Туман постепенно рассеивался, и из него всё явственнее проступали очертания многоэтажки, лавочки у подъезда и нескольких тополей на обочине. Старушек, постоянных обитательниц этой скамейки, ещё не было - они появятся попозже, и Николай Алексеевич тяжело плюхнулся на влажное сидение. Ежедневная утренняя пробежка давно превратилась в пробежку по выходным; маршрут её уменьшился, победная рысь то и дело переходила в ходьбу, но Николай Алексеевич не сдавался. Ритуал этот большой пользы ему не приносил: над резинкою треников нависали обретённые за долгую жизнь килограммы, коленки при подъёме по лестнице болели всё сильнее. Сидение на скамье перед последним рывком на второй этаж в его холостяцкую квартиру тоже стало явлением почти ритуальным.

Всё было как всегда: и подъезд, и лениво шелестящие тополи, и даже толстые голуби, сонно клевавшие крошки с асфальта: видно кто-то из сердобольных соседок их вчера тут прикармливал, да так щедро, что и на утро угощение осталось. Слева от Николая Алексеевича, на самом краю скамьи валялся чей-то надкушенный бутерброд: Николай Алексеевич поначалу от него брезгливо отодвинулся, но глядя на не особо любимых им птиц, к своему собственному изумлению, проникся невольно нахлынувшей сентиментальностью и решил этот невесть чей огрызок тоже покрошить и птицам подбросить - не пропадать же чужому добру!

Голуби заметно оживились и застучали клювами едва ли не у его ног. Прискакали два нахальных воробья, которые бочком, вприпрыжку приближались к зачерствевшим коркам и, опасливо поглядывая на вальяжных птиц более крупной породы, выхватывали крохи из под самых их клювов, а затем тут же вспархивали на близрастущий тополь. А под самый конец, в эту суетливую птичью кампанию врезался огромный чёрный ворон с твёрдым, как долото клювом. Он урвал самый большой кусок бывшего бутерброда, одарил Николая Алексеевича настороженным взглядом и, тяжело взмахивая крыльями, унёс добычу на тот же тополь, в кроне которого прятались воробьи.

- Ишь, какой, - пробормотал Николай Алексеевич и медленно встал, стряхивая крошки со старых, пузырящихся на коленках тренников; пора было подниматься к себе и заниматься обыденными, обрыдшими ему делами. Но утренняя суматоха пернатых внесла в это утро какую-то светлую радостную ноту, и варя на завтрак пельмени Николай Иванович улыбался и насвистывал. Пельмени вышли на славу - даже не переварились, как частенько бывало, и, вывалив тугие окутанные, истекающие паром шарики на тарелку, поставив рядышком рюмочку и бутылку столичной для поддержания настроения, Николай Алексеевич приступил к трапезе.

Пельмени с уксусной подливочкой были очень даже недурны; от двух-трёх глотков водочки по груди растекалось блаженное тепло, от открытого настежь окошка веяло приятной свежестью, и Николай Алексеевич совсем уж было расслабился, но тут в окно влетел давешний, вернее с нынешнего утра знакомый ворон. Нисколько не смущаясь присутствием человека, он опустился на столешницу, неспешно переступил с ноги на ногу и уставился с интересом на остатки пельменей.

- Ручной ты, приятель, что ли? - пробормотал ошарашенный Николай Алексеевич, разглядывая переливы оперения непрошеного гостя. Ворон неожиданно поклонился ему и вполне внятно произнёс: - Пр-р-ривет! - напирая на раскатистое "Р".

- Привет, - машинально отозвался Николай Алексеевич, не зная, как реагировать на говорящую птицу; про говорящих попугаев или скворцов он слышал, а про ворон как-то не приходилось. Впрочем, дрессировка птиц, даже уникальных, никогда не входила в планы Николая Алексеевича. Подумав, он спросил:

- Может ты пожрать хочешь? - и раскрошив для гостя два куска нечёрствого ещё вчерашнего хлеба на дощечке для овощей, сам отошёл к компьютеру.

