Я готовилась поступать в пединститут на факультет иностранных языков. За два года до окончания школы мама договорилась с одной старушенцией, весьма преклонного возраста, настоящей немкой по национальности, позаниматься со мной немецким языком, платно.

Ателия Карловна была строга до фанатизма. После буквы «т» в её имени звучала грозное «э» и произносить нужно было - Атэлия. Я и сейчас помню её маленькие суженные глазки, готовые высверлить во мне дырочки для заполнения их падежами склонения существительных или спряжением глаголов по лицам и числам. Разговаривала она со мной только по-немецки, её не интересовало, сколько слов было понято мной из того, что она говорила, видимо, она считала, как теперь произносят в таких случаях расхожую фразу, что это - мои проблемы.

Порядок в её однокомнатной квартире был идеальный. Я снимала обувь ещё до прихожей, перед дверью. Ставила свои скромные туфельки рядом с её безупречно начищенными сапожками. Чуть в стороне, почти как люди по ранжиру, располагались её допотопные лыжные ботинки, начищенные гуталином, который наносился время от времени, чтобы быть в боевой готовности, как будто молодость и силы ещё вернутся, нужно только верить, очень сильно верить. Так пожилые люди суеверно боятся расстаться с ненужными уже вещами потому, что это их последняя зацепка, сокровенная нить, которая выведет их из лабиринта Минотавра. А нас это порой раздражает непониманием и явной бесполезностью, и мы стремимся выбросить, почти что оторвать этот кусок плоти, в котором для них ещё теплится надежда.

Я делала глубокий вдох и проходила в комнату. Хотелось при этом выглядеть ниже ростом, чуть-чуть ссутулившейся и немного грустной. Здоровый цвет лица и хорошая осанка казались чем-то неприличным, неудобным и даже противоестественным в этой атмосфере ответственности, трудолюбия и дисциплины.

Её строгое, произносимое хрипловатым старческим голосом с ослабевшими связками, обращение: «Genossin Vera, bitte!...» (товарищ Вера, пожалуйста…) вызывало во мне настоящую внутреннюю панику, которая диктовалась страхом, что я не смогу ответить на какой-либо её вопрос или допущу ошибку при грамматическом разборе предложения… «Ну, просто Эльза Кох!», - уткнувшись невидимым взглядом в парту, сказал бы Лось*. Спустя много лет, я, увлеченная фильмом «Семнадцать мгновений весны», вспоминала Ателию Карловну столько раз, сколько упоминалось обращение «Parteigenosse» (партайгеноссе).

Порицание было хуже пощёчины. Я украдкой каждый раз посматривала на часы, надеясь, что моё пребывание в этом аду имеет своё окончание… Как бы то ни было, я поступила в институт с уверенной легкостью с первого раза, несмотря на весьма серьёзный конкурс – 18 человек на место.

* один из героев рассказа.