Жарко. Огромные сосны стоят вдоль дороги и мощными кронами упираются в небо. Если провести по стволу взглядом до колючей лохматой вершины, то глаза заплывают слезами от непереносимой яркости бездонной синевы. Вниз сквозь кроны падают пыльные колонны солнечного света, рассыпающиеся у самой земли на тёплую дрожащую сеть пляшущей по хвое светотени. Белая тропинка, попетляв по лесу, выводит меня к высокой деревянной ограде с тёсанными воротами. Я дёргаю за верёвку звонка и ногою отворяю ворота: по опыту знаю, что никто никогда не запирает их на засов, не смотря на все мои увещевания. Дверь распихивается, и я иду через двор к знакомому дому.

Каждую зиму Ида и Мара часами совещаются, какие цветы высадить весною на клумбах. Но пока во дворе ничего кроме любимых Идиных чернобрывцев не растёт; несколько розовых мальв, впрочем, покачивается у самого забора, да розы красиво оплели беседку у крыльца. Кусты этих роз высадил я сам лет десять назад, и они разрослись на славу. На небольшой аккуратной грядке спеют помидоры, а остальное пространство занято весёлыми жёлтыми головками одуванчиков. Они ещё не поседели и сердце радуется, на них глядя.

На пороге дома в проёме дверей появляется Ида в лёгких шортиках и футболке. На минуту она застывает, изумлённо вглядываясь в меня, а затем её лицо освещается смущённой улыбкой:
- Па-а-ап?! Мы тебя сегодня не ждали! Ты надолго?
- На день. Егор подбросил на своей машине. Он тоже приехал навестить своих. Подберёт меня вечером, на обратной дороге!

Я окидываю дочь быстрым взглядом. Хороша-а-а! Волосы чёрнoй блестящей волною стекают на плечи; строгие, неулыбчивые при самой искренней улыбке глаза удлинённной миндалевидной формы смотрят испытующе из-под соболиных, красиво выгнутых бровей, тонкое удлинённое лицо чуть тронутое загаром кажется удивительно правильным и соразмерным, хоть тонкий носик чуть длиноват. Ида - моё лучшее творение, хоть росла она и развивалась по каким-то заложенным в неё природою законам, на которые почти не влияли ни мои, ни Марины жалкие потуги её воспитания. На стройной фигуре дочери почти не отразилось недавнее материнство: разве что очертания стали чуть округлее и женственнее.

Из-за спины Иды с радостным воплем "Дида!" колобком выкатывается Манюня, и, потешно семяня по-младенчески мягкими ножкоми, спешит ко мне. Её тонкие чёрные волосики Ида собрала в два крохотных хвостика на макушке, и они торчат потешными рожками; круглое личико с тёмно-карими сияющими глазищами так и лучится восторгом - дида приехал!

Я подхватываю тёплое нежное тельце и слегка подбрасываю его вверх под заливистый смех и повизгивание. Ида, полюбовавшись трогательной сценой нашей встречи, спокойно произносит:

- Алекса нет. Он рыбалит, а я занимаюсь обедом и ребёнком. Но обед ещё не готов, и мы можем просто пополдничать втроём в беседке, на свежем воздухе. Ты хочешь чаю, или принести компот? Он - из свежих фруктов.

Я выбираю компот и бережно прижав к себе бесценное лепечущее сокровище, направляюсь к беседку. Вскоре в беседке появляется Ида. Она ловко накрывает стол бумажной скатертью и расставляет посуду и угощение: несколько нарезанных бутербродов с сыром и вишнёвый пирог, присланный Марой. Манюня получает свою порцию пирога и сосредоточенно трудится над ним, ковыряя его чайнои ложечкой и покрывая липкими пунцовыми пятнами своё личико, скатерть и одежду. Я собирался было побеседовать о своём потрясающем проекте, пожирающим в последние годы всё моё время, но обстановка совсем не располагает к серьёзным разговорам. Ида беспечно щебечет о каких-то детских проказах малышки, успевая незаметно вытирать рожицу дочери от вишнёвого сиропа, подливать мне в чашу из запотевшего стеклянного кувшинчика компот и неспешно есть самой. Всё это у неё выходит удивительно элегантно, будто она не на скромном домашнем пикнике на открытом воздухе, а в гостинной какой-нибудь герцогини.Неожиданно бросив взгляд на крохотные часики на изящном запястье, она испуганно вскрикивает: похоже мы пропустили начало тихого часа для ребёнка. Подхватив брыкающую, протестующую малышку на руки, она несёт её в дом. Я не припомню, чтобы Ида в детстве когда-нибудь спала днём, но по отношению к собственной дочери она неукоснительно соблюдает все обряды режима, начертанные педиатрами.