Компьютер Николаю Алексеевичу уже несколько лет заменял и друзей, и бывшую семью, и даже шкаф с книгами. Когда-то,в розовой юности, Николай Алексеевич пописывал стихи, и даже бегал в какую-то литстудию. Но встречи с ненаглядной Клавочкой быстро выбили всю стихотворную муть из его вихрастой по тем временам головы. Клавочка, увы, сперва перестала быть ненаглядной, потом и вовсе спуталась с другим, что привело к разводу. Но совместного с Клавушкой отпрыска они воспитывали сообща. И лишь когда сын вырос и переехал в другой город, на Николая Алексеевича обрушилось оглушительное одиночество. От нечего делать, он стал выкладывать юношеские свои опусы на один из литературных порталов; они, неожиданно для автора, вызвали пылкие отклики; Николай Алексеевич и сам стал писать какие-то отклики под чужими стихами, а, потом, (лиха беда начало!) вдохновение вернулось, и появились новые стихотворения и даже рассказы. Одна беда:самые яркие впечатления своей жизни за пару-другую лет Николай Алексеевич успел описать; дни его были серы и монотонны, и теперь писать стало не о чём. К счастью, на портале то и дело протекали конкурсы, инициировавшие появление каких-то образов и мыслей, и Николай Алексеевич поставил перед собой амбициозную задачу ни одним из них не манкировать, какими бы странными задания ему не казались. Ведь любой конкурс - это новое стихотворение или рассказ, новый повод с кем-то его обсудить, а без этого жизнь ему уже напоминала газировку, из которой вышел газ.

Нынешний конкурс его просто поставил в тупик: описание ассоциаций по картинам сюрреалистов. Картин было четыре, и сюр в них зашкаливал. Похоже, что художники соревновались в количестве нелепостей и несуразностей наполнявших их холсты. Беднягам, видно, тоже писать стало не о чём, милые житейские радости приелись, а зрителя поразить хотелось. Но все их потуги показаться оригинальными вызывали у Николая Алексеевича разве что прилив раздражения: какие ассоциации могут вызвать у него изрубленная на части девичья головка или голая дама в затопленном доме, вперившая глаза в мутное зеркало? Или шут с ножницами, качающийся на волосах окаменевшей на барабане девицы, или, этот, что ещё хуже, полуголый мужик, изогнувшийся крутой дугой около пещеры толстой ведьмы? Ноги и руки несчастного плавно перетекают в массивные деревянные тумбы, одна из тумб стоит в разбитом страусином яйце; грудь страдальца рассечена и из неё торчит клавиатура рояля, а вокруг в воздухе порхают гирлянды потерявших своих владельцев ушей.

- Шизофрения, - пожаловался Николай Алексевич ворону, покончившему с крошками, и усевшемуся на его плечо, - Бред собачий! Какие ассоциации или аллегории можно отсюда высмотреть?

- Аллегор-р-рии, - каркнул ворон, вполне осмысленно глядя в экран, - алегор-р-рии твор-р-рческого пр-р-роцесса.

- Да какие тут аллегории творческого процесса - развеселился Николай Алексеевич, искоса взглянув на своего необычного собеседника, - тут же смысла ни на грош! Раньше в картине хоть настроение какое-то просматривалось, мелочи что-то символизировали. А тут? Что символизируют летающие уши или барабан под ногой девицы?

- Кр-р-руги творр-р-рчества, - важно прокаркал ворон, - ур-р-роки р-р-развития. Хочешь, пр-р-роведу? Попр-р-робуем?

- Да ты, брат, никак Данте начитался! - рассмеялся Николай Алексеевич, - Круги развития, круги ада... Я тебя Вергилием назову! А, впрочем, почему бы и нет? Давай пройдёмся по твоим аллегориям, авось что-то путное я и почерпну из этой забавной истории...

