Картина 4

Зимняя ночь растеклась по небосклону ледяным крошевом, сверкающим и холодным. Но у горизонта звезды разлетелись, как вспугнутые птицы, от черного острия, из которого струился облачком ядовитого газа ярко-зеленый свет. Если бы не башня-игла, могло показаться, что над крышами спящих домов-коробок вспыхнуло полярное сияние. Но не мягкий, изумрудный оттенок зари был у него, а болезненно-резкий и неприятный для глаз. Он растопил и ночную черноту, и тонкие, как промокашка, облака, и таинственные солнца далеких миров. Дай ему волю, подумала Лара, и он поглотит всю галактику. А может, и не одну. Он, как проказа, расползется по вселенной и уничтожит ее – звезду за звездой, созвездие за созвездием. Все божье творение. И ничего не останется – только зеленая смерть, холодный ад, победившее зло.
Лара постояла немного у окна, вглядываясь в знакомый городской пейзаж. Ей хотелось задернуть шторы, не видеть уродливых красок, зеленых огней и раненого неба. Но она только вздохнула и вернулась за письменный стол. Роман почти завершен, а с ним, возможно, закончена и ее жизнь. Пусть Марк и говорит, что все будет хорошо. Он не знает того, что известно ей. Эти страницы прокляты. Каждое напечатанное на них слово, каждая буква, запятая, точка над «и». Проклятие древнее, как сама Земля, оберегает башню-иглу. Сколько судеб надо принести в жертву, чтобы его разрушить? Много, думает Лара. Много.
Все началось год назад, такой же февральской морозной ночью. Старая книжка, купленная однажды с рук у метро, давно скучала в самом дальнем и пыльном углу заставленного учебниками шкафа. Несколько раз Лара брала ее в руки, листала, с любопытством рассматривая иллюстрации, а потом ставила обратно. Все время что-то мешало приняться за чтение. То отвлекали срочные дела. То настроение не то. И вдруг – потянуло, и потрепанный томик в мятой, как будто изборожденной морщинами обложке словно прирос к ладоням, ожил и заговорил.
За окном ревела и кружилась белая муть, часовая стрелка медленно ползла к шести – скоро вставать, а Лара и не ложилась. Это был даже не гипноз, а иная, параллельная жизнь, в которую легко провалиться, а провалившись, почти невозможно вынырнуть. Книга оказалась сборником сказок. Не обычных и уж точно не детских. Эти сказки, как осколки кривого зеркала, отражали странный, искаженный мир. В них упоминался кто-то бессмертный и всемогущий, колдовство вуду, зомби, какое-то древнее зло. Сюжеты оборванные и со множеством недомолвок. Но не в них дело. Главное заключалось в удивительном чувстве узнавания. Лара не читала, а как будто проживала их заново – все эти чудные истории, случившиеся не понятно когда и не известно с кем. Их герои мыслили ее мыслями, говорили ее словами. Это были приключения ее собственной души.
Да кто же мог такое сочинить? Кто подсмотрел ее сны? Угадал ее страхи, мечты, тайные надежды? Только перевернув последнюю страницу, Лара взглянула на обложку. Автор – некий Альфред Шрайен. Она торопливо вбила имя и фамилию в поисковую строку гугла. К сожалению, о писателе мало что было известно. Альфред Шрайен жил в прошлом веке в Нормандии и занимался ремонтом небольших рыболовных судов. Немец по происхождению, но это не точно. Кроме нескольких сказок его перу приписывался некий роман, так никогда и не изданный и уже потерянный, но упомянутый парой-тройкой современников. Теми, кому посчастливилось прочитать рукопись. Он назывался: «Бессмертный должен умереть». Три простых слова заставили Лару внутренне вздрогнуть, настолько они показались правильными, своевременными, важными. Она и сама не понимала – чем именно, но повторила их про себя несколько раз.
