— Представляешь, он мне пионы подарил, — смеется, запрокидывая голову.

Голос легкий, как и разговор. У нее все разговоры такие, легкие и путаные, ни за что не угадаешь, куда тема свернет. И сейчас не ясно, о чем дальше пойдет речь: о флористике, подарках или о нем, кем бы ни был, этот очередной даритель.

Их много, дарителей, кажется, всех не упомнишь, но у нее как-то получается припоминать. Рассказы о подарках сопровождаются смешками, об уходах — бурными рыданиями. Имен не называет, лишь очередное он — местоимение… Вместо-имени-е…

Различаются они по тем самым пионам, ландышам или букетам роз. Высмеиваются их подарки, разговоры, манеры. Но, если речь об уходе, он, только что потешный и нелепый, сравниваемый то с дятлом, долбящим ей мозг, то с расфуфыренным попугаем, сразу оказывается тем самым лучшим, тем единственным, любовью всей жизни. И недавно осмеянный за какой-нибудь не такой букетик, уже оплакивается, словно преждевременно и скоропостижно скончавшийся благоверный супруг.

— Пионы! — прыскает со смеху. — Я ему говорю: «Это же только старухам дарят. На их пятидесятилетие». А он: «В пятьдесят у некоторых только все начинается». Не знаю, что там вообще может начинаться, кроме седины, морщин и маразма. Не дай бог дожить!

Вздыхаю. У меня просто нет слов, но она понимает, тут же поворачивает тему.

— Пионы — это же что-то невозможное! Нет, цветок, конечно, красивый. Куча лепестков во все стороны, такой хаос первозданный, как у меня на голове сейчас.

Смотрится в зеркало придирчиво, но не без кокетства.

— Сделаешь мне высокий хвост?

Смотрит с мольбой. К чему эта игра лицом, будто я когда-то отказывала. Принимаюсь за прическу, и все — нет никакой мольбы, только искры.

— Да, вот так! И платком закрепи. Нет, не таким, вот возьми от Валентино.

Теребит в руках пестрый шелк.

— Как думаешь, настоящий? — глядит с сомнением, как ребенок на конфету в ярком фантике: вдруг пустышка. — Или Марк наболтал, как обычно… Ну, главное, носить с таким видом, что от Валентино, а не от Коммунарки.

Теперь уже я прыскаю со смеху.

— Что смеёшься? — оглядывается на меня, но собственное отражение привлекает ее гораздо больше. — Руки у тебя золотые! Вон как гладенько забрала, больше никаких «пионов».

Проводит ладонью по гладко зачесанным волосам:

— Он говорит, у меня характер такой же.

— Какой? — пытаюсь поддерживать беседу.

— Кто бы знал. Он же фантазёр. Ему одному известно, какой у цветка характер. Сколько лепестков! С ума сойти! Я вот иногда думаю, эльфы, они же в цветах живут. У Марка календарь видела?

Качаю головой.

То ли удивляется, то ли сердится:

— Ну как ты не видела? Мы же вместе с тобой к нему за пластинками заходили.

Пытаюсь возразить, в ответ громкое:

— Да как ты не была у Марка! Я б одна ни за что к нему не пошла. Не надо про меня всякое думать!

Даже не пытаюсь больше возражать. Обнимаю худенькие плечи, целую в щеку, прошу не дуться.

— Да не дуюсь я, просто странно, как ты могла не быть у Марка, если я помню, как мы... Ладно! — отмахивается, прячет раздражение, роясь в косметичке.

Пока я ищу слова, чтоб объясниться, разговор от Марка уходит.

— Так вот, календарь этот… Там на каждый месяц на картинке новый эльф в своем цветке. Кто в лютике, кто в ромашке... Прелесть такая! Дюймовочка вот в тюльпане жила. А я бы выбрала пион. Ну, если б была эльфом или феей…

Я забираюсь в старое кресло, затихаю. Поговорить я не любитель, а слушать — обожаю.

— Мне бы хотелось стать такой, и чем меньше, тем лучше, чтоб легкое все, без забот, главное. «Как под каждым ей листком был готов и стол, и дом…» Жалко мне стрекозу. Муравей этот гадкий. Правда?

Киваю. Я вообще басни терпеть не могу, там все гадкие.