Не успел Николай Алексеевич кивнуть головою, как неожиданно очутился в эпицентре какого-то радостного сияния. Он стоял на аллее, заросшей цветущей японской вишней; с неба лился сплошной поток солнечной весенней лазури, а навстречу ему шла очаровательная грациозная девушка, чем-то смахивающая на Клеопатру, вернее на Элизабет Тейлор в роли знаменитой египтянки. Будь Николай Алексеевич помоложе, он бы тут же потерял голову, но и сейчас его окатила тугая волна острого весеннего возбуждения. Девушка, не доходя до Николая Алексеевича, опустилась на одну из скамеек заботливо разбросанных вдоль аллеи, и рядом с ней тут же расположилась крохотная пичуга, услаждающая слух красавицы мелодичным чириканьем. Не успел Николай Алексеевич вдосталь налюбоваться умиляющим его зрелищем, как из-за спины появился незнакомый японец, вернее не японец: хоть одет-то он был в чёрное шёлковое кимоно подпоясанным широким поясом, но в лице незнакомца ничего не указывало на азиатское происхождение: пронзительные круглые глаза под кустистыми бровями, огромный шнобель с раздувающимися ноздрями, напоминающий птичий клюв, сурово сжатые губы.

- Да никак мой Вергилий, - сообразил Николай Алексевич, - а нож-то ему зачем?
От незнакомца веяло какой-то мрачной решительностью и непреклонностью, а в руке он действительно сжимал широкий нож, которым Николай Алексеевич резал мясо, готовя холостяцкие ужины. Размашистым шагом жутковатый субъект приблизился к девушке, зашёл ей за спину и одним ударом ножа снёс ей треть головы, приподняв её верхнюю часть, как крышку над кастрюлей.

- Ну что же ты? - Прикрикнул он на ошеломлённого Николая Алексеевича, - иди смотр-р-ри!

Как зачарованный, Николай Аклексеевич подошёл к прекрасной мученице и заглянул внутрь. К изумлению его, необычная операция прошла совершенно бескровно; внутри девичьего черепа бурлило чёрное зловонное варево оскорблённой гордости, обиды, острой ненависти и желания отомстить. над варевом поднимался чёрный дымок, в котором, как в голограмме вырисовывался облик невзрачного мужичонки, в которого красавица была по необъяснимой логике влюблена, и избранницы мужичонки, столь же незначительной и непривлекательной. Её новоявленная Клеопатра убивала то тем, то другим мучительным способом, но, по счастью, мысленно.

- Дер-р-р-ржи, р-р-расмотр-р-р-ришь на досуге, - проскрипел Вергилий, окончательно отделяя голову красотки от шеи и мячом бросая её в руки Николая Алексеевича, а тут же надсёк головку крохотной пичуги. Что таилось в черепе пернатой крохи Николай Алексеевич так и не увидел: в глазах у него потемнело и он оказался в своей комнате перед компьютером.

Смахнув ворона с плеча, Николай Алексеевич, пошатываясь подошёл к столу и проглотил незапланированную стопку водки, закусив её остывшим пельменем. Ворон, переместившийся на спинку компьютерного кресла, в это время вещал:

- Мастер-р-рская пр-р-розаика - это в чём-то лавка мясника: мясник р-р-разделывает туши, пр-р-розаик - души. Гр-р-рязь, гр-р-рёзы, стр-р-расти - это пр-р-рекрасно, это живая кр-р-р-ровь будущего п-р-роизведения. Бр-р-резгливость, отвр-р-ращение, стр-рах - не для истинного твор-р-р-рца. Пр-р-розаик должен быть хладнокр-р-ровнее хир-р-рурга: он вскр-р-рывает пр-р-равду, даже если она пр-р-ротивнее нар-р-рыва. Пр-р-родолжим?

Николай Алексеевич молча кивнул и уже не удивился, оказавшись совсем в других, непохожих на его комнату декорациях.