Ходили слухи, что автор запечатал рукопись в бутылку и бросил в море. Зачем? Должно быть, повредился рассудком. Или разочаровался в своем таланте. Скрывался от кого-то. Или же хотел своим загадочным поступком привлечь внимание к собственной персоне. Кто их, писателей, разберет? Вероятно, это был очень короткий роман или очень большая бутыль, подумала Лара. В обычную бутылку сколько можно запихнуть бумажных листов? Она почти увидела ее внутренним зрением – помутневшую от времени и соленой воды, обросшую ракушками, запечатанную красной сургучной пробкой. Носится где-то по волнам или давно упала на дно и зарылась в песок. А с ней и ответы на тысячи незаданных вопросов. Лара вздохнула и, поставив книжку обратно на полку, легла спать.
Казалось бы, на этом все и закончилось. Но, нет. Сборником безобидных сказок Лара словно открыла дверь в чужой, пугающий мир. Вскоре после той ночи она впервые увидела исходящее от башни-иглы зеленое сияние. Удивилась, ведь оно и раньше было, но почему-то не бросалось в глаза. Есть вещи настолько обыденные, что их не замечаешь. Как тени от предметов. Как ежечастная вежливая ложь. «Добрый день», даже если он вовсе не добрый. «Какая приятная встреча», при том, что тебе она совсем не приятна, а скорее наоборот. Ты лжешь, потому что так принято. Потому что не хочешь кого-то расстроить. Потому что боишься или ждешь награды. Потому что говорить неправду – выгодно и, кажется, нет на свете более востребованного товара, чем туман в чужой голове. А может, у тебя просто работа такая – водить людей за нос.
Тонкая черная игла как будто впитывала все на свете вранье, а потом с утроенной – нет, удесятеренной – силой излучала его вовне. Невинный, вроде бы, обман, накапливаясь, превращался в яд, в смертельную инфекцию. Опуская взгляд, Лара видела, что вся земля у основания башни поражена гангреной. Некроз охватил и небо, и души людей, вдохнувших отравленный воздух. Это выглядело так страшно, что хотелось зажмуриться и бродить по городу вслепую. А то и вовсе не покидать квартиру –маленькую каморку на чердачном этаже – сидеть с опущенными шторами в уютном полумраке и слушать спокойную музыку. Но подобное удовольствие Лара не могла себе позволить. Лекции, семинары, экзамены... подработка по ночам санитаркой – два раза в неделю. Учебой и работой она пыталась отвлечься от завладевшей ее мыслями жути. Напрасно. Ничего не получалось. А тут еще – как будто этого мало – ей начали сниться кошмары.
Во сне она вселялась – попеременно – в тела разных людей. В уличного артиста, дававшего представления на грубо сколоченных деревянных подмостках. Он читал пьесу, до замирания сердца похожую на одну из сказок Альфреда Шрайена. Даже не так – на все его сказки сразу. Кипевшая вокруг подмосток толпа шикала, плевалась, хлопала в ладоши, свистела и топотала тысячей ног, и Лара никак не могла понять, довольны ли люди ее лицедейством или готовы через минуту-другую наброситься на нее и растерзать. Или в придворного сочинителя, писавшего гусиным пером по желтой, как пергамент, бумаге длинную и красивую поэму. Он воспевал царя, называя его вечно живым и тут же уверяя, что никто не посмеет, да и не сможет переломить заколдованную иглу. Он писал и скрещивал пальцы, про себя повторяя, что очень важно ее переломить. Избавить мир не просто от тирана – а от чего-то гораздо более страшного. Он вложил в текст ключи – тайное знание, как спасти Землю от лихой беды. Умные люди догадаются. Но правитель глуп, он увидит в поэме только лесть и похвалу. Царь, и в самом деле, ничего не понял – а он терпеть не мог чувствовать себя дураком – и приказал казнить сочинителя. Беднягу посадили на муравейник, и прожорливые насекомые обглодали его до костей. Распахнув глаза в плотную ночную темноту, Лара все еще чувствовала жгучую боль от укусов, а по ее щекам, такие же болезненные и жгучие, текли слезы. Старенький будильник в изголовье отсчитывал тягучие минуты, а ей хотелось кричать от ужаса. Но снова наваливался тяжелый сон.
