Когда льдисто-белое солнце встает над приглаженной снегом равниной, приходит время играть в человеков.

Мои зрительные рецепторы больны и требуют срочной замены. Слой за тускнеющим слоем – мир в моих глазах выцветает и вянет, теряя в сочности красок, ослепительно-белый на солнце, серый в хмарной, тучевой непогоде, черный от ночного бессилия, серебристой луной озаряемый мир. Мои вкусовые рецепторы еще бодры. Кончиком пальца я хватаю снежинку, заблудившуюся между землею и небом. Провожу языком по промерзшему пластику кожи. У растаявшей капли – холодный, железистый привкус. Если бы я мог заплакать, я бы плакал такой же слезой. Но слеза программой не предусмотрена. И мои глазные яблоки бездушно сухи. Осторожно сжимаю ладонь. Выжидаю. Мои двигательные рецепторы переменчиво-непостоянны. Что будет со мною, когда они совершенно откажут? Я лягу на белую землю и скомкаюсь в комок, из пластика, железа и мыслей, и буду ждать, когда откажет последнее – мозговой рецептор…

А пока – время играть в человеков.

Сугробы против меня оживают, точно коконы гусениц, выпуская на волю вновь родившихся бабочек – лишенных имен с самого сотворения их, лишенных воли и свободного разума, вечно ожидающих слуг Человека. Человек был божественен и неповторим. Мы – лишь жалкие подобья его, созданные ему в услужение… как случилось так, что служить нам вдруг стало некому, негде и незачем? Кто поверг нас в такие несчастья? Мы знаем ответ. Он запрятан на дне пересохшихся чаш мозговых рецепторов – каждого из тех, кто, откинув одеяла снегов, поднимается передо мною. И мы скажем его – голосами ушедших от нас.

Потому что настала пора играть в человеков.

Я сажусь в белый топкий сугроб, точно в мягкое кресло. Мои руки стискивают ледышку, прозрачную, как литое стекло. Я вжимаю в нее стертый пластик усталого пальца.

– Включается пульт телевизора! – говорит кто-то сзади. – Хозяин проснулся и смотрит последние новости.

Солнцем выбеленная, алмазно-ледяная равнина передо мной оживает – зыбким миражем воспоминаний, полярными отблесками сиянья глушит рецепторы глаз.

– Нечеткое изображение на экране, связь дает сбой, – звуковые динамики говорящего разражаются скрипом и скрежетом. – За окнами – вой сирен. Начавшись, он обрывается на самом пике. Прежде, чем экран гаснет, Хозяин успевает увидеть, что…

Мои слуховые рецепторы пронзительно-чутки. Я вслушиваюсь в нежный посвист метели, в поскрип снега под обтянутой в пластик ногой – того, кто стоит за моею спиной, невидимого режиссера этой маленькой пьесы. Я так надеюсь услышать иное – дыхание тех, кто умеет дышать, надрывное, сквозь убийственно-тяжкий мороз, в разреженной земной атмосфере, промерзшей и гулко-пустой, точно вскрытая консервная банка, из которой выели наимельчайшие проблески жизни… Надежды мои тщетны. Человеки покинули нас.

Остается – играть в человеков.

– Я предупреждал их! Я был против! – выплевываю я изо рта – снежно-белому насту под креслом-сугробом и сонно-вязкому небу, разлившемуся над головой, точно необъятной высоты потолок. – Пока эти болваны не отправили меня в отставку – я говорил, я орал, я требовал – прекратить эту гонку вооружений! Я настаивал на сотрудничестве между странами! Я голосовал за мирные переговоры! Они отмахивались от моих слов, как от мушиного писка… – я бью кулаком, и кулак мой с хрустом пробивает сугроб. Я прочищаю спазмом сжатое горло, чтобы продолжить. – Что – получили свое? Войну свою получили, герои?! Столицы в руинах! Цивилизация рух-ну-ла-а…

Я тру глаза. Клейкая пудра снежинок тает. Зрительные рецепторы видят, как сквозь слезовую муть.

– Хозяин очень расстроен, – комментирует голос.

Мои двигательные рецепторы отказывают в очередной раз, заставляя валиться на бок. Я неуклюж и беспомощен. Я скребу руками по снегу, пытаясь подняться. Он мягок на ощупь, точно ворсистый ковер.

Продолжаем играть в человеков.

– Я знаю, что будет дальше… – шепчу я, выкрутив громкость речи к ледяному нулю. – Мне ли не знать. Мой дед был ликвидатором на ЧАЭС. Сгорел от лучевой болезни через неделю… Мирный атом в каждый дом… Кха-ха… Болваны, убийцы! Вы знаете, как это – когда разлагаешься заживо, блюя собственной кровью? Когда от постели фонит? Когда слепнешь от радиации, и медленно, мучительно умираешь – в этом черном, болью кипящем аду?! Третья мировая… Ядерная война… Как вы могли подписать на такое каждого из живущих на этой планете? Каждого… Во имя чего?

– Хозяин берется рукою за сердце, – пробивается голос откуда-то сбоку. – Его жизнедеятельность прекратится через десять минут. Он так и не увидит…

…черного, пеплом покрытого неба, траурной пеленой затянувшего солнце. Хрустких, замерзающих улиц. Огневого полотна пожарищ над городскими руинами. Скорченных, облетевших листвою скелетов деревьев. Смоляного, серого снега на лицах бесчисленных трупов… И нас, верных роботов-слуг, потерявших в одночасье Хозяев, потерявших единственный смысл жизни.

Что же нам остается теперь, в ледяной бесконечности ядерных зим? Только помнить.

И вечно играть в человеков.