Он с каким-то унылым тощим носатым поселянином плыл в утлой лодочке по серому, залитому водой пространству. Ни о каком сиянии речи не шло: небо затянуло белесой пеленой облаков, освещение можно было назвать сумеречным и таинственным. То там, то здесь из воды торчали стволы умирающих, если не умерших деревьев; редкие листья на них скукожились высохли и напоминали бурые лоскутья сгнившей ткани. Лодочник умело обходил торчавшие из воды пни, ведя лодочку к островку, образованному затопленными избами. Стены этих изб почернели, и похоже, насквозь прогнили; чёрные проёмы лишённых стёкол окон глядели в мир с какой-то тоскливой обречённостью. Николай Алексеевич проплывал по этой деревне впервые, и всё же это место смутно ему что-то напоминало.

Кор-р-рни, - буркнул лодочник, заводя своё судно в проём какого-то двора через проём бывших ворот, - не обр-р-рывай кор-р-рни!

И Николая Алексеевича осенило: они с Вергилием подплывают к бывшему бабушкиному дому! Скукоженное корявое деревце у порога - это яблонька, на которую он залазил в детстве за зелёными, недозревшими ещё яблочками; а вон там - остатки поленницы, у которой сидел дед, выстругивая для него дудочки-пищалки и прочие деревянные игрушки. Дед умер, когда Коленька был совсем маленьким, а чуть позже далёкую реку перегородили плотиной, строя гидроэлектростанцию, и всех поселян просто выселили. Для бабушки это стало настоящей трагедией: она до своей смерти ютилась в их городской каморке, и всё сокрушалась о большом зеркале, привезенном ей когда-то дедом. Зеркало пришлось так и оставить в покинутом доме: в старую городскую квартиру, заставленную мебелью оно не поместилось.

Смотр-р-ри, - сухо приказал лодочник, останавливаясь у большого растворенного окна. Привстав, Николай Алексеевич заглянул во внутрь. В комнате царил полумрак. Пол, как и двор,был залит водою по подоконник; из неё торчали зелёные листья осоки; размокшие обои со стен свисали грязными жгутами, а зеркало, чуть помутневшее со временем по прежнему висело на стене. В него, буквально уткнувшись в зеленоватое стекло носом, глядела молодая женщина, по пояс погружённая в воду. Глаза её буквально впились в своё зеркальное отображение, в полуобнажённой глубоким декольте спине чувствовалась какая-то змеиная грация, а кожа отливала перламутром, как рыбье брюхо.

- Утопленница! - ахнул про себя Николай Алексеевич, - покойница! Но что она делает тут? Почему так прикипела к зеркалу?

Похоже было, что женщина почувствовала присутствие в комнате чужаков. Голубые тонкие губы её шевельнулись, лицо начало медленно поворачиваться к окну, но та, другая, из зеркала всё не хотела отпускать напряжённых глаз своей визави. Николай Алексеевич буквально нутром почуял: едва эти глаза от зеркальной поверхности оторвутся, едва него доберутся - и пропал: впитают они его в себя целиком, засосут, не выпустят; останется он навсегда у зеркала, примагниченный к нему сверхъестественной неодолимой силою, как эта полуживая заколдованная утопленница всматриваться Бог весть во что за тонкой стеклянной гранью. Ноги его подломились, он упал на скамью лодки, которая чудом каким-то оказалась креслом у его домашнего компьютера.

Убедившись, что вокруг знакомая, ничем ему не угрожающая обстановка, Николай Алексеевич побрёл к столу за привычным, спасительным, пахнущим спиртом лекарством, а ворон, неодобрительно глядя бутылку, забубнил:

- Пр-р-рошлое. Бер-р-ри пр-р-ример:всматр-р-ривайся в пр-р-рошлое! Пр-р-рошлое- р-р-родник твор-р-р-чества! Каждый кр-р-охотный штр-р-рих, каждый прыщик...

-А эта ундина... Ну страхолюдина, которая в зеркало смотрелась, - кто она? - поинтересовался Николай Алексеевич, мелкими глотками допивая вторую рюмку своего "лекарства", разгоняющего кошмары.