И вот уже сам Альфред Шрайен сидел, поджав ноги, за дубовым столом. Перед ним, раскрытая, лежала тетрадка, за окном плескалось холодное море, а за спиной писателя словно маячила черная крылатая тень – вечный соглядатай, воплощение его страхов. Шрайен пугливо озирался через плечо, отирая ладонью пот со лба, и вновь склонялся над рукописью. Лара понимала, что это тот самый «Бессмертный...», роман, заключенный позднее в бутылку, канувший в небытие, и пыталась разобрать в нем хотя бы строчку. Во сне это получалось плохо, буквы разбегались, а фразы казались бессмысленными. Но она все-таки осилила несколько абзацев. Почему-то Бессмертного в романе звали Кощеем, что, конечно, не могло быть правдой. Немец или француз Альфред Шрайен едва ли ссылался на этого фольклорного персонажа, а, скорее всего, никогда и не слышал о нем. Но сны – такие сны... В них все перемешано и перепутано, как в самых глухих и темных лабиринтах подсознания.
Обычно утром сновидения забываются. Краски бледнеют. От длинного и яркого, как фильм, сюжета остаются какие-то рваные куски, похожие на висящие в воздухе клочки тумана. Их, как ни старайся, уже не сложишь в единое, внятное целое. Но, чудо! Проснувшись, Лара помнила прочитанное слово в слово. Торопливо завтракая, одеваясь и запихивая в сумку конспекты, она повторяла про себя подсмотренные во сне строки. Она шептала их, сбегая по лестнице, и скользя вниз по улице, как на коньках, в тонких кроссовках с раскатанными подошвами, и потом – в холодной маршрутке, дрожа и кутая горло в разноцветный шарф. Как мантру, твердила на лекциях, с трудом удерживаясь, чтобы не проговорить их вслух или не набросать кратко на полях тетради среди тезисов и формул. Как «мене, текел, уфарсин», они горели на внутренней стороне век, стоило ей закрыть глаза. Вернувшись домой, Лара, не раздеваясь, включила компьютер, открыла новый файл и начала писать – свой или не свой – но почему-то очень важный для нее роман.
Строки рождались не только во сне. Все чаще и днем, стоя перед зеркалом, она словно погружалась в холодную воду. Она тонула и понимала, что тонет, и никак не могла вынырнуть на поверхность. Только что из мутной глубины на Лару смотрела хрупкая зеленоглазая девушка, и вдруг зеркальный образ распался на множество других, на многие судьбы, трагически оборванные, несчастливые и непонятые. В отражении жило не написанное, не сказанное, не увидевшее свет.
Память идет странными дорогами. Это не награда, понимала Лара, а величайшая мука – видеть сквозь время, сквозь пространство, сквозь землю у себя под ногами. Говорить правду, когда все вокруг лгут, и эта ложь, как посыпанная сахаром гниль, отбивает любой вкус, одурманивает мозг и усыпляет совесть. Почему я, спрашивала себя Лара. И сама отвечала: нипочему. Просто так звезды встали. У дерева, растущего на вершине горы, нет ни защиты, ни поддержки. Оно – само по себе, одинокое и смелое, открытое всем стихиям. Его гнет ветер, и нещадно сечет ливень. И камни срываются вниз, оголяя корни. Его жертвы и борьбы никто не оценит – и все-таки оно продолжает жить и бороться. Это жребий. С ним не поспоришь.
И вот, роман закончен. Лара включила принтер и, уронив голову на руки, задремала под шорох выпадающих из него листов. Ей приснился последний разговор с Марком. Один из их бесчисленных – и странных – разговоров по душам. И как тогда, они сидели в его маленькой студии, среди развешанных повсюду картин, а из крошечного окна под самым потолком струился белый зимний свет.
- Распечатай и сотри! – говорил ей Марк. – Обязательно уничтожь файл. Не оставляй следов! Они влезут в твой компьютер – и тебе конец! Они могут залезть даже к тебе в голову!
- Как? - устало возражала она.
- Увидишь как! И опомниться не успеешь, как за тобой придут!
Лара знала, что у Марка паранойя, но его страх оказался заразным. Ей сделалось не по себе. Она не спросила, кто такие «они». Потому что как «их» не назови – и без того понятно, о ком речь.
