научен давно, еще в первый год назначения.

Лесник ловко растопил печь, устроил на ней чан с водой и принялся копошиться в аптечке. Выудил оттуда бинты, сетку для фиксации повязки, несколько флаконов с разными аптечными жидкостями и порошком и необходимые медицинские инструменты. Всё необходимое Михалыч водрузил на небольшой поддон, отнёс на дубовый резной стол, стоявший посередине большой комнаты. Следом, вскипячённая вода была вылита в алюминиевый тазик, поставленный туда же, туда же была добавлена разведённая накануне марганцовка.

– Теперь можно и к делу приступить. – проговорил он после ревизии подготовленного. – Ну что, Серый? Готов к труду и обороне? Я то вот готов. А ты?

Из-за краёв одежды-кулька показалась маленькая мордочка. В глазках-бусинках притаились злость, страх и надежда. Багровые, слипшиеся клочья шерсти, словно иголки дикобраза, торчали во все стороны, придавая этому маленькому милому созданию устрашающе-забавный вид. Обессиленный волчонок был не в состоянии даже тявкнуть, когда мужчина протянул к нему руки, чтобы перенести на импровизированный хирургический стол. Ему ничего не оставалось, кроме как оскалиться, показывая белоснежные, пока еще молочные, зубки.

Сложно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Михалыч закончил обрабатывать раны, оставленными ловушкой и зубами самого волчонка. Велика воля к жизни у всех живых, но не все способны на отчаянные меры на пути к обретению свободы. Есть те, кто складывает свои лапки и перестаёт бороться, будучи ещё живым, становясь лёгкой добычей тех, кому удалось избежать капкана.

– А ты смелый, Серый. Вырастишь, матёрым будешь! Вот только поправляйся побыстрее. Смотри, твои родичи уже всю избу обложили. На улицу теперь не ногой, если приедет только кто да спугнет. Эх! – он подошел к окну и тут же отступил, – Вот поганцы! В засаде сидят, да в три линии! Умнеет нынче живность, умнеет..

Так и жили они некоторое время. Лечил он своего Серого, а тот, хоть и насторожен всё время был, но больше не сопротивлялся помощи. Стая, за этот период попыталась было штурмовать, но Михалыч пошёл ва-банк – открыл форточку да щенка в неё высунул, дабы сородичи его увидели. Что-то он им там прорычал, но после этого все смирно ждали, не выли, возле дверей не топтались.

Отпустил он Серого, когда уверенно на лапку стал наступать. Приоткрыл дверь – никого. Рискнул с крыльца спуститься. Поставил волчонка, погладил и шмыгнул мышкой в дом, да к окну побежал.

Видел он, как из леса двое вышли. Крупные, шерсть на загривках дыбом. Серый к ним направился, прихрамывая и застревая в снегу.

Михалыч тогда переживал, что волчонок полностью так и не восстановится. Чудом кость у него тогда раздробленной не оказалась. А Серого он потом по весне видел, издали, практически не хромал. Совсем немножечко, чему лесник был несказанно рад.

Шли годы, у дома лесничего никто не проказничал. Ни медведи, ни лисы, ни волки. Только вот раненые звери иногда заглядывали, которым уж не обойтись без него было. До последних дней так и лечил их.

Когда же ему прощаться с солнышком время пришло, неделю в лесу вой стоял. До последнего вздоха лесника.