Меч красив. Рукоять его – белый дракон, распахнувший червленые крылья. Дракон высоко в облаках, он летит, его тонкая пасть приоткрыта, из нее извергается пламя. Стальной, караульный дракон.

Меч танцует. Он – ветер, огонь и змея. Мастер с чутким, изношенным сердцем, создавший его, окропивший живой, именною водой – пожелал ему зоркости в битве. Меч очень послушен. Меч все исполнял.

Влад нарек его – Долгое Жало.

Это было давно.

Это было в Валахии…

– Княжич! Прервись! Для тебя есть прискорбные новости…

Это турецкий слуга. Он худой, он весь в белом, он держит письмо.

…Так случается – утлые, мертвые вести приходят не вдруг. Они крайне хитры. Цвет их – палый и желтый, надорванный, высохший цвет. И когда это будет, когда острые их голоса закричат, все сильнее и резче – не вздумай закладывать уши.

Нужно выслушать их.

Потому что в вестях этих – истина…

Меч опущен. Влад ткнул его в землю, как палку. Сказал:

– Отойди. Мы продолжим впоследствии.

Тот, кто был рядом с ним, с серым, каменным взглядом, ответил:

– Хорошо. Все продлится, когда ты прочтешь. Обучение бою – неспешно.

Отошел. Ведь дурные, паскудные вести хотят тишины. Они очень не любят свидетелей. Должно – читать их в молчании.

Влад зачитал – восковые, безвкусные строки. Потом – еще раз. Стиснул меч.

О, соленые письма Валахии! Белой, колкой, дакийской зимы, когда так безуютно и тяжко! Даже меч не несет утешения.

«Влад, – коварно шептало письмо, – что случилось, тому суждено было быть. Твой отец был излишне беспечен. Он думал, отдав тебя с младшим братом в заложники, что тем ублажил всех бояр и настроил сердца их на мирное. Что смог подкупить их… Как он ошибался! Не стоило думать вот так. И прощать всех, кто смел злоумышлить. Предателей должно казнить», – так вздыхало письмо.

Оно было с дакийской печатью. Костлявая лапа дракона. Так метил отец его письма. Пока…

«…мертв, – шептало письмо, – твой великий отец. Его продали, точно барана на ярмарке. Эти бояре… Влад, ты все понимаешь. Когда ты взойдешь на престол – не щади. Я скажу тебе их имена. Я запомнил», – письмо было черствым, как воск.

И писалось на льду, застывающей, зябкой рукою. Оттого его было так больно читать.

Так случается с письмами.

«…этот ставленник венгров, Владислав, – продолжало письмо. – Он пришел вместе с войском. Он дрался с отцом на мечах. Он убил его, Влад. Его голову – выставил на кол. Традиция… Да, он на троне. Да, много бояр присягнуло ему. Негодяйские души. Брат твой старший же… Я не хочу говорить, но, когда промолчишь – это может быть скверно. Я знаю. Он…» – от письма пахло кровью и солью.

О, эта дикая Дакия! Как ты горька. Твои письма – косматые, волчьи.

«Тот, Владислав – повелел ослепить его, заживо бросив в могилу. Вот так, – завершалось письмо. – Брат твой умер нескоро. Несчастные кости его призывают на мщение. Влад! Возвращайся. Проси у султана, чтоб он отпустил тебя. Чтоб – дал тебе хоть какое-то войско. Ты должен убить Владислава. И тех, кого я укажу. Всех предателей. Помни», – то было в письме.

А в конце – осторожная подпись: «Челядин твой покорный, Войко Добрица».

Серая, страшная Дакия. Земли волков и мечей. Как постичь твое сердце?

Влад не знал.

– Княжич! Султан повелел передать тебе это письмо. От друзей… из Валахии, – и слуга посмотрел на него. – А ответ – ты обязан сказать ему тотчас. Наш султан любопытен.

Слуга замолчал. Потому что, когда носишь острые вести – должно чаще молчать, чем мешать языком переменчивый воздух. Говорят, что прекрасным гонцом при султанском дворе – почитался немой скороход…

– Я молю его дать мне людей, – скупо выдохнул Влад, – сколько сможет. Я отправлюсь в Валахию. Я накажу Владислава. Мой меч – подтверждает слова.

Так сказал он, и руки его сжали Долгое Жало.