Марк, тридцатилетний аскет, социофоб и художник-самоучка, жил в каком-то из прошлых веков. Он снимал квартирку-студию в двух кварталах от дома Лары, там же располагалась и его мастерская. Писал он стрекоз и птиц, пейзажи и лесные натюрморты – причудливые композиции из веток, желудей, листьев, кусочков коры и еловых шишек. Краски обычно готовил сам, презирая фабричные, мертвые по его словам и лишенные живой души. Летом, весной и осенью он бродил подолгу в городском парке или выезжал на электричке за город, в поля, в лес. Что-то собирал, а дома вываривал, растирал, измельчал, перемалывал в порошок и разводил маслом, смолой и Бог ведает чем еще. Зимой растапливал снег и талой водой оживлял акварели. Его картины пахли цветами, мшистыми кочками и солнечными лесными просеками, прелой листвой и апрельскими ручьями, весенними паводками и первыми, нежными стебельками дикого лука. Их мало было видеть. Ими хотелось дышать, пить их, как терпкий травяной чай, а еще лучше – в них переселиться.
Марк не признавал ни телевизоров, ни компьютеров, ни планшетов, ни мобильных телефонов, считая их «шпионскими штучками». «Принести домой экран, - говорил он, - все равно, что пригласить в свою квартиру соглядатая». Из всей техники в студии имелся только старенький ксерокс. Ему Марк почему-то доверял. «Я его сам разобрал и собрал по деталькам, - хвалился он Ларе. – Никакого подвоха в нем нет. А знаешь почему? Он из тех времен, когда люди не стучали друг на друга. А вещи – на своих хозяев». Лара только качала головой. Она и удивлялась приятелю, и жалела его, и в чем-то с ним соглашалась. Из всех ее знакомых Марк, единственный, видел зеленое свечение башни. Именно ему Лара, немного стесняясь, рассказала про свои видения и сны. Ему читала наизусть главы из романа о Бессмертном.
Она помнила, как Марк разволновался. В непонятном возбуждении он заходил по комнате, стискивая руки и нервно похрустывая пальцами.
- Это должны знать люди, а не только ты и я! – говорил, обращаясь не то к ней, не то к огромной картине на стене. Синяя птица с дубовой веточкой в клюве.
Лара беспомощно пожимала плечами.
- И что ты предлагаешь?
Послать роман в какое-либо издательство казалось ей равносильным тому, чтобы обвязаться и взрывчаткой и подпалить фитиль. Но во втором случае все закончилось бы относительно быстро и не так больно.
У Марка, конечно же, был план.
- Ты принесешь рукопись мне, и мы ее размножим. А потом спрячем под чужими обложками и подкинем каким-нибудь бабулькам на книжные развалы. Я сам этим займусь. Они возьмут, что угодно, лишь бы бесплатно. И не посмотрят, что внутри. Скажу, старые книги, от родителей остались. Выбрасывать жалко.
- Ты хочешь подставить бабулек? – удивилась Лара.
Марк нетерпеливо махнул рукой.
- Да кто их опознает? Они похожи друг на друга, как шишки в лесу. Бабульки и бабульки – какой с них спрос? Лара! – повернулся он к ней взволнованно. – Ты не понимаешь, что на кону? Какие бабульки! Неужели о них сейчас надо думать!
Лара понимала. Им с Марком нельзя облажаться, как Альфред Шрайен и другие. Все эти авторы писали в то время, когда башня-игла была семечком, крохотным ростком, молодым деревцем. А сейчас она выросла до облаков и проткнула небо. Раны Земли кровоточат. Больше нельзя ждать.
Марк словно прочитал ее мысли.
- Ты что, не видишь, что творится вокруг? Да хоть газеты почитай! Половина человечества умывается кровью. А другая половина оглохла и ослепла. А ты печешься о каких-то старухах!
- Хорошо, - кротко отозвалась Лара. – Я поняла. Марк, - ее голос дрогнул, - ты веришь, что у нас получится?
- Да, - ответил он серьезно. – Бог нам поможет.
Вот такой разговор у них состоялся. Они возвращались к нему еще не раз, уточняя детали, обговаривая меры предосторожности – и даже немного фантазировали, как там будет, в мире без Кощея? Дожить бы только. Оба понимали, какая скользкая их дорожка, как легко на ней оступиться и пропасть.