- Стр-р-рахолюдина, котор-р-рая в зер-р-ркало смотр-р-релась? - переспросил ворон, - она - Муза.

- Му-у-уза? - ошарашенно повторил Николай Алексеевич, - Музы - это девушки такие, полупьяные, которые рядом с Аполлоном танцевали, разве не так? То ли семь, то ли девять, уже не помню. И у каждой своя специализация была: муза поэзии там, муза истории... Они же красавицами должны быть?

- Это в др-р-ревности - девять, это в др-р-ревности - кр-р-расавицы, - каркнул Вергилий, - музы р-р-расплодились, р-р-размножились. Тепер-р-рь они - р-р-разные: кр-р-расавицы, ср-р-рахолюдины. У каждого автор-р-ра - своя. Каждый по себе выбир-р-рает.

- А к зеркалу чего она прилипла? - удивился Николай Алексеевич, - Она что, себя впервые увидела?
- Самосозер-р-рцание! Все обр-р-разы, все метафор-р-р-ры - ипостаси самого автор-р-ра! А себя автор-р-р-р как-нибудь р-р-рассмотр-р-рит!
И гр-р-рехи знакомы зар-р-рание и пр-р-ричуды понятны...

И, насмешливо сверкнув бусинками глаз, добавил:
- Тр-р-ретий кр-р-руг - попр-р-риятнее. И Муза попр-р-ривычнее.

Полетели?

Алексей Николаевич обречённо кивнул.

Третье его аллегорическое путешествие начиналось, как и предсказывал Вергилий, приятно. Повсюду, куда достигал глаз, простирались пологие холмы; где-то далеко на горизонте виднелся премилый сельский домик. Лазурь небес казалась дымчатой из-за солнечного марева, окутывающего округу.

В зелёной по-майски свежей траве, усыпанной пушистыми шариками одуванчиков тихо стрекотали кузнечики, а из-за недалёкого холма раздавались звуки задорной музыки: весёлое повизгивание скрипки, беспечная дробь барабана, серебряный перезвон колокольчиков. Вергилий, похоже, на сей раз оставил Николая Алексеевича одного, и не дождавшись своего провожатого, тот пошёл на звуки музыки.

Перспектива, искажённая прозрачным воздушным маревом, оказалась обманчива: Николай Алексеевич успел взмокнуть и запыхаться, добравшись до источника мелодии, а небо заволокло лёгкими облаками. Похоже, что Николай Алексеевич невольно оказался свидетелем репетиции двух цирковых артистов.

Вокруг небольшого, но прочного барабана весело отплясывала грациозная девушка в полупрозрачном длинном одеянии. Она то ударяла стройной ножкой по барабану, то даже вспрыгивала на него, но он не рвался - видно, был сделан из очень прочной материи. Вокруг, выкидывая самые диковинные коленца и наяривая что-то веселое на скрипочке, кружил сухощавый парень в костюме средневекового шута, с густыми белилами на лице.

Заметив зрителя, девушка запрыгнула на барабан, собрала у затылка густые длинные волосы и подбросила всю их массу к облакам. Оттуда высунулась чья-то волосатая рука, подхватила концы прядей и замерла: волосы повисли над землёй, как гамак. Шут запрыгнул на волосы, и, беспечно раскачиваясь на них, как на качелях, завопил фальцетом повернув к Николаю Алексеевичу своё носатое лицо:

-Лёгкость! Лёгкость, она же вир-р-ртуозность! Любой успех замешан на лёгкости и вир-р-р-туозности! Нет лёгкости - нет успеха! Даже самые сар-р-р-рашные стр-р-радания нужно подавать интер-р-р-ресно и занимательно! Впр-р-рочем, кому интер-р-р-ресны стр-р-радания? Читатель и сам за себя постр-р-радает вволю! Ему бы посмеяться, пошутить, пор-р-развлечься! Любя фр-р-раза должна стр-р-руиться, виться, закр-р-ручиваться, как прядь женским волос!