***

…Владислав убежал. Он был так беззастенчиво быстр, что исчез, когда войско, тяжелое, черное, шло к Тырговиште. Случился отчаянный дождь, и деревья стояли намокшие, голые. Владислав отступал. Уходил по раскисшим дорогам. Скрывался – в ноябрьской мозглой ночи. Так, что даже следов не осталось для мести.

– Трус, – сказал Влад. Смеялся. – О, какой же ничтожнейший трус! И вот это ничтожество – стало причиною смерти отца моего? И любимого брата?.. Как это случилось?

Нахмурился.

– Мой господарь, – Войко был аккуратен в словах, – да ему помогли. Эти венгры… Они дали войско. Хуньяди, рыжий, злобный бастард короля Сигизмунда. Как же он ненавидел – отца твоего! Как желал ему смерти! Они были врагами, хотя, видит бог, твой отец не хотел той вражды.

…Говорят, что стальной, остробокий ноябрь – причина налаживать связи и вспомнить – забытое намертво. Дни становятся краткими, ночи – бесстыдно длинны. И в одну из ночей, слишком темную, чтобы спокойно уснуть, показалось – отец снова жив. Он стоял рядом с Владом, лицо его, умное, мягкое, было печально. «Я мерзок, – ответил отец, – сам себе, оттого, что я вынужден это содеять. Я, Влад Дракул, торжественный, алый дракон… но сейчас я беспомощней мыши. Сын, ты будешь меня ненавидеть». «За что?» – Влад хотел закричать, но дыхание сжалось, и он промолчал. А отец говорил ему: «Я отдаю вас в заложники. Туркам. Так должно, и я это делаю. Только не думай, что сердце мое не рыдает от боли. Вчера – я увидел цыганку. Костлявую, точно игла, и такую же едкую. Руки ее непрерывно скользили по воздуху, точно плели. «Смерть… – шепнула цыганка. – Ты скоро умрешь. А твои сыновья – возвратятся чужими. Там, в этой ржавой и гнилостной Турции – они сменят души, одна за другой. Как змеиные, легкие шкуры». Вот так прошептала она. И с тех пор – я не знаю покоя. Прости меня, Влад». Так сказал он, глаза его сделались светлыми, полными слез. А потом он исчез, ну а ночь – продолжалась. Бездонная ночь, что не вымести ситом, не вычерпать чашей.

Но все ж – и она завершилась.

– Отец твой – пленил его как-то, тем самым – поранив его самолюбие. Он не простил, этот рыжий Хуньяди с железными, серыми мыслями. Он возжелал своей мести. Он исполнил ее, – продолжал Войко Добрица. – Так все случилось. Его поддержали бояре… А знаешь, как умер отец? – вдруг сказал он. – Лишившись меча…

Влад напрягся:

– Так он – поразил безоружного, этот проклятый бастард? Невозможная подлость…

В ноябрь, дырявый, худой – всякой подлости место.

– Нет, – сказал Войко Добрица, – все приключилось не так. Твой отец обладал дивным волчьим мечом. С рукоятью, исполненной синих сапфиров. Сияющий, точно павлин, этот меч был прекрасен. Его подарил сам король Сигизмунд. Пренебрег своим сыном, и отдал ему… О, какое бесчестие то для Хуньяди! Но, впрочем, меч сам выбирал, кто же станет ему господином. И он выбрал отца твоего. Сладко лег ему в руки. И с тех пор – этот меч постоянно носил он с собой, даже клал в изголовье постели…

Влад помнил его – меч торжественный, громкий. Отец уважал этот меч. Он нарек его Волком. Дакийским Убийцей. Меч был ослепительно горд, Влад однажды коснулся его – и поранился тотчас. Меч гневно отверг его руку. Он знал лишь отца, и был слеп в своей верности.

– Меч – украли цыгане, – вздохнул Войко Добрица. – Так говорят. Увели, как кобылу с конюшни. А после – пришел Владислав, и прикончил отца твоего. Новый меч оказался не скор на защиту… То было. Ты должен вернуть этот меч, – завершил он. – Иначе – твой трон будет шаток. Так, помню, сказал мне отец твой. А вот я передал… Ты же сделаешь это?

…В тот подлый, вороний ноябрь – даже клятвы порой не верны. Потому Влад не клялся.

Но знал – он исполнит.