Лара вздрогнула и очнулась. Поспешно собрала выпавшие из принтера листы и – со вздохом облегчения – удалила файл. Озабоченно бросила взгляд в окно: начинался снегопад, и зеленое небо уже затянула мутная, подвижная пелена. Может, это и к лучшему. В такую погоду на улице почти наверняка никого нет, а значит, никто ее не остановит, не спросит, куда она направляется в столь поздний час и что за пачку бумаги, обернутую старой газетой, прижимает к груди – бережно, как новорожденного ребенка.
Ее встретила летящая в лицо колючая, сухая крупа. Щеки и губы сразу же онемели. Глаза залепил снег. Ни у подъезда, ни дальше, по всей длине улицы – ни одного горящего фонаря. Только бетонные столбы торчат через каждые пятьдесят метров, впрочем, в бесшумной круговерти их не рассмотреть. Они выступают внезапно из белой темноты – длинными серыми штрихами – и надо уворачиваться, чтобы не налететь на них лбом.
Лара не шла – летела над мерзлой землей, над покрытым толстой ледяной коркой тротуаром, над колдобинами и сугробами. Еще чуть-чуть – и она окажется в тепле. Марк, конечно, заварит ей чаю, а сам займется рукописью. Еще немного – и самое трудное будет позади. И самое главное – начнется.
Она не поняла, что случилось, возможно, подвернулась нога или скользкая дорога так стремительно потащила Лару вперед, что та потеряла равновесие и опрокинулась на спину, уткнувшись затылком во что-то мягкое. Затянутое мутной белизной небо и покрытая снегом земля вдруг оказались совсем не там, где нужно. И пронзительная боль в колене не давала встать. А листки рассыпались по снегу, по тротуару и мостовой, по скрытому пушистым, слабо мерцающим покрывалом газону. И Лара, как ни старалась, никак не могла до них дотянуться. Она с трудом перекатилась на бок и сунула руку в карман пуховика, но не нашла там телефона. Неужели оставила дома? Или он выскользнул при ее падении и зарылся в снег? Попробуй, отыщи его теперь... И что же делать? Ни встать, ни позвонить Марку она не могла. Мороз усиливался, а в ушах звучала тоскливая колыбельная смерти.
Как долго она пролежала так, скорчившись посреди заснеженной улицы под слепыми, темными окнами домов, Лара не знала. Иногда ей чудилось, вот, в незрячем глазу мелькнул огненный зрачок – пламя свечи, колыхнулась занавеска. Проступил на черном фоне и тут же спрятался чей-то силуэт. Но никто не спешил ей на помощь. К добру ли, к худу ли... Если кто-то подберет рукопись и сообщит, куда надо – сумеет ли она отговориться, что листки не ее? Мало ли, кто разбросал по дороге бумагу? Нет, думала она – не поверят. Лара проваливалась в тяжелый сон, и виделось ей, как синие волны выносят на берег огромную, покрытую водорослями и ракушками бутыль. И не разобрать, что там, внутри, кажется, какое-то сияние? Слабый огонек надежды.
Она вынырнула, словно из топкого болота, в серую рассветную явь. Снегопад прекратился, и по небу плыли ядовитые зеленые тучи. А вокруг Лары сновали зыбкие фигуры, подбирая с земли листки. Прохожие? Лара тихонько застонала. Она почти не чувствовала тела, только боль в колене тлела горячим угольком. «Я живая, помогите мне», - хотелось ей крикнуть, но губы беззвучно шевельнулись. Голос пропал. Она стиснула зубы. Надо немного потерпеть. Скоро совсем рассветет, на улицы выйдут дворники. Люди пойдут на работу, и ее обязательно обнаружат. Лара пригляделась и увидела, что у прохожих были крылья, тонкие, ажурные, почти прозрачные... Легкие, сияющие крылья из льда и света. В рассветных сумерках ангелы собирали распавшуюся рукопись, аккуратно разглаживали странички и складывали их вместе.
Она устало прикрыла глаза. Все будет хорошо. Марк оказался прав: Бог поможет. Скоро, очень скоро, люди узнают простую истину. Надо вытащить иголку из земли, из неба, из своих сердец. Кощей должен умереть.