Я иду вслед за ними, и прислушиваясь к суматохе в детской спаленке на втором этаже, угнездяюсь невысоком диванчике перед телевизором. Я верчу в руках пульт - забавное изделие рук моего зятя. Кнопки на пульте разного размера, на каждой своя картинка. Вот эта,с небольшим пейзажиком на поверхности - к фотоальбому их с Идой свадебного путешествия, эта, с забавной детской рожицей - изображения Манюни, начиная со дня её рождения; эти - с символом камеры поверх сюжетных сценок - явно для просмотра разных тематических телеканалов.

Неожиданно взгляд мой наткнулся на крохотную кнопочку в самом низу с перевёрнутой восьмёркой и в душе возникло стойкое ощущение дежавю. По каким-то причинам я хорошо понимал, что нажимать на эту кнопочку не стоит: это опасно, но из чувства противоречия и неверия в забобоны её нажал. Глаза мои затуманились, голова закружились, а когда ясное зрение вернулась ко мне, в глаза бросилась рука сжимавшая пульт. Нет, это не была рука здорового, нестарого ещё мужчины, полчаса назад подбрасывавшего к небесам заливисто смявшуюся внучку.Пульт сжимала скелетообразная кисть зажившегося на свете старца, с огромными вздувшимися венами, обвисшей кожей и отросшими, загнутыми, как у хищной птицы, ногтями. Тыльную её сторону покрывали огромные синюшные пятна и тонкие иголочки с прикреплёнными к ним трубочками: по ним струилась в тело жидкость с миллиардами наномиков, спешащими отремонтировать клетки по заданным изначально образцам. Со стоном я откинулся на подушки. Ко мне с прояснившимся зрением вернулась и прояснившаяся память.

Боль. Острая, нарастающая с каждой минутой боль и тошнота. Погружение в Крио я не помнил, скорее всего даже не почувствовал. А вот возвращение было неправдоподобно мучительным. Болела каждая воскрешаемая клеточка, каждая мышца разрывались от боли; лёгкие, в которые под напором извне поступала струя кислорода, горели; разламывалась от мигрени голова, ломило все кости. В помрачённом сознании жила одна мысль, вернее неосмысленное инстинктивное желание - вернуться блаженное небытие, когда ничего не ощущаешь. Оно и наступило, но временное: умные механизмы сообразили, что я могу умереть от болевого шока - показания дискомфорта на датчиках зашкаливали. Небытиё было недолгим; за ним новое погружение в боль и тошноту.

Периоды покоя и боли сменяли друг друга и постепенно ощущения слегка притупились: то ли обезболивающая химия, вливаемая в мой обессиленный организм по прозрачным трубкам помогла, то ли я просто пообвык и притерпелся. Глаза, до того бездумно скользившие по экрану в пол стены, начали выхватывать какие-то изображения райской идиллической жизни. Какой-то ухоженный, суперчистый город; по улицам, похожим на сады, скользят машины, на колёсиках ездят роботы-раздатчики, - в наше время они всё больше набирали популярность...

Кадры складывались в общую картину незнакомого Эдема, но что-то беспокоило. Со временем я уловил, что именно: не было видно людей. Ни старушек, сидевших на пороге дом на аккуратных скамеечках, ни девочек, прыгающих в резинку, ни молодёжи, целующейся в тени деревьев. Но где же они все? Куда они подевались? Вымерли? А я? А мы?

Мы-то в своё время очень многого добились: построили все эти Крио-камеры, изобрели и изготовили наномиков, воспроизводящие копии умирающих клеток и поддерживающие организм в том состоянии, в котором он уже был; мы и многие болезни успели победить, но старость и дряхлость медленно завоёвывали наши тела. Но была надежда на мудрых потомков, которые вернут нам молодость. Если, конечно создать систему, в которых плоть не сгниёт и окончательно не испортится. Для этого и созданы были Крио.

Когда-то я внёс огромные деньги в соответствующий фонд; их должно было хватить на успешное хранение и воскресение всех нас. Денег у меня достаточно, ведь в своё время я был главой этого фонда и руководил проектом хранения и воскрешения. От желающих за крупную мзду поучаствовать в этой затее отбоя не было. Всем хотелось получить шанс на вечную жизнь, вернее на вторую молодость, с этой вечностью связанную. Потомки должны были омолодить нас, разумеется, небесплатно. Деньги за предстоящую процедуры были вложены в прибыльные акции, к моменту воскресения сумма была возрасти до небес.

Я лежал в камере реабилитации. В соседних камерах лежали и Мара, и Ида, и, может, Манюня, если, конечно, она до неё в своё время добралась. Возможно они, так же как я, уже очнулись, и по венам их струились те же наномики. Созданные нами механизмы нас воскресили; они не дадут нам умереть вторично. Нас подпитывают, поддерживают дыхание, а когда становится внемоготу от тоски, включаются специальные, вживлённые в мозг диоды: они возвращают сознание к самым приятным моментам прошлого. Прошлого, но не будущего. Будущее будет, увы, тем же. Людей в этом мире, похоже, нет. Кроме нас, воскресающих в Крио-камерах, беспомощных и зависящих во всём от машин. И тянуться эта жизнь будет бесконечно, хотим мы того или нет. Нам уготована вечность.