— Мама ворчит, что я в женихах копаюсь, а как иначе? Вот попадется такой «муравей» в мужья, и что? Как жить-то? А пион… Это, как квартира, где множество комнат. Один лепесток спальня, другой — кабинет, библиотека, будуар… Ты только подумай, у меня был бы будуар. А еще гардеробная. Не то что у нас — один закуток из всей коммуналки. Представь, мы — феи и живем в пионе. В комнате Ивана Петровича — гостиная: патефон завели, танцы устроили… Вот никак эта стрелка не выходит! Ну что ж за ерунда!

Косметический карандаш летит на пол. Нехотя выбираюсь из кресла, поднимаю негодника. Пытаюсь давать советы. Напрасные, разумеется. Трясет головой, машет руками:

— Нет, я так не умею. Я уж по-своему. Руки вот только дрожат. Наверное, волнуюсь. Хотя, с чего бы?

Принимает «изгнанника» из моих рук обратно. На удивление ловко справляется.

— Посмотри, одинаково?

Киваю.

— Точно? Мне кажется правую вверх увела. Нет? Ну, ладно.

И как ни в чем не бывало, возвращается обратно в поток щебета. Пустое, но затягивает, завораживает, и я буквально вижу все, о чем она мечтает.

— А в комнате Мымры была бы спальня. Моя, конечно. Ну, если хочешь, твоя. Нам бы больше не пришлось спать на одном диване. А у Войновичей мамина комната. Маме нужно свое пространство. А знаешь, о какой еще комнате мечтаю?

Я понятия не имею, вроде все возможные спальни-гостиные перечислены. Да что там, я будуар-то плохо себе представляю. Да и гардеробная моя — стул, заваленный джинсами и толстовками. Разве что про чулан еще речи не было. Пожимаю плечами.

— Детскую хочу. Светлую, чтоб прямо солнце заливало. Чтобы окна, окна, окна… С эркером. Знаешь, хорошо, что он подарил мне пионы. Зря я смеялась. Как думаешь, вдруг судьба? Может, он — тот самый?

Киваю. Ведь он, действительно, тот, самый лучший, мой дедушка — любитель пионов и обожатель бабушки. Он дарил ей их всю жизнь.

Дача в начале лета тонула в пионовом буйстве: розовые, белые, бордовые… Марьин корень, Сара Бернар и Фестива Максима (другие названия я так и не смогла запомнить), наполняли сад головокружительным ароматом. Теперь без дедушкиной заботы они измельчали, побледнели. Стебли дико вытянулись, словно в поисках хозяина, обреченно клонят головы под пышностью бутонов. Дедушки с нами нет больше десяти лет.

А бабушка? Выходит, она тоже не здесь, не со мной. Она там, где он подарил ей пионы в первый раз. Но вернее сказать не где, а когда. Для нее он живой, молодой и… неизвестный.

Знать бы, кто для нее я, кто ходит с ней к Марку и теснится на диване?

Ищет помаду. Безуспешно. Просит мою. Подаю ей свой блеск для губ. С подозрением, сменяющимся восторгом, рассматривает флакон и кисточку, засыпает вопросами: откуда у меня Лореаль? когда я успела без нее сходить к Марку? почему не взяла ее с собой? не купила ей такое чудо?

— Сестра называется!

От упреков прячусь на кухне. Свою кучу вопросов: как такое произошло? как она, мудрая, все понимающая, заботливая превратилась в капризную девчонку? пытаюсь утопить в чашке кофе.

Для бабушки готовлю чай. За эти пять минут она позабудет обиды. Цветок памяти увядает. Очередной опадавший лепесток унесет с собой и горести, и радости сегодняшних дней, обнажится сердцевинка, а в ней средоточие юности, красоты и… счастья.

Довольная, шуршит фантиком. В ее случае «попить чай» равнозначно «поесть конфет». Смотрит с прищуром помимо меня, любуется:

— Всем пион хорош, но уж очень быстро вянет. Кругом эти лепестки…

Проводит ладонью по чистой столешнице, собирает в горсть что-то видимое ей одной, протягивает мне в пустой ладони:

— Надо засушить в книге, зимой откроем, и вот он — билетик в лето.

Принимаю пустоту из руки в руку. Бабушка улыбается. Я никогда не брошу эту игру.