***

Говорят, в октябре даже время – сухое и мелкое, дни отрываются прочь, прежде чем успеваешь распробовать. Влад понимал – это время дается взаймы, и он вечный должник – этой длящейся осени, серых размокших дорог, сиротливого неба. И должен успеть. Его конь, отощалый и выцветший, был беспокоен, когда, на четвертой седмице, Влад нашел себя вдруг у Сучавы, у козьих, гремящих ворот.

Той пастушечьей, мирной Молдовы – не должно забыть. Сонных, теплых равнин ее. Птиц, отмеряющих небо. Высоких дубов и увенчанных ветрами вязов.

Как щедра ты, Молдова! И как ты добра – к вожделеющим доброго.

– Ты прибыл с юга. Во-первых, ты ешь толстый сыр, как обычно едят его только валахи – вприкуску с водой. Во-вторых, конь твой выглядит так, будто черти скакали на нем две седмицы подряд… он вообще отдыхал, хоть когда-то? В-третьих… – он был в лисьей шапке и рыжем кафтане. Он въехал в Сучаву стремглав, напоказ, на парадном коне белоснежного цвета. Он просто сказал: – Ой. Я очень невежлив. Ну ладно, меня зовут Штефан, я сын господаря Молдовы. И я рад с тобой познакомиться!

…Этой осени, ржавой и желтой – должно длиться до белой зимы. До слепящих метелей ее, до бесстрастных морозов. Когда крыши Сучавы повысветлит снег, когда щекотно в горле от холода.

Когда в черствый январь, подрумяненный солнцем – Штефан скажет:

– Я видел его. Самый дивный и трепетный меч, что когда-либо мне доводилось увидеть. Яркий, точно павлин. И с сапфировым волком. Какой-то торговец на рынке хвалил его. В нашей посконной Сучаве такие мечи – безусловно, в новинку. Я взял и спросил его – сколько, мол, стоит? И он обронил несусветную сумму. Сказал – тем мечом владел некогда воин, изрубленный венграми. Меч же – торговцу отдали цыгане, совместно с конем. Он купил, а сейчас – продает. Я подумал – сей меч господарский. Слишком уж он красив.

Влад подумал – судьба. Этот меч, этот Волк – отыскал его здесь. Такова была воля меча. Кто он, чтобы противиться ей?

В этот хрупкий, хрустальный январь – он нашел эту лавку. И коня. И торговца. А меч…

– Меч… купили, – сказал виноватый торговец. – Один господин с красным, злобным лицом и седою бородкой. Он был изумительно скор. Наша сделка свершилась так быстро, что я не успел и зевнуть.

Отчего все бывает некстати?

…как и снова октябрь. Обновленный, он рыже прокрался в Сучаву, вслед за капельной, синей весной, по пятам за рокочущим летом, и на третьей седмице его, что казалась короче других, Штефан вдруг сообщил:

– Мой отец едет в Реусень. Там будет свадьба – кого-то из местных бояр. Мой отец повелел, чтобы мы тоже были.

А на свадьбе – к столу подавали пирог в виде листьев и вино с красным, лиственным привкусом. Как полагается осенью. Вялая, жухлая свадьба. Влад вышел во двор. Звезды в небе, подобные ранам, отверзлись.

– Друг, – сказал ему Штефан, – а как оно – княжить в Валахии? Правда ль, что у вас там каждый десятый – цыган? Да и ты сам… Ой, Влад, извини. Я такой грубиян!

Влад нахмурился.

– Княжить – непросто, как бить комаров, когда их превеликое множество. А за цыгана – спасибо, ты знаешь, как врезать в больное. Отец мой – бастард, от какой-то цыганки. Мой дед, победительный Мирча, нашел ее в таборе. Вот. Презирай на здоровье.

– Да я не хотел…

О, коварный октябрь, подобный слепому мечу!

Месяц острый, как серп. О такой должно раниться с маху.

– Слышишь? – Штефан схватил его за руку. – Влад…

За спиною кричали. Рассеченные ветром, крики падали в стороны. Звонко, как камни в пруду. Влад прокрался к окошку усадьбы. Взглянул.

Пир окрасился кровью.

Слишком много мечей. Слишком много кричащих.

– Предательство! – выдохнул Штефан. – Мой дядя… Петр Арон… Он вернулся.

Сапфировый меч. О, стальная его справедливость! Он был в окружении прочих мечей. Танцевал в ликовании. Некто с седою бородкой играл им с осенней, пронзительной легкостью.

