***
Ох уж эти мне школьные годы!.. Мама — завуч, потому стоит мне только слегка пошалить, как уже на переменке училки к ней бегут: «А ваша Мара на уроке…». Вечером получаю взбучку (а кто-то, наверно, думает, что мама-завуч — это круто). Учеба, учеба и еще раз учеба. Грызу гранит науки и другие ее горные породы — до самой золотой медали. Жутко спорю на уроке с литераторшей об образе Татьяны Лариной, которую сильно недолюбливаю… Делаю глупую ошибку на городской олимпиаде по русскому и помню эту ошибку потом многие годы… В летние каникулы пишу с мамой диктанты (она преподает русский и литературу, но в нашем классе — никогда) — это чтобы не расслаблялась за лето…
 
Попутно — музыкальная школа (по принуждению) и танцевальный ансамбль (по душевной страсти). На городском конкурсе художественной самодеятельности выдаем на сцене такого гопака, что публика в зале заходится от восторга. А на школьном вечере с этим же мальчиком — партнером по ансамблю — танцуем танго. По-настоящему. Мне четырнадцать, ему шестнадцать. Кажется, что он очень, ну очень взрослый…
 
Два самых ярких момента из школьной жизни. Первый: мама ведет меня «первый раз в первый класс». Я ужасно страдаю, потому что на улице дождь и под плащом никто, совершенно никто из встречных не видит мою прекрасную школьную форму. Второй: мы с папой идем на выпускной. На мне белое кружевное платье и кружевные же перчатки. Мы идем под руку, и папка, в форме, со своей военной выправкой, гордо посматривает по сторонам: вот какую дочку вырастил, умницу и красавицу! А между этими двумя картинками — всего лишь промельк, длиною в каких-то десять лет...
 
 
***
Иду по двору. Впереди на асфальте, как обычно, — стая голубей. Тех самых пташек, которых я презираю за наглость и хищнический нрав вопреки странному называнию их «птицами мира».
 
Из кустов к этим как бы мирным пернатым крадется, пластаясь по земле, черный кот. Решив, видимо, что время его триумфа пришло, котяра выскакивает прямо в стаю, голуби немедленно снимаются с места, а кот подпрыгивает за ними метра на полтора, не меньше. Эх, жаль, у меня не было в руках фотоаппарата: это было то самое мгновение, которому хотелось крикнуть «остановись!», — никогда в жизни мне не приходилось видеть такого кошачьего кульбита.
 
Конечно, бедняга не достал. Птицы мира, треща крыльями, разлетелись в стороны. Бедный котяра шлепнулся оземь, обернулся, почуяв мое приближение, и отбежал под сиреневый куст.
 
Клянусь, когда я с ним поравнялась, в его желтых глазищах, уставленных на меня, читалось смущение: «Ну не шмог я, не шмог!».
 
 
***
Возвращаюсь с работы в полупустом вагоне метро, любуясь собственным портретом, отраженным в стекле вагона. И тут садится рядом со мной негр (а может, и афроамериканец, кто ж их разберет) — да какой! Сверхчерный! Я такого оттенка кожи вообще никогда не видела.
 
В общем, отпечатываемся мы с ним в темном окне эдакой парочкой: от него только черный контур слегка намечен да белая полоска рубашки над воротником черного кашемирового пальто чуть видна. А рядом с этой чернотой мое лицо пятном — белее белого. Нет, я, конечно, от природы белокожая, но на таком контрасте — просто привидение, аж самой жутко стало (пальто-то на мне тоже черное, так что восприятию не мешает).
 
И несется поезд в черноту туннеля, унося в него этот готовый кадр для фильма ужасов. Мастера Голливуда, где вы?!
 
 
***
В половине восьмого утра раздвигаю шторы — за окном ничего нет. Ну, почти ничего. Сплошное, как то и дело пишут в худлите, белое молоко. (Интересно, кстати, а оно может быть какого-то другого цвета?) Я такого густого тумана не видела ни разу в жизни: четырнадцатиэтажка, что в ста метрах от моего дома, растворилась в нем полностью — нет ее в этом месте, и все тут! Просто пустота. Проходит почти час — картина не меняется.
 
Вороны орут как оглашенные, думают, наверное, что это навсегда, и прощаются с жизнью. Мне, честно говоря, тоже некомфортно — чувствую себя в объятиях фантастики Стивена Кинга. Жутковато, в общем, и «а вдруг больше никогда» поневоле приходит на ум. В который раз размышляю о том, какая все-таки крошечная букашка человек в этом огромном и, по большому счету, совершенно непознанном мире.
 
 
***
Иду к остановке троллейбуса. Хотя еще раннее утро, народу на улицах довольно много. Мое внимание привлекает женщина лет сорока, которая что-то громко говорит не переставая. Сперва решила, что это она разговаривает по телефону — ну, знаете, есть такой способ, когда мобильник в сумке, а клипса в ухе слушающего. (Кстати, когда впервые увидела это в метро лет десять, наверное, назад, тоже сильно удивилась, — как и все пассажиры: идет девица по полупустому вагону и сама с собой вроде бы разговаривает.)
 
Так вот, поравнялась я с этой сорокалетней и вижу: никаких наушников-телефонов-проводов при ней нет, а говорит она о чем-то с невидимым собеседником. Тут мне стало любопытно, прислушалась. Она в это время произносит (записала дословно, блокнотик-то, по старой привычке, всегда со мной):
— Товарищи, вот эту наглость я вам не прощу никогда. Я вам об этом уже говорила.
 
И дальше в таком же духе, как с трибуны, притом не умолкая ни на секунду. Типа, общается с космосом, глядя прямо перед собой. Из себя обычная, разве что походка странная: переставляет ноги почти что в первой танцевальной позиции, т. е. носки вывернуты на сто восемьдесят градусов. И тут я вспоминаю, что видела ее на этом отрезке моего пути еще зимой, и тогда она точно так же громко разговаривала непонятно с кем. Выходит, диагноз.
 
Размышляя, не опасно ли ходить в толпе вот с такими особами, сворачиваю к троллейбусной остановке. Там стоит девица: ноги от ушей, шортики, еле-еле прикрывающие попу, и добротные кожаные сапожищи выше колена, — а в Москве, между прочим, сегодня +31.
 
Ну, о том, что в метро мне на глаза попадается пара мужиков в сатиновых трусах (которые они сами, вероятно, ошибочно принимают за шорты), можно уже и не говорить — картинка привычная. Притом, судя по борсеткам в их руках, едут они не на дачу, а тоже на работу.
 
Прихожу к выводу, что тема городских сумасшедших (явных и не совсем) до конца еще не раскрыта.
 
<2014—2015>