В руках шута блеснули ножницы и шелковистый завиток волос полетел в сторону Николая Алексевича; он даже поймал один или два волоска на лету, перед возвращением цв родные пенаты.

- Ты меня что, успеху учил? - спросил он своего пернатого друга, направляясь по привычной траектории к заветной бутылке, - Там всё понятно, вроде. А рука - чья? И зачем она?

- Как это, зачем р-р-р-ука? - сердито каркнул ворон - А как без р-р-руки-то? Успех - р-р-раскр-р-рутка, р-р-р-реклама, адвер-р-р-ртайзмент. А кто тебя р-р-р-раскр-р-ручивать то будет? Р-р-р-рука непр-р-ременный атр-р-рибуит успеха.Без р-р-р-уки, как без р-р-р-рук...

Тр-р-ри кр-р-руга - мы пр-р-рошли. Четвёр-р-ртый - пр-р-р-актика. Это - тр-р-руднее. Не с тр-р-р-русишь?

Николай Алексеевич весело кивнул. Если честно, то приключения ему начали нравиться. Что именно было изображено на последней картинке он припоминал уже крайне туманно. Да и не всё ли равно? Приятное опьянение в груди его обернулось чувством бесшабашной лёгкости, когда по колено любые моря, а чудеса так же естественны и обычны, как завтрак по утрам. Поэтому Николай Алексеевич нисколько не изумился тому, что он едет в купейном вагоне какого-то железнодорожного состава. Поезд ехал горами, то зависая над очередной пропастью, то ныряя в очередные тоннели. Пейзажи, мелькавшие за окном напомнили Николаю Алексеевичу его туристическую ность и привели к на-редкость благодушному настроению и Вергилия он встретил широченной улыбкой. На сей раз Вергилий явился на глаза своего протеже в форме кондуктора.

Билетов на поезд в кармане Николая не оказалось, и проводник, ни слова не говоря, подхватил старого знакомца за шиворот, проволок в тамбур, а там попросту вышвырнул из поезда. Бедняга кубарем покатился по склону, каким-то чудом задержавшись у тёмной с неровными краями пещеры в известняке. Пролети его тело чуть дальше, он бы точно свалился в пропасть. Из пещеры кряхтя выползла старая бабка, смахивавшая на ведьму. Она недовольно уставилась на свалившегося буквально с неба Николая Алексеевича маленькими злыми глазками, но сказать ничего не успела: к пещере подлетел вездесущий ворон.

- Здр-р-равствуй, матушка, Муза Апполоновна! - прокаркал он, приседая в церемонном птичьем поклоне на каком-то круглом валуне, похожем на яйца сказочной птицы Рух, - Автор-р-р - пр-р-рактикант! Пр-р-рошу любить и жаловать.

- Больно он лёгкий для автора, - сердито пробурчала ведьмообразная старуха, - слово истинного автора должно быть весомым, как из гранита вытесанным, а тут сам автор разве что мотыльком не порхает... Ежели ноги писателя прочно на земле не стоят, кому ж его писанина нужна будет? И руки не должны по небу шарить - что он там в пустоте сыщет-то? Душа-то понятно, к лазури тянуться должна. А туточки не практикант, а недоразумение какое-то... Ну да ладно, помогу, дело поправимое! Не первый, чай...

Ведьма щёлкнула пальцами и ноги Николая Алексеевича неожиданно налились мучительной тяжестью, превращаясь по ощущению в какие-то неподъёмные тумбы. Пытаясь сохранить равновесие, Николай Алексеевич взмахнул было руками, но они тоже неожиданно потяжелели и потянули его к земле. Тело его судорожно изогнулось наподобие радуги, пузом, то бишь сердцем к небу, а все мышцы от подобного упражнения мучительно заныли. Несчастный Николай Алексеевич взвыл и попробовал было сдвинуться с места на этих новых непривычных конечностях, но нога его сослепу врезалась в булыжник, на котором давеча сидел ворон, и булыжник треснув, выплеснув на штанину что-то жидкое и липкое.