– Это Волк, – Влад насупился. – Меч, коим должен владеть господарь. Этот… Петр Арон. Он теперь победит. Оттого, что владеющий этим мечом – завсегда побеждает. Вот так.

И изящный, как ласточка, меч – воспарил.

И ужалил под сердце…

– Отец!

…господаря Молдовы.

***

Этот город подобен сове, столь же тяжкий, угрюмый. Зима осияла его. Ее тонкие вздохи легки. В декабре, шумном, явном, рождественском – город белый от холода.

– Брашов, – Штефан сплюнул на снег. – Этот город навяз на зубах, тучный, дряблый купеческий город. Я надеюсь, мы здесь ненадолго.

Город пах свежей рыбой и солью.

– Отдохнем. Поменяем коней, – Влад припомнил – погоня. Дождями размытая пыль. Кони мчат, их тревожная дробь рассыпается в стороны. О, коварный октябрь! Дороги твои – точно крепкие путы, в них должно увязнуть до первого снега. Пропасть, чтоб найти себя в Брашове. – Потом – мы отрежем его от себя, этот город. Не бойся. Мой меч не задержится здесь.

Его меч, утомленный и гибкий, его Долгое Жало… В ту осень, с кривой, рыжей, лисьей отметиной – он был отчаянно скор. И красив – в своем танце, коротком, как выдох. И все ж – он не шел ни в какое сравнение с Волком. Влад чувствовал это, и Влад тосковал.

Этот Брашов, горбатый и каменный. Твердые улочки. Снег. В красном, жарком от звуков трактире – Влад сидел за столом и вином примирялся с собою. Штефан пил рядом с ним, но не столь откровенно.

– Нахал! – вдруг услышалось Владу. – Мунтянский разбойник! Это он утащил кошелек!

…кулаком по столешнице…

– И еще притворяется!.. Встать! – рявкнул голос.

Влад встал. Осмотрелся.

– Это кто тут изволил шуметь? – произнес с равнодушием.

Брашов криклив напоказ.

…Он был в синем. Он был дворянин. Его меч был напыщенный, важный, болтался в широких ножнах.

– Я тотчас крикну стражников. Тать ты бесстыжий, – сказал тот, кто в синем, препятствуя Владу. – Украл у меня кошелек… У-у, цыганская морда!

Бессовестный Брашов.

– Сейчас… я тебе твои скверности… в глотку обратно засуну! – Влад выхватил меч.

Его Долгое Жало. Меч наточенный, волчий.

Взыграл.

Отскочил от иного меча.

А потом – отыскал свою цель и вонзился.

– Убил! – завопили в трактире. – Зарезал, как есть! Стража, стража!

Вот так. Как обычно бывает в полом, хрустком, как соль, декабре. Когда снег – будто кроличья метина, и темнеют следы на снегу.

– …убежали, – и Штефан вздохнул. Снег валил через силу, горбато синели сугробы. Короткий, урезанный день приближался к концу. Впереди – была долгая ночь. – Влад, ну что же ты так… не подумав.

Влад оскалился.

– Я должен – что? Промолчать? Когда эта ворона бесчестит? Ну уж нет.

Брашов слился в метели.

Зима бушевала вокруг.

И внезапно – увиделись саночки. Они шли через снег, заплетаясь полозьями. Слишком малы и упрямы. И кто-то – тащил их, укрытый до самых бровей.

– Помогли бы, – сказал вдруг обиженно кто-то, – а то, понимаешь, стоят!

Влад прищурился.

– Эй, ты, любезный!

Но Брашов хитер и обманет.

– Любезная, – буркнул укутанный кто-то. – Вообще-то, я – женщина. Что, незаметно?

– Не очень, – и Влад помотал головой. – Мне не нравится Брашов. Эти скользкие сальные улицы. Эта метель. Это белое небо, подобное кости… Да что у вас тут хорошо?

Ветер взвыл и кольнул его в спину.

– Эй, Штефан, берись! Потащили, – Влад взялся за санки.

Метель завопила сильней.

***

Он – Уве. Он толст, бестолков и беззуб. Каждый день – он у Влада. В руках его миска и долгий кувшин.

– Ешь и пей, – бросит Уве. Глаза его снулые, рыбьи. – Пока позволяют.

Пока.

…Этой кислой зимой, в этот снег, в эту слякоть и темь – время стало подобно улитке. Неспешные, вялые дни. Полусонные ночи. А в одну из ночей – Влад увидел ее, в приоткрывшемся сне.

– Вот спасибо, – сказала она, – помогли. Дотащили. А я-то решила – невежи!

Хихикнула.

– Ну и напрасно, – Влад был неизменен, – все наши поступки благи и по-рыцарски честны. Кстати, меня зовут Влад.

Закружились снежинки. Метель – иссякала, скуднела.

– Ой, – сказал тогда Штефан, – я, пожалуй, пойду. Тут вздыхают и смотрят друг дружке в глаза. Я, наверное, лишний.

…иди.

В этом сне, тонком, точно игла, костяном и звенящем, она назвала свое красное имя – Катрин. И сказала, что она держит лавку на площади. И что день ее как колесо – в непрестанном движении влево.

А потом рассердилась его неподвижности, крепко взяла его за руку и повлекла за собой.

…В этом сне – у нее были теплые пальцы.

Он – Уве. В руке его факел. Он снова явился.

– Господин бургомистр… – и Уве задумчив, – сообщил, что твой друг надоел ему. Он приходит некстати. Он пишет с ошибками письма. Он наглый, как белка. Господин бургомистр сказал, что его арестует. И тоже посадит в тюрьму. Но твой друг не боялся, и велел передать, что зима на исходе, а весна – это вольное время цыган. Их зеленые песни вернутся. И ты будешь выпущен. Вот. А потом – он вручил мне монету с надкусанным краем. И я передал.

Так сказал простодушнейший Уве.

Влад смеялся.

– Эх, Штефан! С тобой невозможно грустить.

И в стеклянную, хрупкую ночь, когда время подобно песчинкам, он знал, что у каждой монеты по две стороны, и одна из них – лжива. Как и сны, где…

– …вставай, – говорили ему.

Он проснулся. Светило тревожное солнце. Катрин одевалась. Ее беззаботные юбки мелькали.

– Вставай, душегубец, – его потрясли за плечо. – Знаешь, что у нас, в Брашове, честно дают за убийство? Веревку на шею.

Их было четверо, они были стражей, они разбудили его. У Катрин. Распугав ее легкое утро.

Нет, ну что может быть превосходного в Брашове, кроме Катрин?

– Под арест. В городскую тюрьму. Ну а там – как решит бургомистр…

Он – Уве. Он точно селедка – медлительный, глупый и бледный.

– Твой друг написал королю. Тот король – из мадьяр, а мадьяры все жадные. Друг обещал ему многое, больше, чем он уподобится взять. Если тот согласится спасти тебя. Он – согласился. Вот. Ты обрадован?

Грохнул засов.

– Выходи. Ты свободен.

…Что хорошего в Брашове, кроме мадьяр? Разве только цыгане на площади. Южные их голоса выкликают весну.

И весна – заявляется в Брашов.

***

А потом наступил Мэрцишор. Это время – прозрачное, словно вода, дни стекают по капле, весенние, звонкие. В ночь на тряскую пятницу – Влад возвращался домой. Как велел ему Штефан в последнем письме, остром, будто пастушечий сыр.

«Я живу у мадьяр, – возвещало письмо. – Здесь совсем необычно. Король их еще не дорос до короны, он зелен, как лук, и такой же наивный. Он как-то спросил меня – правда, что в нашей Молдавии даже медведи пьют цуйку и пляшут ленивую хору? Ну, я пошутил – мол, конечно, я сам это видел! Король разрыдался от страха».

В Мэрцишор все дороги южней, чем обычно.

«Его волосы красные, будто кипящий огонь, он свирепый, подобно медведю – этот Янош Хуньяди. Он регент, он правит взамен короля. Точно тень его. Правда, король недоволен, – смеялось письмо. – Ну так вот, этот Янош сказал, что не будет меня прогонять. Я его забавляю, подобно шуту. Я не стал обижаться. Шуты – тоже крайне важны государству. Как и, впрочем, цыгане… Да, это намек. Возвращайся в Валахию, Влад. Будет время – увидимся».

Так завершалось письмо.

В Мэрцишор, разноцветный и ленточный.

В ночь на пятницу – звезды подталые, синие. Тонко сияют во тьме. Так приходит весна, неожиданно, птичье. Приводит с собой Мэрцишор.