- Тако оно и получше будет - бормотала тем временем ведьма, - всё от яйца! И одёжка твоя, мил человек, тебе теперь ни к чему: автор должон кожей впечатления и настроения впитывать, да и нагота его писательскому делу только в подмогу - ничего от читателя в порыве вдохновения не скроешь, да и нельзя: неискренность сразу в глаза бросится!

- Ты что ж это старая дура творишь? - взвыл не своим голосом Николай Алексеевич, чувствуя, что старуха срывает с него ошмётки одежды, разрезая её, как ножом прямо на его изогнутом теле, - Я же не на пляже!

- Настоящий писатель, он завсегда - на пляже! Гляди, кто хошь, на самое потаённое! - ухмыльнулась жуткая бабка, - проводя костлявыми пальцами по его рёбрам, - Жирок ты мил человек, конечно, нарастил, но вопишь хорошо, громко! Музыкальности, правда, тебе, милок, не хватает, но мы и это сейчас исправим!

И Николай Алексеевич ощутил, что колдунья рассекает его грудину, а в широкий разрез запихивает что-то громоздкое и непривычное. Громоздкое оказалось клавиатурой; откуда-то из темноты пещеры вышел длинноносый музыкант в чёрном фраке, швырнул раскрытые ноты на землю прямо под нос изогнутому дугой страдальцы и забарабанил твёрдыми, как вороний клюй пальцами по клавишам. Николаю Алексеевичу казалось, что каждый удар по клавишам приходится по его сердцу и оно отзывается громкими отчаянными стонами. Но какофония этих сердечных воплей постепенно зазвучала в такт какой-то незнакомой мелодии, причём мелодии талантливой и даже новаторской, и в воздухе даже замаячило чьё-то ухо, которое явно прислушивалось. Чьё это было ухо, Николай Алексеевич рассмотреть не мог, не до того ему в тот момент было; но ушей на музыку его страдающего сердца слеталось все больше, и он это прекрасно понимал.

- Вот и публика привалила, - хмыкнула волшебница склоняясь в низком поклоне, - только ты, мил человек, публичному-то одобрению не особо доверяйся! Сегодня тебя лаврами забросают, а завтра - гнилыми помидорами. А то и вовсе забудут, в мусорник твои откровения вышвырнут, да крышкой тяжёлой прихлопнут! Публика - она такая, всеядная и несправедливая... А мы сейчас, мил человек...

Ожидая очередного мучительства Николай Алексеевич дёрнулся всем своим телом и неожиданно оказался за своим компьютером. Похоже, он за ним и заснул. Рёбра ныли от неудобной позы; голова болела, да тошнило его от отвратительного привкуса, словно он месяц зубов не чистил. Никакого ворона рядом не наблюдалось: то ли он в окошко упорхнул, то ли и вовсе приснился. А вот на столе стояло располовиненная бутылка водки, хоть и повода, ради которой стоило её распить, Николай Алексевич припомнить не смог. Переведя воспалённые глаза на компьютер, Николай Алексеевич с изумлением отметил, что картинок на экране не четыре, а пять. Но пятую, пусть и сюрреалистическую он и без Вергилия мог расшифровать совершенно спокойно: плывёт по реке лодка, набитая нагими пассажирами, а каждый пассажир - небось автор какого-нибудь литпортала; хвастаются они друг другу своей подноготною, стараются во всех окрестных русалках, развешенных по ветвям муз разглядеть. Думают они, что их везут к известности и славе, да вот беда: за бортами совместной лодчонки никого, окромя русалок-муз и не видно. Так что поют они свои песни лишь друг для друга, как бы хороши и звучны они ни были. А лодочка их плывёт и плывёт под веслом сухощавого, носатого лодочника - дай то Бог, чтоб не Стиксу и не в царство мёртвых...