– …Ах, – сказала сестра. – Ты вернулся, мой ласковый братик. Я так ожидала тебя!

В Мэрцишор – она точно тревожная ласточка. Так же мягка и легка.

– Ты устал, и колюче глядишь на меня. Ты истратился в этих дорогах. Пойдем. Я тебя обниму.

В ночь на пятницу – звезды ярки, ими можно обрезаться.

Черно вставала усадьба.

– Пойдем же!

Ах, звонкий, литой Мэрцишор, время рыжее, лисье!

…Когда рассвело, Влад нашел себя в теплой постели. Вино было мартовским. Пить его должно умеренно, он же – не вел ему счет и вконец потерялся. Сестра была рядом. Прохладное тело ее было белым и очень нагим.

– Ты был грубым, – надулась она, – называл меня этой… Катрин. Ты порвал мое платье. Но я не сержусь. Это был Мэрцишор… а теперь он окончен. Как жаль.

Так сказала она, подымаясь с постели.

– И да, тебя просит какой-то старик. Он пришел ко мне с вечера, долго стоял под окном. Я его не пустила. Сказала, что кликну собак. Он назвал твое имя… И, в общем, он все еще ждет. Влад, ты примешь его?

В Мэрцишор должно быть осмотрительным, если встречаешь гостей.

…Он был стар, словно перечный корень, и столь же несносен. Он сказал: «Господин, я от Войко. Меня зовут Мане». Он сказал: «Я готов помогать вам во всем». Он нес злую, весеннюю чушь – о раскаянье, троне, мече, что подобен павлину…

И Влад сделал знак замолчать.

– Меч? Мой яростный Волк? Ты встречал его? Где?

В Мэрцишор все находки случайны.

– Петр Арон проиграл его в кости на Страстной седмице. Одному логофету. Тот поставил на кон жеребца, аравийских, достойнейших статей. Ну а Петр – свой меч. И продулся, – хихикнул Мане. – Меч теперь в Тырговиште. Я знаю того логофета. Он – друг мой… Влад, время пришло! Ты обязан вернуть себе трон. Мы поможем тебе. Вместе с Войко. Уладим… вопросы с боярами. Влад… ты согласен?

Спросил он, седой и надтреснутый.

– Ох, – сказала сестра, – милый братик, ты снова уйдешь. Вечно ты исчезаешь, а я остаюсь тебя ждать.

И заплакала.

***

Этот конь – черный, точно смола, и ночные копыта его – словно гром. Он несется по полю, в ромашковой гриве его – неразборчивый ветер. За конем надвигается войско.

– Владислав!

Облака в небе пышные, безразмерные, точно драконы. И знойная, тихая синь. Так бывает в полуденном, желтом, пшеничном, нескошенном августе, в долгих его, бесконечных полях. Так случается в Дакии.

Влад вынул меч. Он был с ним, его синий, гордый, царственный Волк. Ясный, словно роса. Воссиял, под раскинутым небом. Влад принял его в руки две седмицы назад. «Вот, он твой, – с уваженьем сказал логофет. – Я дарю его в знак примиренья. От меня, и от прочих бояр. Этот меч – он взыскует почета».

Волчий, яростный меч господаря.

– Владислав! Я хочу поединка. Один на один. Я не вижу причин, чтоб валахи разили валахов. Мое войско стоит в выжидании, – так кончил Влад.

Как положено в Дакии.

Этот конь – черный, как ураган. Его ноги быстры, он проворен, как ветер. Конь-беглец. Влад припомнил – воровскую, дакийскую ночь, когда, бросив корону, со страхом исчез Владислав, на своем тонконогом коне… И когда это было?

– Согласен, – сказал Владислав. – Убегать-то мне некуда.

Рот его покривился от смеха.

Васильки и ромашки. Август – жар, август – ярое солнце. И вот…

Кони мчатся навстречу. Черный конь Владислава. У Влада – белый, огненный конь.

Так и было. В несказанной, сказочной Дакии.

Кони встретились. Остро взыграли мечи. Воздух стал раскаленный от звона.

– Владислав!..

Он держался за шею. Его пальцы окрасились красным. Удивленно скосился на Влада.

И умер.

В вечных, птичьих полях одурманенной Дакии. В гиблой ее бесконечности…

Влад снял шлем. Он был мокрый от пота. От мечей устаешь.

Его Волк, его верный убийца… Безмятежный, как счастье. Влад любил этот меч.

– Вот и все, – говорил ему Войко, – вот и все, господарь.

Влад коснулся груди. Там была пустота, точно лед, толстый, смерзшийся. Так не бывает, чтобы разом не стало врагов. Позапрошлой седмицей, когда солнце так кратко, а тени подобны волкам, дряблый, ссохшийся Мане сказал: «Господин, я принес тебе лучшую весть. Он погиб. Враг твой, Янош Хуньяди. Злобный, рыжий бастард. Он покрылся звериными язвами. Выл. Исходил светло-серою пеной. А потом, задыхаясь, издох. То узнал я, из первых, надежнейших рук. Озорные проделки чумы… как же кстати!»

Ну да. Очень кстати.

А впрочем…

«…когда ты взойдешь на престол – не щади. Я скажу тебе их имена. Я запомнил… да, много бояр присягнуло ему. Негодяйские души… всех предателей…»


…помнить.

Влад коснулся груди. Его сердце откликнулось.

***

Воскресенье – пасхальное, пестрое, словно яйцо. В этот день – искривленная ложь ранит, точно кинжал, оттого все молчат или сеют одну только правду.

Вот так.

В воскресенье, немое и строгое – Влад сидел за столом, в окруженье бояр. Ночь играла за окнами, млечно смотрела луна, и опалые звезды кружились над ней. И тогда Влад сказал, посмотрев на звезду:

– Я желаю узнать нечто важное. Прямо сейчас – я задам вам вопрос, и ответ – мне хотелось услышать бы тотчас.

Так сказал он, на красную Пасху, и голос его возрастал.

Стало тихо, как будто попрятались звуки. Так бывает на Пасху, когда выявляется ложь. В воскресенье, чей цвет – жаркий, точно топор палача. И такой же стремительно острый.

– Сколько здесь господарей сменилось, за время, пока вы сидите в совете?

Спросил, бросив злую улыбку, как камень. И те, кто поймали ее, в страхе стиснули губы.

Молчали.

Но кто-то сказал:

– Трое…

– Нет, семерых я запомнил…

– Пятерых, господарь…

В эту Пасху, кривую, окольную, правда станет подобная соли. Невместно ее рассыпать.

– Отчего ж, – скажет Влад, – век боярский длинней господарского? Должно это исправить.

Вот так.

В воскресенье – день тянется дольше обычного, ночь – укорочена, будто веревка. Так бывает на Пасху, когда должно прятать иглу под язык и молчать, опасаясь израниться словом.

А те, кто забыли об этом…

– На колья, – ответствовал Влад. – Всех, кого назову я сейчас. Мне известны предатели. Войко! Обозначь их немедля.

Говорил он, как должно сказать, в эту Пасху дубовую, медную. Все же…

– А теперь – призовите шутов! Пусть поют и играют, и красные их голоса раздаются на этом пиру! Их перченые шутки – вернее боярских речей.

Вот. Вот так это было.

…А на утро, тяжелое, ржавое – Влад обнаружил себя за столом. Он был стыдно, бессовестно пьян. На коленях его восседала шутиха. И она была рыжей, она была тощей, как палка, глаза ее лисье косили.

– Ах, милый мой князь! – прошептала она. – Эта ночь так щедра. Ты назначил меня своей нежной княгиней. Ты кормил меня с рук перепелкой. Поил меня с губ перезрелым вином. Брал меня прямо здесь, вот на этом столе… Ах, любезный мой князь, как же это прекрасно!

Влад поморщился.

– Вон. Убирайся, паскудница. На вот, возьми золотой… За труды.

В понедельник, унылый, горчащий – он вышел во двор. Во дворе были колья. Числом – ровно девять, ведь в Пасху нечетности – первое место. На них – искаженные, гнутые – мертво торчали враги.

Влад прошелся меж них.

– Запиши, – повелел он тому летописцу, что шел рядом с ним, седовласому, будто сова, – что в апреле, на праздник Спасителя нашего, в светлую, явную Пасху, очистил я двор ото всякия скверны. И, правды взыскуя, продолжу сей труд… Дату ставь.

Летописец за ним записал. Потому что поступки князей, как и помыслы их, должно четко фиксировать в книгах, дабы в будущем, если вдруг кто из потомков решится забыть, эти книги припомнили.